Напролом

С наступлением осени враг затих. Фронт уходил всё дальше на запад, но артиллерия не двигалась с места – ждали распоряжений Властей. Александр возвращается в палатку уставший, с темными кругами под глазами, но возвращается – словно в родной дом. Вчера они с Виталей решили, что это вынужденное бездействие можно обернуть в свою пользу. Личную. Лонгин уже ждет его – без кителя, в наполовину расстегнутой рубашке с закатанными рукавами и с перекинутым через плечо полотенцем. Красивый в неуставном виде, влажные волосы поблескивают в свете керосиновой лампы, он едва заметно нервничает, подскакивает со стула быстрее, чем следовало, и Блок находит это невероятно милым – и волнующим. Настолько, что подхватывает раскрытыми ладонями под локти, ведет выше по плечам и прижимает к себе крепко. Носом в мокрые рыжие прядки за ухо, отчего-то шепотом: – Ты готов? – Готов, – в ответ тоже шепот, мягкие пальцы зарываются в коротко подбритые волосы на затылке. – Но ты выглядишь усталым. Больше, чем обычно. Александр прикрывает глаза. Медлит несколько секунд. Так не вяжется то, чем они собрались заниматься, с тем, что он должен сейчас сказать. – Сегодня пришел приказ. Нас перебрасывают куда-то на юг. – Не на фронт? – Лонгин хмурится, расстилая перед внутренним взором карту военных действий. – Зачем? – Меня тоже это встревожило. Подробностей никаких нет, приказы я должен получить на месте. Знаю только, что подчиняться буду, похоже, кому-то из комиссаров, – подбородок на плече во вкусно пахнущей свежестью рубашке, Александр говорит тихо и устало, но чувствует мощный прилив душевного тепла от того, что Лонгин – понимает всё не хуже него самого. Рыжеватые брови хмурятся сильнее, теперь Виталий перебирает в уме комиссаров и приходит к выводу, что кто бы это ни оказался – ничего хорошего их явно не ждет. – Ну, пока не прибудем – не узнаем. Далеко? – Три дня до железки и еще два – поездом. Объятия всё-таки расцепляются, Виталий привычными движениями справляется с пуговицами на генеральском кителе, чтобы повесить, аккуратно расправив, пока Блок без обиняков поясняет: – Мне не нравится это назначение. Место армии – на фронте, а не в захолустном степном городке. Если нас перебрасывают туда, значит – одно из двух. Либо меня намеренно не пускают сражаться, либо там произошло нечто действительно скверное. А повторения истории Каравана мне бы чертовски не хотелось. Я печенью чувствую, что всех нас подставляют под удар. Прерывисто вздохнув, он ловит виталины ладони в свои, благодарно подносит к губам. Вопреки всему, что может случиться в будущем, сейчас ему – спокойно. Спокойно, уютно, и сердце наполняет неистребимая вера в то, что всё будет хорошо. И Лонгин отвечает мягко, отметая любые возможные сомнения – что бы ни ждало их впереди, они встретят это вместе. – Такова служба. Нам приказывают – мы подчиняемся. Мне тоже всё это кажется подозрительным, но мы постараемся не подставиться. – Знаю, родной, – еще один благодарный поцелуй в костяшки. – Прости, что я об этом в такой момент. Напомнишь, на чем мы остановились? Виталя смотрит в прозрачные уставшие глаза и обещает себе. Всеми силами помочь Саше справиться с тем, что их ждет в этом степном городке. Но это будет через несколько дней, а сейчас... – Массаж. Тебе нужно раздеться, лечь на живот и просто… подчиниться моим рукам. Присутствие Витали очень успокаивает. Эта собранность, мягкость и обаяние помогают вернуться из размышлений о тревожном будущем в здесь и сейчас. Блок улыбается почти виновато, еще раз касается теплых ладоней своими и принимается расстегивать рубашку. Сбрасывает сапоги и ремень, оставшись в одних штанах. Лежать вот так – непривычно беззащитно и открыто, перед глазами только полотняная стенка палатки, по которой движется расплытая тень. Тень приближается, принимает четкие очертания, а потом койка тихо скрипит, когда Виталя садится на край, коснувшись бедром талии. Масло сильно пахнет абрикосами, он щедро льет его генералу прямо на спину и круговыми движениями ладоней распределяет по всей спине. – Будет хорошо, если тебе удастся сбросить напряжение перед тем, как мы туда приедем, – он говорит очень тихо, пока руки мягко массируют плечи и верхний отдел спины, постепенно усиливая нажим на одеревеневшие мышцы. Ощущает Блок всё очень остро, так непривычно и одновременно будоражаще-приятно всё, что происходит. Армейская койка застелена тонким матрасом, и лежать на ней обычно жестко, но Виталя добыл еще один, это непривычно, и благодаря этому удается избежать ощущения того, словно он на медицинской процедуре. Масло прохладное и скользкое, а ладони на спине – теплые, и оттого особенно приятно, когда он касается его плеч. Шея побаливает, и он думает о том, что Лонгин – единственный, кому он позволит сомкнуть на ней пальцы. Витале невероятно сильно нравится заботиться о своем генерале, даже если он вовсе не мастер массажа, да и обстановка не слишком располагает, он всё равно вкладывает в каждое движение всю свою любовь, и на лежащий на подушке профиль смотрит с нежностью. – Не страшно, если не сможешь расслабиться. Ничего удивительного, после того, как всю войну проходил в напряжении. Три года… – пальцы скользят по шее, она напряженней даже плеч, он проминает затвердевшие жилы и отдельным пунктом тщательно массирует основание черепа. – Я делал бы тебе массаж хоть каждый день, если бы у нас была такая возможность. Уверен, тогда у тебя реже болела бы голова. Блок до сих пор совершенно не понимает, как это у Лонгина выходит. Каждое слово, что он произносит – очень правильное и очень искреннее. И пока он размышляет над тем, как мало на свете людей, говорящих то, что думают, Лонгин для удобства усаживается на него, перекинув ногу через поясницу, теплая тяжесть прижимает его к койке, он выдыхает беззвучно оттого, как это приятно. Руки быстро и ловко с силой движутся вдоль позвоночника снизу вверх, снова и снова, пока не горячеет кожа под ними. А потом Лонгин без предупреждения резко давит основанием ладони в середину спины, навалившись всем весом. – Лонгин... – шумно вдыхает Блок, услышав щелчок вставших на место позвонков. – Виталя... Ох, боже, – вырывается у него неосознанно. Ладонями он нашаривает чужие коленки и ласково гладит вверх по бедрам. По спине разливается блаженное тепло, тянущая боль отступает, и он может только пробормотать удивленно и благодарно. – У тебя чудесные руки. Скажешь тоже, что это я в тебе раскрыл талант? – Я так полагаю – это всё сила любви, – Виталя смеется. Он немного раскраснелся от усилий, но больше – от неожиданных прикосновений к бедрам и от искренней реакции. Ладони больше не давят, просто гладят, успокаивая размятые мышцы. – У тебя красивое тело, касаться тебя – сплошное удовольствие. – Это я должен был тебе сказать, Виталь, – он не привык принимать комплименты, но сердце сжимается нежностью просто от того, что они могут говорить друг другу такие слова, как все другие люди. Будто раньше были этого лишены и теперь наверстывают упущенное. – Хочу тебя поцеловать. Лонгин тут же соскальзывает мягко и, стоит только Александру сесть и развернуться, сам целует, блестя глазами, выдыхая горячо и обняв за шею. Широкие ладони Блока ложатся на талию, крепко притискивают. Он отвечает на поцелуй, отметив виталину порывистость, уверенно и глубоко, поглаживая чужой язык не слишком ловко, но с большим чувством. Расслабленные мышцы горят приятным ровным жаром, и жар скапливается внизу живота. В палатке вообще жарко, несмотря на осеннюю зябкость, а может, Витале так кажется из-за прилившей к щекам крови. Он наслаждается поцелуем, дивясь, насколько откровенней он стал за недолгий период, прошедший с начала их сближения, и смеется сам над собой – краснеет как мальчишка, при том, что к паху кровь тоже прилила. – ...хочу на тебя верхом сесть. Мне понравилось. Александр приподнимает брови: желаете управлять процессом, капитан? Но на спину опускается послушно. Жесткие складки в уголках губ и на лбу разглаживаются, и взгляд словно дымкой подернут, но он этого не замечает, чувствует только неодолимое желание сказать всё-таки, уложив ладони на бедра, когда Виталя оказывается на нем: – Ты очень красивый. Мне никак не налюбоваться. Зеленые глаза смотрят сверху вниз и щурятся хитровато: – И руки у меня золотые, и готовлю я талантливо. И сижу на тебе, как дурак, полностью одетый. – И шутишь ты смешно. Голос Александра неуловимо меняется, становится мягче, из него уходит командная сталь, но остается – внутренняя уверенность. Он приподнимается на локтях и стягивает с себя последнюю одежду, и на этот раз не отказывает себе в том, чтобы пронаблюдать внимательно, как Виталя раздевается. Движения такие изящные, эта плавность обычно быстро выходит из солдат вся до капли, остается только четкость и резкость, необходимая в бою и на построениях. Но Блок знает прекрасно, каким собранным он становится на поле боя, и не может понять, каким невероятным образом в нем уживаются столь противоположные черты. И еще вот это – смущение, очень искреннее, ничуть не напоминающее кокетство, когда Виталя вновь усаживается на его бедра – теперь уже обнаженные. И легкая дрожь от осознания ситуации в которой они всё-таки наконец оказались, которая пробирает его, когда он наклоняется, ища поцелуя. Саша улыбается тоже как дурак, но выглядит трогательно, а не смешно – со своей сединой в волосах, совсем еще молодой на самом деле и влюбленный так сильно, что до него не сразу доходит тот факт, что они оба голые, оба – возбуждены, и исход положения этого очевиден. Ловит губы губами, чувствуя, как жар растекается по груди, а самого Виталю – ловит в объятья, проводя ладонями от лопаток вдоль позвоночника вниз. У Лонгина в груди разливается ощущение чистого счастья от того, какие с Сашей произошли перемены, и от того, что он мог бы с уверенностью сказать – Саша сейчас только с ним одним, не заботящийся обо всей армии разом генерал-легенда, а влюбленный молодой мужчина. Он склоняется над ним еще ниже, прячет лицо, прихватывая губами кожу на шее – одно из самых его любимых мест на сашином теле. И обхватывает оба их члена рукой, всё еще немного скользкой от масла. Шумный выдох – синхронный. Прикосновение ощущается со всей остротой новизны. Им нельзя шуметь, и Блок, не позволив себе застонать, снова ловит чужие губы, сминает жадно и ошалело. Сталкиваются языки, встает у них как у курсантов быстро, проклятая армия, проклятое воздержание... Но сейчас это только на руку, когда времени не так много, завтра, как и всегда, ранний подъем и много дел, и они не имеют права заниматься любовью пол ночи. Даже если очень хочется. Разорвав поцелуй, Виталя выпрямляется, блестит глазами в полутьме и сам сдвигает сашины ладони со своей спины ниже. Кожа у него оказывается очень гладкой и упругой, и Блок не знает, с чем ее сравнить. В суконно-кондовом армейском мире нет ничего похожего, разве только крохотные розовые подушечки на лапках их котенка. О неуместности сравнений он не думает. Ему вообще сложно думать хоть о чем-то, кроме того, что прямо сейчас Лонгин оседлал его бедра, их члены соприкасаются, а пальцы у него мягкие, и указательный смотрит чуть в сторону. Что его собственные пальцы, горячие и жесткие, с огрубевшими подушечками – на виталиных ягодицах, стараются не сделать неприятно, но с каждой секундой гладят и сжимают сильнее, со всё большей страстью. Золотисто-рыжие веснушки густой россыпью покрывают плечи Витали, и Блок ловит себя на желании прикоснуться к ним губами, чтобы понять, отличаются ли они на вкус. И тогда он дает себе обещание. Когда кончится война, когда наконец время будет принадлежать только им, и можно будет просто лежать рядом, обнявшись, и спать до полудня, просыпаясь и выходя из настоящего дома на настоящий солнечный свет, а не в зыбкую предрассветную серость – тогда они обязательно займутся любовью так, как Виталя этого заслуживает. Тогда Саша вспомнит, узнает, наконец, как это делается, и будет ласкать его неторопливо и трепетно, изучая тело сантиметр за сантиметром и вглядываясь ласково в разрумянившееся лицо, в добрые глаза, в которые он мог бы смотреть часами. А сейчас только сжимает руки крепче, коротко выдохнув, когда Лонгин принимается двигать не просто ладонью, но и бедрами. Плоть трется о плоть, чувствительные головки сталкиваются и ударяются в ладонь поочередно. Рыжая голова чуть запрокинута, Витале приходится закусить губу, чтобы не застонать в голос от того, как сашины ладони сжимают его ягодицы, проминая до самых тазовых костей. – Ты во всем такой... напористый. О том, что ты творишь на собраниях – слухи ходят. Это потрясающе, – говорить получается с трудом, слоги выходят из горла ритмично, но зато это помогает отвлечься от желания выразить свое одобрение на половину лагеря. – Ты делаешь мне комплимент? – Я хочу почувствовать это на себе, – глаза в глаза, очень четко и уверенно, так, что Блока прошибает электричеством по загривку. Лонгину по-настоящему нравится видеть и чувствовать исходящий от него напор, так резко контрастирующий с обычной усталой собранностью. Нравилось всегда. В разгар боевых действий или сейчас – в постели – одинаково сильно. Бутылочка с маслом у кровати, он льет себе на ладонь и, приподнявшись на коленях, без раздумий вталкивает в себя сразу два пальца и – хмурится от боли, уводит взгляд от сашиного лица, не желая, чтобы он заметил, что что-то не так. Блок не замечает. Просто смотрит и не может насмотреться на него, раскрасневшегося, с пушистыми бровями, сведенными сейчас к переносице, так что проступила между ними морщинка, едва не единственная на расслабленном обычно лице, и светлыми глазами с чуть опущенными уголками. И понимает вдруг, что он дурак, раз только сейчас осознал в полной мере, что Виталя стал для него – всем. Важнее артиллерии, важнее приказов, важнее жизни – он стал ему самой жизнью. Понимает так ясно и полно, что перехватывает дыхание, и он распахивает глаза, не замечая толком, как Виталя, игнорируя дискомфорт, разводит в себе пальцы, стараясь не морщиться. Война всюду вокруг них, даже сейчас, когда лагерь мирно спит, когда следующий пункт назначения – город, не участвующий в военных действиях. Даже сейчас она дышит им в затылок, заставляя встать дыбом волоски на загривке, заставляя движения быть более торопливыми, а дыхание – сбитым. Виталий ловит взгляд Блока, и что-то в нем изменилось – словно тот увидел его впервые, или впервые – понял что-то. И столько в этом взгляде чувства, невысказанного, сильного, что он не медлит больше. Они могут не дожить до следующей ночи. Кто знает, сколько у него осталось шансов – показать Саше, как много он для него значит. Упрямо сжав губы, он направляет твердую плоть в себя. Три года генерал Пепел жил на войне, но никогда не жил войной. И не ведал, что бывает так, как сейчас, в озаренном неверным светом керосинки полумраке палатки, где запах брезента мешается с ароматом масла и начинающегося снаружи дождя – что можно жить другим человеком. По крыше палатки стучат капли, частые и крупные. Туго, плотное кольцо мышц расступается, сантиметр за сантиметром впуская в себя головку, Александру самому больше больно, чем приятно, и он не издает ни звука, только придерживает Виталю за бедра, когда он выдыхает рвано и зажмуривается. И генерал понимает кое-что еще. Что Лонгин понятия не имеет, что делает. – Виталь, – простит он мягким, однако не терпящим возражений голосом. – Замри, – очень бережно, стараясь не причинить еще больше боли, он тянет Лонгина под бедра вверх и укладывает на бок, к стенке. Заглядывает в погрустневшие глаза и спрашивает, движимый прозрением. – Ты никогда раньше этого не делал, не так ли? – Это не имеет значения. Я потерплю, уже почти совсем не больно, – головой мотает упрямо, хотя в душе рад, что Саша его остановил. Он пытался. Он честно пытался разузнать хоть что-то о том, как всё должно происходить, чтобы обоим партнерам было комфортно. Но не расспрашивать же об этом сослуживцев, а те крохи информации, которые ему удалось добыть в деревнях и селах, через которые им довелось пройти, очевидно, не помогли. Спрашивать такое было стыдно и почти не у кого – ему присоветовали масло, если ничего другого нет, насчет подготовки тоже было ясно, а дальше, вроде бы, всё должно было произойти само… Или нет. Не нужно было лезть туда, о чем почти ничего не знаешь, но он наивно полагал, что сила любви сделает свое дело, как сделала с массажем и с интимными ласками более простецкого толка. И ошибся. – Ты первый. Первый, с кем мне хочется сделать это, – признание заставляет щеки гореть, а взгляд делает виноватым. – Ясно, – роняет Александр веско, садится и, укрыв Лонгина одеялом, спускает на пол голые ступни. Ему казалось, он не умеет на него сердиться, и всё-таки был сердит. – Ты дурак, Виталь. И ты тоже у меня первый. С полминуты он сидит, прислушиваясь к шуму дождя на улице. Земля холодит ступни. У него были женщины, но ни одна из них не готова была ждать его с войны, и тем более – последовать за ним на нее. И то, что Лонгин у него первый – не вызывает у него самого ни малейшего смущения. Разве только злость теперь уже на самого себя – за то, что не задумался ведь ни разу, свалил всё на Виталю, будто мало он на себе тащит. А ему, генералу, черт возьми, даже в голову не пришло, что всё здесь не так просто. – Ложись на меня, – звучит почти как приказ, когда он укладывается обратно, бережно помогая Витале устроиться сверху. Кожа к коже, глаза к глазам, только Лонгин их отводит вбок, выдавливает из себя короткое покаянное: – Прости. – Не смей извиняться, – снова по-армейски жестко, и Блок заставляет голос смягчиться. И так же мягко гладит ладонями по плечам, с нажимом большими пальцами под лопатками, вдоль позвоночника к талии, изгибающейся плавно. – Ты не можешь делать сам – всё. И не обязан. Нас здесь двое, в постели – ты и я. В свете керосинки пушистые от влажности волосы рыжие, словно осенний закат. Александр очень спокоен и уверен, а масла в слишком красивом для армии, пускай и дешевом флакончике еще больше половины. Он окунает в него свои жесткие, не привычные к тонкой работе пальцы и, сунув руку под одеяло, укутавшее их чуть колким теплом, бережно надавливает на припухшее кольцо мышц, гладит и потирает, никуда не торопясь. Словно и нет никакой войны, и не может в любой момент ворваться в палатку вестовой со срочной депешей, и у них с Виталей в запасе целая вечность. – Вот так. Никакая спешка не стоит твоей боли, родной, – почти неразборчиво, но очень искренне, куда-то в рыжую макушку уткнувшегося лбом ему в грудь Витали. Саша гладит его мягко, совсем не настойчиво, ему неважно, получится ли у них сегодня заняться любовью в полном смысле этого слова, больше всего он хочет, чтобы Виталя больше не хмурился. Чтобы ему было хорошо. Чтобы об этой ночи у него остались приятные воспоминания, не омраченные неудачей. Абрикосами запахло с новой силой, и Лонгин не мог бы сказать, сколько времени они так провели. Этого времени хватает на шум дождя, на тихое размеренное дыхание, согревающее кожу, на ласковые пальцы, обводящие по кругу так бережно и терпеливо, что он пропускает момент, когда кольцо мышц расступается, безболезненно впустив их внутрь. Выдыхает тихо, вцепившись пальцами в плечи и приподнявшись на локтях, и шепчет, желая успокоить: – Всё хорошо, Саша. С тобой хорошо. Тебе очень легко отдать всего себя, потому что ты сумеешь правильно распорядиться тем, что тебе предлагают. Не зря ты генерал. – Твоё доверие для меня бесценно, ценнее всех армий мира, – отзывается Александр так же тихо. Он никак не может привыкнуть, как просто и тепло звучит из уст Лонгина его имя – Саша. Так его не называли уже лет десять. И за одно это он готов ласкать Виталю, неторопливо и чуточку неумело, всю ночь, до самого рассвета, столько, сколько потребуется, чтобы он почувствовал себя счастливым. У него раньше совсем не было возможности быть нежным хоть с кем-то. И теперь всю эту неизрасходованную нежность он спешит отдать Витале, который крепко обнимает его за плечи и прикрывает глаза. Как же много в Саше нежности, как же долго она в нем копилась, и ему совсем некуда было ее выплеснуть. А теперь она вся его, ее столько, что сердце замирает. Спавшее возбуждение возвращается к Лонгину быстро, стоит только понять, что пальцы внутри приносят самый минимум дискомфорта. Скользят почти без сопротивления, чуть сгибаются, аккуратно расходятся в стороны, проминают изнутри упругие мышцы. Широкая ладонь обхватывает его член, сжимается мягко, и это первый раз, когда Саша касается его, и Витале стоит большого труда лежать тихо и не застонать в голос от одного этого осознания. Но он лежит и дышит почти беззвучно, дотянувшись ладонями до волос Блока и зарывшись в них пальцами, и, плавно подаваясь бедрами назад, углубляет контакт, опускается до самых костяшек, когда давление на мышцы из просто ощутимого становится тянуще-приятным. У Блока перехватывает дыхание. Какой же чудесный. Какой открытый, доверчивый, и весь – его. И он выдыхает искренне и ошалело, двигая запястьем, пропуская плоть между пальцев: – Ты чудо. Горячий такой. Навек бы с тобой остался, и к чертям войну. Ответить Витале трудно, ощущения захлестывают с головой, но удержаться от шутки ему невозможно даже сейчас, пускай голос и подрагивает от удовольствия. – Боже мой, да я военный преступник! Украл генерала-легенду у армии и мне ничуть не стыдно, – блестит в полутьме полоска обнажившихся в улыбке зубов, блестят любовью и смехом глаза, но Блок отвечает со всей серьезностью: – Это звучит на грани измены, но я тоже ужасно рад тому, что ты меня украл. Я люблю своих солдат, но принадлежать хочу одному только тебе. – Это звучит... волнующе. Ты мой, – жестких морщинок около глаз сейчас не видно, но Виталя гладит большими пальцами в том месте, где они должны быть. – Мой. – Твой. Всегда твоим буду. Хочу носить тебя на руках. Хочу целовать до тех пор, пока нам не будет хватать дыхания. Да и просто – хочу тебя. Бархатистые, уже не такие тугие, как в первый раз, стеночки мягко сдавливают пальцы, и Александр решает рискнуть. Перехватывает Лонгина за талию и, обхватив собственную плоть, не утратившую готовности, направляет, уперевшись головкой в колечко мышц. – Только в этот раз… не делай глупостей, – просит он и, приподнявшись на локтях, подталкивает Виталю вверх. Одеяло мягко спадает с его плеч, Виталий снова оказывается верхом, но теперь на его лице не сосредоточенная решимость, а доверчивая улыбка. Он нашаривает сашину ладонь, переплетя пальцы, опускается с долгим выдохом, медленно, не отрывая блестящего взгляда от лица генерала. Всё-таки больно. Немного, не сравнить с первой попыткой, Виталий виду не подает, сжимает чужую ладонь сильнее и, опустившись до половины, плавно подается бедрами назад и опускается вновь, чуть ниже, ощущая не столько боль, сколько заполненность и гладкое скольжение. Всё получилось. Всё правильно. Александр позволяет себе выдохнуть, и тут же чувствует, как к щекам приливает жар и учащенно колотится сердце, он крепко и благодарно стискивает виталины пальцы и откидывается на кровать. Думает о том, что по молчаливой договоренности они оба не издадут ни звука. О том, что они дышат в такт. Горячее и влажное туго обхватывает его, бьет пульсирующим наслаждением в низ живота. У него потемнели глаза, и очень давно никого не было, но он держится – за руки Витали, за его ласковый взгляд. Ведет раскрытой ладонью по молочно-белой коже с редкими пятнышками веснушек, кончиками пальцев – по скуле, и приподнимает бедра, плавно входя еще немного глубже, мягко, неторопливо, в тугое, принимающее. Всё-таки шепчет едва слышно: – Я хочу сделать тебе хорошо. Так хочу этого, Виталь, милый. Саша очень красивый. Лонгин взгляд не может оторвать, двигаясь медленно, но со всё нарастающей уверенностью. Румянец генерала очень красит, как красит его расслабленность, и наслаждение, и приоткрытые губы. Никому больше не доступное зрелище. Он склоняется, тянется к губам, получается даже не поцелуй – смешение дыханий. И угол проникновения от этого меняется, давление становится легче, легче становится двигаться, и он опускается еще ниже, до касания обнаженной кожи бедер. Ощущение заполненности великолепно, Саша так ласков с ним, что каждое движение приносит только удовольствие, плавно разливающееся по всему телу. Он кивает запоздало, нашаривает рукой бедро, сжимает и тянет на себя, поощряя, прося Сашу вспомнить о своей напористости. Страха нет совсем, сознание застилает только желание – почувствовать. Блок понимает. Доля секунды, кувырок, красивый и плавный, как на занятиях по рукопашному бою, и он опрокидывает Виталю на спину. Контакт не размыкается, и следующий толчок, глубокий и мощный, вгоняет член до основания. Как всё-таки хорошо, что они сдвинули койки. Из горла вырывается короткий рыкающий звук, словно далекий грохот артиллерии, Александр обхватывает Лонгина поперек туловища, прижав к себе и почти не давая шевелиться, и двигается еще и еще, с влажными хлопками, и каждый толчок отдается тянущим удовольствием в паху, и всё нарастает. У Витали вышибает дух и вышибает сдавленный стон из груди. Голова идет кругом, Саша везде, над ним и в нем, решительный и мощный, генерал-легенда и самый его близкий человек. Он попадает внутри него так, что боль становится едва различимой, а потом пропадает вовсе, и ее вымывает удовольствие, ни на что не похожее, яркое, затапливающее с головой. Сашины ладони шарят по пояснице, по бокам, словно он не может решить, какой сантиметр согревшейся, влажной от пота кожи обласкать в первую очередь. Быть внутри – так естественно. Так хорошо. До сладкой боли в сердце. Он прижимается губами к голому плечу, к солоноватой коже, золотистым веснушкам, возвращает ладонь на член и принимается двигать настойчиво и требовательно. И ускоряет ритм – сильнее, больше, дать ему всё, всё, что у него есть Глаза у Витали закатываются, пальцы скребут по крепкой груди, он принимает всё, что его генерал ему дает, всё без остатка, вот так, так хорошо, ты так близко, так тесно, снаружи и внутри. Ему приходится закусить собственное запястье, чтобы не выдать себя всему лагерю, хотя с каждым новым движением ему всё сильнее хочется не просто стонать – кричать, вцепившись Саше в плечи, и подаваться навстречу. Он и вцепляется, и подается, только звуков не издает – одними губами шепчет его имя, и брови вновь сходятся к переносице, теперь не от боли, а от едва сдерживаемого удовольствия. Кольцо из пальцев прокручивается под головкой, становясь последней каплей. Виталя распахивает глаза беспомощно и вздрагивает крупно всем телом, прижимая Сашу к себе, когда разрядка настигает его. Его дрожь отдается в Саше, и он кончает позже всего на несколько секунд, вспышка удовольствия короткая и оглушающая. Генерал так и не издает ни звука. Только вздрагивает раз, другой, утыкается лбом в плечо и затихает. За пределами их маленького уютного мира, наполненного запахом абрикосовых косточек, керосина и секса, шумит дождь. Выгорающее топливо ярко вспыхивает на кончике фитиля, и лампа гаснет. Требуется несколько минут, чтобы прийти в себя. Губы отыскивают губы, целуется Блок так же, как – занимался любовью, глубоко проталкивая язык, задыхаясь от нежности. – Виталь, я так... Так счастлив, что даже не знаю, расплачусь сейчас или засмеюсь. Он и не помнит, когда в своей жизни был так искренен, особенно – в таких вещах. Потому что с Виталей – не боится получить в ответ насмешку или просто неприятие. Так остро сейчас ощущается связь между ними, и Виталя шепчет в губы, зажмурившись: – Без разницы. Для меня такая радость, что со мной ты выражаешь чувства. Так полно, так искренне. Спасибо, родной. Спасибо, что раскрылся для меня. Блоку кажется, он мог бы смотреть в виталины глаза вечность, без разницы, в этой ли палатке посреди вставшей лагерем армии, или в домике на берегу моря, которое всё никак не выходит у него из головы. Также как вопрос, который он не решался задать очень долго: – Я ведь… ничего не делаю. И никак не пойму – как же мне так повезло, за какие заслуги мне досталась твоя любовь? Она ведь… бесценна, Виталь. Лонгин чуть медлит с ответом, улыбается задумчиво, припоминая. – Кто бы мне ответил?.. Я сам не думал, что так случится, но желание быть к тебе ближе привело к тому, что я влюбился. Так сильно, с головой. А сперва я просто... мне показалось – ты очень особенный. Когда я увидел в первый раз тебя – настоящего. …Мортиры впивались в жмущиеся к лагерю холмы клыками 75-миллиметровых снарядов, выгрызая из склонов ломти земли. Артиллерия мятежников рычала в полукилометре, напоминая Александру зверя. До поры он бесновался вслепую, но с каждой минутой шансов вырваться из-под этой туши, застлавшей небо пороховым дымом, становилось всё меньше. Пехота должна была подойти с минуты на минуту, как только завершится артподготовка. А приказ был – держать позицию. Ничем не примечательный клочок земли – холмы, куцый лесок, овраг с вывалившимися из склонов корнями. Строчки приказа словно отпечатались на сетчатке и жгли глаза. В случае непосредственной угрозы жизни командного состава – немедленно возвращаться в штаб. И ни слова о солдатах. В полку было так много совсем еще зеленых юнцов, необстрелянных, и в палатках стоял совершенно цыплячий запах – растертого желтка, травы и будто бы раннего лета. Их набрали в артиллерию всего две недели назад, и им было страшно. Кто-то одними губами шептал молитву. Один солдатик, чьей фамилии он никак не мог припомнить, всё косился на новенькую гаубицу. Прислали из Александровского с пару дней назад, и с тех пор он не отходил от неё, как с живой ворковал. Мечтал после института устроиться в Александровское конструкторское бюро. Среди обращенных к нему взглядов широко распахнутых глаз Александр поймал взгляд Кости Фомина. У него трое дочек и жена на последнем месяце. Думал вырваться к ней, пока будут на станции провиант ожидать, отгул выпросил. И все всё понимали. А Блок понимал, что если он прикажет, они собственными телами преградят дорогу вражеской артиллерии. И это было бы куда большим преступлением, чем неподчинение воле Властей. – Отступаем. Орудия уничтожить, – его голос, отрывистый и звучный, пронесся над головами солдат, перекрыв на мгновение грохот артиллерии. Как бы он хотел сказать им однажды: «Война кончена. Возвращайтесь домой». А пока – заложить динамит в дула, сжечь депеши на хрусткой желтой бумаге, и – прочь, к редколесью, по которому можно добраться до железки. Времени оставалось в обрез, и каждый спешил спасти самое дорогое. Веселый голосистый Олежа – любимую гитару, и всё выискивал среди обритых голов нового друга. Фомин всё ощупывал грудь, проверяя, не выпала ли фотокарточка девочек, и отвесил отеческий подзатыльник юнцу, замешкавшемуся у палатки. И только мальчик-студент вдруг расплакался, горько, навзрыд. Длинный нос покраснел, слезы лились сплошным потоком, оставляя на чумазых от гари щеках светлые дорожки. Он смотрел на несчастную свою гаубицу так, словно вместе с ней, уткнувшись дулом в сырую землю, погибала вся его жизнь. Блок встревоженно оглянулся на разрывы, ложащиеся всё ближе, и метнулся к нему, встряхнул за плечи, приводя в чувство. – Бог с ней! Еще поступишь в свой институт, сможешь делать еще лучше, только не для войны... Но для этого ты должен выжить. Понял меня? – едва взгляд юнца начал обретать осмысленность, Александр на мгновение прижал к груди. – Вот так. Умница. Давай к остальным. Блок мягко оттолкнул его от себя и бросился к следующему, глядящему завороженно, как взметывается фонтаном земляных брызг и начинает оседать ближайший холм. Отвесил ему пощечину, ухватил за локоть и потащил прочь. Полк отступал, новобранцы, не привыкшие еще держать строй, то и дело натыкались друг на друга, и Блок сорвал горло, прикрикивая на них, чтобы держались вместе и не оборачивались. Рядом с ним рыжий парень, не примелькавшийся еще в полку, вел еще одного мальчика, бледного как мел и спотыкающегося о собственные ноги. Но смотрел только на генерала. Смотрел так, будто увидел его в первый раз. Позже, в штабе, Александр получит выговор и, сцепив руки в замок за спиной и сжав челюсти, на протяжении получаса будет выслушивать лекцию о допустимых потерях. Будет писать бесконечные объяснительные и в конце концов отправится в самое пекло – искупать кровью. Но пока генерал спасал тех, кого еще можно было спасти, и знал – он ни на секунду об этом не пожалеет.