Напролом

Сердце стучит. Левой. Левой. Раз-два-три. Каблуки тяжелых солдатских сапог по мостовой. Тяжелые, грубо обтесанные камни. Тонкие височные кости – пульс колотится по ним в такт. Левой. Левой... Солдаты маршируют по опустевшим улицам. Небо затянуто тучами: ни луны, ни звезд. Только безжалостный свет прожекторов выхватывает из темноты движущуюся шеренгу. Алые, как запекшаяся кровь, мундиры. Застывшие, неживые лица. Тени бегут по стенам домов, пораженных хворью. По закрытым наглухо ставням. По заржавленным осенними дождями ставням с алыми бычьими головами. Душно. Запах – словно на поле боя. Копоть, порох, паленое мясо. Под ногами шныряют тени. Перескакивают через мыски кирзовых сапог, задевают хвостами голенища. Саша беспокойно ворочается с боку на бок, пытается спихнуть их с себя. Пальцы натыкаются на мягкое, отпихивают в сторону. Одеяло с шорохом скатывается на пол. Далеко за рекой часы Собора бьют полночь. Вспархивает с крыши стая ворон, проносится с граем над городом. Солдаты как по команде вскидывают к небу бледные лица. Артур. Олег. Костя... В остекленевших глазах – отчаяние. Улицы спутаны клубком. Им не найти дороги на фронт. Виновница призраком показывается за углом. Прозрачная шерсть. Бесшумный шаг. Нарезвилась, перепутала все пути. На Арю похожа... Саша улыбается во сне, трещины на губах расходятся и кровоточат. Призрак на мягких лапах шмыгает прочь. На мгновение в чумном воздухе повисает светящийся след и через пару ударов сердца истаивает без следа. Тьма смыкается над улицей и гонит солдат дальше. Через мост, мимо облетевшего сада. Там, в глубине, в окнах верхнего этажа трепещет огонек. При таком свете читать невозможно, но единственный обитатель особняка читает, низко склонившись над разбросанными по столу листами, исписанными неразборчивым, летящим почерком – сразу видно врача. Данковский бодрствует вторую ночь, и под черными глазами залегли черные тени. Он хмурится, поджимает губы, и кончики пальцев у него в чернилах. В карманах брошенного на кровать плаща – пара таблеток. И револьвер. Часы на Соборе бьют трижды. Рассвет еще нескоро, но его близость чувствуется в воздухе. Он становится чуть прозрачнее, словно акварель попытались развести водой. Солдаты сбиваются с шага. И все разом поворачиваются к Саше, словно желая удостовериться, что он всё еще следует за ними. Он хочет ответить, сказать, что будет с ними всегда, что это его долг, и он не может позволить себе бросить их. Не теперь. Не здесь, в этом Городе, из которого нет выхода. И он говорит, пылко и уверенно, как, бывало, вещал перед началом боя, настраивая войско на победу. Он говорит – а на самом деле стонет – отчаянно и страшно, врываясь хриплым голосом в густую ночную тишину. Здесь, в комнате, которая может стать его последним пристанищем, темнота еще глухая, едва посветлевшее за окнами небо нельзя по цвету отличить от стен. Виталий вскидывает голову, в первый момент не в состоянии понять, где находится, и что происходит. Спустить ноги с койки, сунуть в сапоги, вынырнуть из палатки… Нет, он с вечера не снял сапог, под ладонями не земля, а деревянный пол, грубое деревенское подобие паркета… Он вспоминает всё в секунду, всё разом. В затылке мучительно колотится боль. В груди – такая же. Саша стонет. Мечется на постели, скинув с себя одеяло. Виталий тяжело поднимается на ноги и поднимает одеяло, с трудом двигая собственным телом, налитым тяжестью и вернувшимся вместе с сознанием тупым страхом, прочно засевшим ниже ребер. Пальцы комкают мягкую ткань, затем бессмысленно расправляют углы, создавая из одеяла ровный прямоугольник, делая его похожим на белеющую в темноте могильную плиту, придавившую генерала. – Всё в порядке, Саша, – он шепчет почти неслышно, когда стон повторяется, и трогает лоб. Всё еще пылает. За его спиной по стенам бегут тени, холодят затылок и отдаются легким топотком за дверью. Будто много маленьких лапок с крошечными, но острыми коготками скребутся о косяк. Лонгин оборачивается. В комнате никого. Сердце колотится, холодок с затылка спускается по позвоночнику вниз. Он заставляет себя перестать сверлить взглядом дверь, самую обычную деревянную дверь с самой обычной ручкой скобой. Поворачивается снова к Александру и повторяет, громче, пытаясь успокоить самого себя, а не генерала, который всё равно его не услышит: – Всё в порядке. Здесь только мы с тобой. – Пусть сожгут. Вкрадчивый девичий голос за спиной. Виталий оборачивается резко и не верит своим глазам. – Что?... – Сожгут. Твоего генерала сожгут, а ты ничего и сделать не сможешь. Блаженная девочка в драных обносках. Она приходила в Управу утром, о чем-то долго говорила с Блоком. Лонгин толком ничего не слышал, он раздавал приказы огнеметчикам в этот момент. Александр после ее визита был задумчив, несколько раз повторил, что это похоже на знак, что она могла бы стать его сподвижницей и помочь выстоять в этой неправедной войне… Но потом стало не до того. Пошел поток просителей, а девочка не пришла снова, а если и приходила, то Блока застать уже не могла… – Он будет гореть в земном огне, злом и голодном, пока не превратится в пепел. Знаешь ведь, сейчас многих сжигают, не дожидаясь, когда дух покинет тело. Хотят прервать их мучения поскорее. – Что ты городишь такое? Лонгин смотрит на нее во все глаза и машинально пытается нашарить карабин. Вот черт, оставил у двери, как раз там, где стоит эта девочка. Клара. Но всё-таки, как она вошла? Он ведь уверен, что запер дверь на ключ, да он до сих пор торчит в замке! – Ты ведь видишь, он страдает, – она делает маленький, почти незаметный шажок вперед, и голос ее чист и полон сострадания и ласковости, как у самых добрых сестер милосердия. – Неужто не хочешь прервать эти муки? Нет-нет, я ведь вовсе не затем пришла, чтобы просить тебя убить его поскорее. Напротив. Я – единственная, кто может его спасти! – Лекарства… нет, – с трудом произносит Виталий. Ее голос остается в ушах, даже когда она молчит, и непостижимым образом успокаивает головную боль. – Лекарства нет, – повторяет она и делает вперед еще шажок. – Но есть я. И я предлагаю тебе помочь мне спасти Полководца. Может, ты не знаешь, но он поклялся защищать меня. А мне бы очень помог такой защитник. В ответ я – готова защитить его, подарить ему чудесное исцеление, чтобы он вышел из этого Города новым – и новой сделал эту страну. Военная реформа… Блок пишет ее три года, ровно с тех пор, как началась эта бесславная война. Хочет с ее помощью убедить Властей, что таким образом страна разрушит сама себя, что в войнах нет нужды… Но откуда блаженная девочка знает об этом? Он сам ей рассказал?.. Виталий бросает на Сашу взгляд. Родное лицо трудно узнать под маской болезни. Он сделал бы что угодно, лишь бы спасти его, но какая-то сумасшедшая… чудотворица?.. Когда он вновь поворачивается к девочке, она стоит уже почти вплотную к нему, доставая лишь до груди, но заглядывая в глаза очень прямо и внимательно. Клара так близко, что Лонгин чувствует исходящий от нее удушливо-сладкий запах земли и отчетливо видит, как в кармане ее куртки шевелится крыса, то и дело показывая наружу нос. – Ведь он дорог тебе, уж я-то это отлично вижу. Так хочешь помочь своему генералу не стать пеплом? – И ты можешь вылечить его? – он старается спрашивать строго, чтобы не юлила, уж больно хорошо у девочки подвешен язык. – Говори. – Всё просто, – она растягивает губы в жутковатой улыбке и обрадовано сводит ладони. – Вот этими самыми руками. Я сотворю чудо, – придвинувшись совсем вплотную и даже встав на цыпочки, Клара доверительно шепчет ему в лицо. – Я возьму всю твою кровь и сделаю из нее панацею. Чудесное лекарство, вмиг исцеляющее от чумы. Знаешь, как зовут ее местные? Песочная грязь. Хочешь помочь ему очиститься от этой грязи? У Витали кружится голова. Он отшатывается, но сразу упирается лопатками в стену. Бурах тоже говорил о лекарстве на крови… Клара, будто бы прочитав его мысли, отстраняется, поводит в сторону кровати рукой, мол, подойди, подумай о своем генерале. Или попрощайся с ним. Саша… Три нетвердых шага до кровати, опуститься перед ней на колени. Перед этим смертным одром, самолично им и возведенным. Саша, я ведь соглашусь сейчас. Ведь не ты один хотел быть со своими солдатами. Тогда лучше я буду с теми, кто ушел, а ты поведешь тех, кто еще остался – в новый мир, о котором говорит блаженная девочка. О котором, я знаю, ты так давно мечтаешь. Она, наверное, и правда может. Если не она – то кто? Если не верить в чудо, самое главное чудо спасения любви и жизни – то во что? Ты ведь и сам поверил ей. Логину кажется, что сейчас Блок должен слышать его. Но он ничего не отвечает, на бледном лице мука, влажная от испарины ладонь лежит безвольно в руках Витали. Клара за спиной стоит так тихо, словно ее тут нет. Выдает только шебуршание крысы у нее в кармане. Виталий чувствует – она уже знает, что он согласится. Просто ждет. Если сейчас он скажет «да» – она что-то сделает своими руками, и не станет больше капитана Лонгина. Смерть с ее мягкими лапами не посмеет приблизиться к Александру Блоку. Он сделает в этом Городе, что должно, поможет борцам со смертью одержать победу, или поможет чудотворице сделаться спасительницей, без разницы. Затем отправится на фронт и положит конец гражданской войне. Затем отправится к Властям и положит конец всем будущим войнам до их начала. Лонгин хочет сказать «да». Он видит, как его кровь становится чем-то лучшим, чем-то куда как более полезным, как краска возвращается на сашино лицо, как перестают болезненно изламываться брови. И как он, исцеленный от смертельной болезни, узнает, что его, Витали, больше нет. Ты будешь горевать, Саша? Будешь ли сердиться? Ведь не простишь мне никогда, и будешь прав. Мы пообещали друг другу. Пообещали, что вернемся с войны вместе. С моей стороны будет так нечестно оставить тебя одного. Но и ты поступил нечестно, заболев вот так, страшно и безнадежно. Обещание дороже золота, Саша. Дороже самого чудесного чуда. Я верю. Верю, что чудо возможно, и что чтобы вылечить одного человека от чумы – необязательно убивать другого человека. Мы будем вместе. До конца, родной. Вместе или никак. – Нет, – произносит от так неожиданно и так твердо, что Клара вздрагивает. – Уходи. – Я вернусь еще. Завтра, – помолчав заявляет она. – Завтра ты передумаешь. Лонгин качает головой: – Не утруждайся. Он не оборачивается, но чувствует, что в комнате ее больше нет. Морок, наваждение, блаженная сумасшедшая… Она не знает, о чем говорит. С запозданием Виталий понимает, что его колотит. И остается лежать так, на коленях у постели, крепко сжимая в руках ладонь и упираясь лбом в простынь, от которой явственно пахнет смертью.