Напролом

Нитью красной через сердце – наша участь. Росчерком на приказе сверху – наша воля. На юг по горячим шпалам привёл нас случай, Город в Степи без имени тяжко болен. Только мы с тобою не лекари, Что тогда остаётся нам делать? Обратить этот Город в пепел, А может, на чудо надеяться? Я не врач, мой милый. Я не знаю линий. Всё, что я могу – это только биться До последнего вздоха. И пока мы вместе, Обещаю – мы с тобой выживем. *** Его отправили в этот Город на смерть. Он ощущал себя поставленным в жесткий цейтнот. Ферзем, распятым на пересечении шахматных траекторий. Два неполных полка, сдернутых с пути следования и брошенных в жерло эпидемии – даже военному гению безнадежного боя не выиграть. Ладно он, генерал Пепел. Но их – за что? Александр закуривает. Махорка крепкая и горькая, вливается в легкие словно чумное облако из тех, какими полны улицы. В Управе так тихо, что тишина давит на уши. Ни привычных разговоров, ни гитарного перебора. Всё утонуло в утреннем зябком тумане и дыме чумных костров. Так сильно болит голова. В глаза словно песку насыпали. Муторно. И не сделаешь ничего, приходится ждать чужого хода. Приказов от Инквизитора не поступало, только одно официальное письмо с описанием ситуации и пожеланием удачи. Несвойственно комиссарам. И оттого еще более тревожно. Генерал устало потирает переносицу. Глаза воспалились и покраснели, словно от недосыпа. На кителе – ни единой складочки. Ни единой шерстинки, хотя рыжие на алом были бы незаметны. Даже Аря притихла в последние дни, и всю дорогу до Города проспала, забравшись поглубже в сапог, словно хотела переспать это муторное, тревожное время, Дамокловым мечом нависшее над Александром Блоком. Донесений нет уже несколько часов. Думать тяжело, и генерал не знает, насторожиться ли от этого или радоваться. Затушив сигарету о каблук, он тяжело опускается на стул и привычным движением запускает ладонь в сапог. Вытащить подросшего котенка из уютной полутьмы, уложить на колени, перебирать мягкую шерстку, выманивая из глубин теплого сонного тельца успокаивающее мурчание. Пальцы нашаривают пустоту. Вошедший Лонгин – как всегда, очень вовремя. На лице Александра, поднявшего на него взгляд, тихая радость и надежда. Которые исчезают, не успев проявиться в полной мере – глаза у Виталия потухшие, в уголках губ жесткие складки, которых там раньше не было, почти такие же, как у самого Блока. – Никаких донесений. Ничего, только… Костя скончался. Фомин, – слова, кажется, даются Лонгину с большим трудом. – Мертвых в госпитале больше, чем живых, да там и от больницы-то одно название. Он опускается за стол напротив генерала и тут же вскакивает обратно, хмурит брови, видно, как крепко сжимает челюсти, так что бугрятся желваки под кожей. – Мы в этом Городе всего пол дня, а эта дрянь уже до нас добралась. Врач из местных сказал, можно не сомневаться – Костя заразился той самой песочной язвой. Сгорел за три часа буквально. А знаешь, сколько народу за это время с ним чуть не обнималось? – голос глухой, он усмехается криво, и так сильно это не вяжется с его обычной мягкой улыбкой, что у Блока неприятно сводит внутренности. – Велено всем принимать имунные, только их нет, вот так вот. – Аря пропала, – только и может ответить Александр, продолжая сидеть, неловко согнувшись и совершая бессмысленные хватательные движения в глубине сапога. Совершив над собой усилие, наконец выпрямляется. По Виталию видно, как для него эта новость оказывается не менее тяжелой, чем потеря боевого товарища. Он обводит комнату взглядом, будто может обнаружить рыжее пятнышко в каком-нибудь углу, и бормочет, сам себе не веря: – Скоро вернется, наверное. Кошки гуляют, где хотят… – и добавляет совсем тихо, на случай, если прямо сейчас в Управу кто-то ворвется, хотя поток посетителей схлынул в первый же час и больше не возобновлялся. – Тебе нужно отдохнуть, Саш. Выглядишь ужасно. В голосе волнение, какое-то сдавленное, неуверенное. Никто не мог предположить, насколько тяжело окажется в этом Городе, где даже сам воздух отравляет организм. Где нет ни еды, ни медикаментов, ни даже воды. И надежды, кажется, тоже нет. Вернется... В чашу выдержки Блока, и без того наполненную до краев, падает еще одна капля. Костя... Столько лет в боях, и умереть от болезни. Несправедливость. Жестокая несправедливость. Александр медленно качает головой. При каждом движении в виски словно вонзаются раскаленные иглы, но он не подает виду, только тянет вверх уголки губ. Тянет руку, накрывает ладонь Витали. Справимся. Даже если ничего больше нет, мы есть друг у друга. И это уже немало. – Отдохну. Чуть позже. Я с ребятами должен быть, ты ведь знаешь. Моральный дух ни к черту. Так ни с какой болезнью не совладать. Он сжимает сильнее родные пальцы. С гладкими подушечками и коротко остриженными ногтями, они кажутся прохладными. Саша рывком поднимает себя со стула, проводит ладонью по лицу, словно желая стереть следы усталости. – Собирай солдат. *** Пальцы ложатся на клавиши пианино, словно на спусковой крючок. Александр берет первый аккорд. Неуверенный, дрожащий. Морщится, как от боли, и расслабляет пальцы, втягивает в легкие неподвижный воздух. Жарко. В груди клокочет. Но может, ему просто чудится. Странный город. Больной. Полный страшных чудес. Слоновая кость гладкая, приятная на ощупь. Холодит кончики пальцев. Дом в центральном районе Города, зажатом между жилами двух рек, стоит заброшенным уже неделю. Чума унесла его обитателей одними из первых и ушла, не оставив следа ни на изукрашенных цветами обоях, модных в прошлом десятилетии, ни на высоких окнах, сквозь которые льется на потертый паркет свет полудня. В просторном зале на верхнем этаже собрались солдаты. Они сидят на изящных стульях с гнутыми спинками, на подоконниках и прямо на полу. Все замерли и не отводят глаз от генерала, словно он может защитить их от всего на свете. В воздухе тает запах мирной жизни, накрахмаленных скатертей, книжной пыли и горькой апельсиновой воды. Генералу жарко. Аккорд. Прелюдия си минор. Жар рвет изнутри его грудь. Скинув китель и оставшись в белоснежной рубашке с засученными рукавами, он начинает играть, сперва путая ноты, а затем всё увереннее и громче. Пальцы сами вспоминают ритм, перед затуманенной жаром памятью вспыхивают образы далекой Столицы. Летний сад. Набережная. Всё утопает в клубах белых цветов. Солнечный день, росчерки перистых облаков в небе. Войны пока нет. Одинокий шпиль колет выцветший небосвод. Гостиная. Женский смех. Звон бокалов. Он, молодой офицер с не залегшими еще в уголках губ жесткими складками. Александр танцует. Быть может, со смертью. Музыка льется сквозь него, словно он – инструмент. Набирает ход, торжествует. Проклятый Город. Проклятый Мор. Проклятый Приказ. У Александра болят суставы, нет сил держать руки, и они с силой обрушиваются на клавиши. Клянусь, я буду сражаться с вами – и за вас. Клянусь, я сберегу всех, кого только сумею. Железнодорожная ветка, протянувшаяся на юг. Сквозь степь. К далекому морю. Голова пылает, будто окруженная нимбом, придуманным блаженной девочкой. Последний аккорд затихает, отдаваясь вибрацией в фарфоровых вазах на старинном комоде, в оконных стеклах, за которыми агонизирует чужой город. Александр не уверен даже, что сумеет подняться и дойти до двери, не упав, но держит голову очень прямо. И, когда спустя долгий миг тишины комнату наполняет гром аплодисментов, улыбается своим солдатам. Он умеет теперь улыбаться по-настоящему – благодаря Лонгину. А они улыбаются ему в ответ – доверчиво, с несмелой радостью, пускай доступной им лишь на несколько минут, но всё-таки очень искренней. Они любят своего генерала, кто бы что ни говорил о нем, любят, даже если, приехав сюда под его командованием – здесь же и останутся навеки лежать в степной земле, из которой выходят страшные чудеса. Солдаты верят в чудеса. Верят, что можно пересечь поле боя туда и обратно и не попасть под вражеские снаряды. Они видели, так бывает. Верят, что дома их ждет красавица жена и подросшие дети, что эта война скоро закончится – и другой потом уже не будет. Верят в силу своего легендарного генерала. И в чудеса загадочной Степи – верят тоже, даром что держаться от них стараются подальше. И никому из них не хочется, чтобы из их костей потом собрался глиняный голем и пошел по свету, разнося неизлечимую болезнь. Вслед за Фоминым заразились еще пятеро. И уже попросили сжечь их тела. Артиллерия смотрит на Блока так, словно одно его присутствие, одна только прямая спина и уверенный взгляд способны защитить их от неизведанных и пугающих степных чудес. Смотрят и не замечают, как нетвердо он шагает к двери, и что это не он кивает им в ответ, это голова Александра уже почти не держится на шее, свешивается на грудь против его воли. За дверью – заботливые и крепкие руки Витали, ловким, отработанным движением подхватывают, помогая удержаться на ногах. Любой солдат, бывавший в боях, хорошо это умеет, может довести раненого, не стоящего на ногах товарища за несколько километров до полевого госпиталя. Или – обратно до Управы, хорошо, что без кителя Блока узнать сложнее, да и народу на улицах мало. Хорошо, что в здании есть несколько жилых комнат, хорошо, что они запираются изнутри. Хорошо, что у Лонгина крепкая выдержка. Крепкая, но не бесконечная. Ее хватает уложить несопротивляющегося Блока на постель, хватает раздобыть немного воды – речной, с мутной зеленоватой взвесью, но зато прохладной – и уложить на горячий лоб мокрую тряпку. Не просто горячий – пылающий. Виталий на стуле у постели, словно у чертового смертного одра, и так оно и есть, потому что то, что он видел в госпитале – то же самое. Потому что у них нет никаких средств защиты, а чтобы заразиться – достаточно постоять несколько минут на улице. Потому что лекарства тоже нет, а всё, чем располагают здешние врачи – домыслы и провалившиеся эксперименты. Плотно сжатые челюсти начинают болеть. Песочная язва убивает за пять часов. Если организм сильный и способен бороться – до трех дней. Ты ведь самый сильный человек из всех, кого я знаю, правда, Саша? Саша умирает. Он сам чувствует это столь же ясно, как, бывало, представала перед внутренним взором карта боевых действий с линиями и крестами на месте потерянных соединений. На нем тоже уже... Пора ставить. Он чувствовал, что так будет. Не думал только, что так скоро. Потолок качается, словно в открытом море. Море так далеко, много дней по реке вниз, а он не видел его ни разу. От яркого света – яркого? В помещении всего одна лампа. Или две... Окна под потолком, как в тюрьмах – режет глаза. Мучительно ломит кости. В груди рождается хрип, поднимается вверх по горлу, скрежещет на стиснутых зубах. Как же я умру? Как оставлю их? Как оставлю – тебя?.. Мутный взгляд цепляется за лицо Витали. Очень бледное в ореоле ярких волос, в крапинках золотистых веснушек. Взволнован. Напуган. Красивый. Какой же ты красивый, родной. Мысли ворочаются тяжело – изношенное орудие, без пятнышка ржавчины, но даже металл иногда устает. Еще может выстрелить. Навредить... На лбу выступает холодный пот. Александр осознает, что Лонгин слишком близко. Недопустимо близко, он ведь может заразиться. Нет. Нет, кто угодно, только не он. – Виталь... – он не узнает собственного голоса. Ослабевшие руки упираются в грудь капитана. – Уходи. Не нужно. Генерал Пепел... Смешно, – он коротко, хрипло смеется. Как корабль назовешь... – Пусть сожгут. Лонгину не смешно. Он накрывает своей подрагивающей ладонью сашины руки, прижимая к груди теснее, и ему нет никакого дела, заразится он или нет. Будь что будет. Они вместе приехали в этот Город, вместе и уедут или – останутся здесь навек. – Поспи. Я что-нибудь придумаю, – он бормочет и не узнает свой голос, но Александр уже не слышит. Соскальзывают беспомощно руки, упав поверх казенного белого одеяла, смыкаются веки, хриплое дыхание замедляется. Виталий понимает отчетливо, что должен действовать, иначе – надежды нет вовсе, иначе – можно пойти и прямо сейчас затеряться среди мертвецов, горой сваленных подле кладбища. Всё равно, если ничего не сделать – все их полтора полка окажутся там, раньше или позже. А пока он борется хоть как-то – надежда есть. В конце концов, это его работа – сражаться.