Напролом

На пороге Машины Лонгин мнется в нерешительности пару минут и в итоге сталкивается нос к носу с выходящей оттуда степнячкой. Драная юбка, какая-то замызганная, наспех запахнутая рубашка. На руках – туго спеленутый младенец, на лице – измождение. На обиталище Гаруспика она оглядывается с явной благодарностью, на Лонгина – с опаской, и спешит прочь. Полощущий руки в тазу Бурах в окружении окровавленных тряпок выглядит по меньшей мере жутко и на вошедшего смотрит исподлобья, неуловимо подобравшись. В тазу колышутся какие-то ошметки. – Я же всё рассказал уже. Нечего пока генералу вашему докладывать, – Бурах обстоятельно вытирает руки насухо, не сводя с Виталия настороженного взгляда. Приходу военного в свой дом никто не будет рад, это точно. – Я не за тем. Артемий, вы говорили, у вас есть какое-то средство для заразившихся, чтобы… отсрочить? – он не находит в себе сил сказать вслух «отсрочить смерть» и только упрямо поводит головой. – Я три аптеки оббежал, антибиотиков нигде нет, и Бакалавра Данковского не найти, а потрошить врачебный фонд у меня рука не поднимется. – Их и нет, – ворчливо отзывается Бурах. – Если б можно было просто сходить в аптеку и купить лекарство, наверное, люди бы не помирали как мухи, да? – вид у Лонгина одновременно несчастный и решительный настолько, что брови Бураха перестают хмуриться, он улыбается грустно и понимающе. – Кто-то из близких товарищей заразился? В ответ Виталий может только кивнуть. В помещении стоит густой травяной и острый металлический запах, душно от работающих по углам больших перегонных аппаратов. Он ощущает себя пришедшим за волшебным лекарством в хижину к дикарю-шаману, его вдобавок так и тянет спросить у мудреца совета – где найти сил, чтобы держаться и бороться, чтобы надеяться на чудо? Только вот стоящий перед ним мудрец младше самого Лонгина. И судя по залегшим под глазами синякам, впалым щекам и заломам возле рта – у него самого силы на исходе. Однако он еще держится. Они все еще держатся, и держаться будут столько, сколько нужно. Или сколько смогут. – Вот. Это должно облегчить симптомы на какое-то время, – Бурах аккуратно, стараясь не пролить ни капли, разливает по грязноватым бутылкам какую-то густую жидкость. – Повезло тебе, я как раз для своих нужд готовил – пойду, пробегусь по городу – Ласка вот заболела, спасать надо девочку, а вдруг еще из детей кто? Девочку… – Девочку обязательно спасите, ладно? И вообще детей, – неожиданно для самого себя серьезно просит Лонгин. С сомнением подносит бутыль к глазам. – А из чего оно? – Точно хочешь знать? – прищур смешливый и чуточку снисходительный. Виталий смотрит на проступившие на нагрудном кармане Артемия бурые пятна. Медленно качает головой, бережно пряча настойку в холщовую сумку через плечо. В сумке уже лежит полбуханки подсохшего хлеба и бутыль молока, и лучше не вспоминать, каких трудов ему стоило достать этот нехитрый провиант. – Спасибо вам. – Обращайся, капитан, – Бурах усмехается, прикладывает ладонь ко лбу, изображая воинское приветствие, но в ответ добивается лишь очень слабого намека на улыбку. – Где больной-то хоть? Загляну, как время будет… Но Лонгин уже не слышит, развернувшийся на каблуках и покинувший Машину чуть не бегом. *** В комнату к больному генералу он возвращается на закате, когда почти красные солнечные лучи косо падают сквозь узкие окна под самым потолком. Они ложатся на крашеные бледно-желтой краской стены и не достают до стоящей в углу кровати. Лонгину не хочется включать свет, и Саша тонет в густой тени, глубокие тени у него под глазами, такие же, как и у всех сейчас, рот приоткрыт, он дышит сипло и болезненно заламывает брови. Виталий стоит так пару минут, прислонившись спиной к двери. Артиллерия беспокоится. Добрые и смелые, преданные своему командиру ребята не видели Блока с полудня. Обступили капитана, в глаза заглядывали – по нему-то видно, что на обычно веселом и мягком Лонгине лица нет, значит, что-то случилось, что-то еще более плохое, чем их направление в этот богами проклятый Город. Те из солдат, кто не такой сентиментальный, в первую очередь спрашивали, какие будут приказы. А то прислать прислали, а что делать – неясно. Пришлось сказать. Сказать, что генерал нездоров, что ему нужен отдых и покой, и что он, Лонгин, с ним побудет. Что в этой непростой обстановке они ждут приказа Властей либо правительственного комиссара, а пока что – патрулирование, и ни в коем случае не приближайтесь к зараженным без необходимости. Генерал скоро поправится, непременно. Кто бы знал, что на этот разговор, на ободряющие улыбки ушли последние силы Витали. Дальше – уже на автомате. Подобрать с пола упавшую тряпку, призванную изображать компресс, не успевшую высохнуть и неприятно теплую. Выдернуть пробку из щедро выданной Бурахом бутылки. Тошнотно пахнет горячей кровью и дурманящими травами, так, что кружится голова и сводит спазмом желудок. Или это от голода? Он не ел, кажется, со вчерашнего вечера. Господи, неужели это варево может как-то помочь? Да ведь Бурах этим детей кормить собрался, да и сам, наверняка, не гнушается, пьет. Густое, буро-зеленое. Лонгин готов сейчас поверить во что угодно. В кроваво-травяную кашу, «мертвую кашу», как наспех накарябал Артемий на мятой бирке, болтающейся на горлышке. Бирку он раздраженно сорвал и бросил под ноги. Виталий всегда умел посмеяться, даже в самой невеселой ситуации, но это – не смешно. Будто мало того, что человек умирает – степным лекарям обязательно его еще и накормить нужно кашей – «мертвой» – для мертвецов, значит? За безнадежных считаете, раньше времени хороните? Ну уж нет. Ладно. Ничего другого всё равно нет. Ничего. Он обнимает Блока за плечи, тянет тяжелое непослушное тело сесть, зовет тихо, голос такой усталый и бесцветный, что звучит почти ласково: – Саша? Саш, проснись, нужно принять лекарство. Давай же, милый… Александр заходится кашлем, тяжело оседает на подушках и размыкает веки. – Олег, это ты? Сыграй, сыграй нам, Олежа, спой про весну что-нибудь, а то так осточертел этот холод, сил уже никаких нет… – Саша?.. – шепчет Лонгин, чувствуя, как на сердце болезненно сжимаются острые когти страха. – Саша, это же я. Посмотри на меня, ну. Лицо Александра приходится крепко обхватить двумя ладонями, заставляя смотреть прямо на себя. Но глаза у Блока пустые и прозрачные, он смотрит Витале в лицо, и Виталя понимает – не узнает. Не видит, не узнает, не здесь. Какой же сильный у него жар… А Блок внезапно почти кричит, напрягается всем телом и сбрасывает руки с лица. – Семнадцатая, выстоим! Подкрепление на подходе! Я с вами! Генерал сильный, даже когда тело его сгорает от болезни – порывается встать с постели, бежать куда-то, и чтобы уложить его обратно, Лонгину приходится приложить немало сил, навалившись на него всем телом, заставив кровать жалобно заскрипеть. А у Блока крик переходит в сипение, он мотает головой из стороны в сторону, пытается схватить Виталия за грудки, только тот оказывается ловчее, перехватывает его руки и к постели прижимает. – Генерал должен быть со своими солдатами. Я вижу их… Вон, на фоне грозового неба. Они все там. Костя… Он бормочет, сбиваясь и повторяя некоторых по нескольку раз – имена ротных, потом обычных солдат. Всех, всех перечисляет – точнехонько тех, кто погиб. С ними, значит, хочешь быть. Лицо у Витали застывает восковой маской, он молча обхватывает Блока одной рукой за плечи, и ей же накрывает его глаза. Так становится немного легче… им обоим. Оказавшись в темноте, Александр больше никого не зовет, только хватает рукой воздух подле себя, плавно поводит ладонью, словно пытается погладить кошку. Только вот Аря так и не нашлась, и только дурак станет верить, что на улицах этого Города с ней ничего не случится. Лонгину так тоже легче – не видеть запавшие, смотрящие в никуда глаза, не пытаться поймать в них проблеск осознанности и узнавания. Рука, которой он подносит к сашиным губам бутыль, не дрожит, но стеклянное горлышко всё равно с неприятным звуком стукается о зубы. У Блока очень сухие губы, они уже успели потрескаться в углах рта, и зубы он почти не разжимает, так что густая, медленно текущая субстанция начинает капать с подбородка, не попадает в рот. Витале приходится запрокинуть его голову, уложив у себя в сгибе локтя, приходится силой разжать челюсти, и дальше – комковатая «каша», глоток за глотком, медленно, но верно, наконец находит своего пациента. Когда бутыль пустеет, Лонгин откидывается на спинку стула и длинно выдыхает. Надо бы самому поесть, но сил нет никаких. Блок засыпает мгновенно, дыхание его теперь звучит не так болезненно, может, и вправду помогает лекарство, а может, оно просто немного смочило иссушенное жаром и кашлем горло. Как же это всё… неправильно. Так не должно было быть. Еще вчера железнодорожный состав мчал их в этот Город, в неизвестность, но она не была пугающей. Ведь они были вместе, делили на двоих неширокую кровать в выделенном генералу вагоне. Ласковые ладони согревали кожу, губы снова и снова давали обещания – мы выживем и вместе – пойдем дальше. А теперь он остался один, это произошло так стремительно, что всё внутри будто застыло, стремясь удержать утекающее состояние счастья, запаять его в душе, словно в янтаре. Лонгин сбрасывает китель, швыряет его на стул, не заботясь больше о том, что так он помнется, а сам тихонечко сползает на пол, прислонившись к кровати спиной. Подгребает к груди колени и роняет на них голову. Смотрит бездумно, как истаивает последняя бледно-алая полоска света на стене, и соскальзывает в дрему.