Напролом

– Что значит, нет генерала? Солдат разводит руками. Жест по уставу неположенный, зато красноречивый. Даниил давит в груди тяжелый вздох. Он примчался в Управу ни свет ни заря в надежде найти управу на распоясавшихся солдат, едва не расстрелявших Андрея, а в итоге что? Где генерал? Не могу знать. Когда он вернется? Не могу знать. Кто за него? Не могу знать. Заладил... А время поджимает. Отчаявшись добиться от солдата вразумительных ответов, Данковский разворачивается было, чтобы уйти, как служивый вдруг хватает его за рукав. Даниил оборачивается, вопросительно подняв брови. Ладонь сама собой ложится на карман, оттянутый успокаивающей тяжестью револьвера. На лице солдата отражается мучительная внутренняя борьба. – Скажите, вы ведь доктор? – спрашивает он наконец. В голосе его появляются заискивающие нотки. Подавив подступившую к горлу волну раздражения, отвечает Даниил спокойно: – Всё верно, служивый. Доктор, и не из последних. Заболел у вас кто? Отвечай, не тяни. Солдат опускает очи долу. Да что ж это такое, сговорились они тут все, что ли? – Ну? – торопит его Данковский, нервно хрустнув пальцами, и бросает взгляд на напольные часы. Минутная стрелка близится к двенадцати, внутри деревянного корпуса натужно хрипит, раздается гулкий металлический удар, и солдат наконец выдает. – Генерал наш... Того. Худо ему, начштаба его увел. От лица Даниила отливает краска. В дальнейших пояснениях надобность отпадает. Всем слишком хорошо известно, что сейчас в этом городе можно заразиться единственной болезнью. – Где они? – резче, чем хотел, спрашивает Данковский. Солдат мнется. Решил, видимо, что лишнего сболтнул, прячет теперь взгляд. С губ доктора срывается звук, до крайности напоминающий змеиное шипение. – Послушайте, – вкрадчиво начинает он, приблизившись к солдату вплотную и глядя снизу вверх – но от этого взгляда тот втягивает голову в плечи. – У меня чертовски мало времени. У всех нас. Вашему командиру нужна помощь, а я один из немногих, кто способен ее оказать. А для этого мне надо его увидеть. Смекаете? Солдат поднимает на Даниила грустные собачьи глаза. Трехдневная щетина, побледневшие прикушенные губы... Ему явно страшно, но держится из последних сил. И на генерала уповает, видно, как иные и на господа не уповают. – Он наверху, с ним Лонгин, приглядывает. Провожу вас. Через пару минут, отослав солдата к своим со строгим наказом держать рот на замке, Даниил настойчиво стучит в запертые двери. Требуется не одна серия громких ударов, прежде чем в замке наконец щелкает. Представший перед Данковским Лонгин до того бледен и смотрит такими покрасневшими глазами, что Даниил с лету решает было – заразился от генерала. И только приглядевшись наметанным взглядом внимательнее, понимает – просто не спал. Долго не спал, на грани истощения сил – видно, как чуть подрагивают кончики пальцев, как поверхностно дыхание, и как расфокусирован взгляд. Он даже реагирует на него не сразу. Сперва молчит несколько секунд и смотрит будто сквозь, потом зачем-то опускает глаза на один из карманов его плаща, будто что-то разглядеть там пытается. И очинается только после того, как Данковский, выразительно кашлянув, пытается пройти в комнату, не дождавшись приглашения. – А я вас найти вчера не смог, – вместо приветствия сообщает Лонгин бесцветным голосом и пропускает Даниила внутрь. – На весь город – два с половиной врача. Меня физически на всех не хватает, – отзывается Даниил ворчливо, впрочем, без резкости. Взгляд цепко выхватывает из сгустившегося в углу полумрака кровать. Три стремительных шага – и Данковский склоняется над больным, привычным жестом касается ладонью лба, щупает пульс. Вопрос «Чем лечили?» повисает в воздухе. Они оба с капитаном знают, что ничего нет, у самого доктора в кармане – пригоршня слабых иммунников и пара таблеток антибиотиков. Данковский хмыкает, заметив пустую бутылку из-под бураховской настойки. У генерала сухие, потрескавшиеся до крови губы и запавшие глаза. Дыхание тяжелое, с присвистом, простыни измяты – видно, метался, только под утро забывшись подобием сна. И – ни одного характерного признака. Устало усмехнувшись, Даниил опускается на стул и устало потирает переносицу. Ловит взгляд Лонгина. Пустой, обреченный. Всю надежду извел на своего генерала, ни капли ни осталось. – Не знаю, огорчу вас или обрадую, – начинает Даниил и, ухватив капитана за рукав, тянет к себе, заставляет присесть на край кровати – видно, что ноги его не держат. – Но у вашего генерала не песчанка. Легочный тиф, насколько я могу судить. Иронично, подхватить окопную болезнь в объятом чумой городе – хочет было пошутить он, но молчит, только крепче сжимает руку Лонгина. Лицо у того, и без того не отличающиеся красками, становится совсем бледным. – Тиф? – переспрашивает он так, словно впервые слышит о такой болезни вообще. Медленно во взгляде его проявляется осмысленность, он удивленно оглядывается на лицо Александра, замершее во сне, затем на руку Данковского, накрывающую его запястье. И повторяет. – Тиф! И начинает смеяться, согнувшись, низко наклонив голову, смеется рвано и долго, ходят ходуном плечи, и Даниил уже почти решается дать ему пощечину, чтобы прекратить истерику, как вдруг он замолкает сам. – Знаете, доктор, у смерти очень меткое чувство юмора, – сообщает он доверительно, и Данковского продирает неприятное чувство, которое возникает, когда общаешься с психически нездоровыми людьми. – Тиф унес жизни всех самых дорогих мне людей, и вот теперь… Виталий делает неопределенный жест рукой над телом генерала, неподвижным сейчас, на лицо его он больше не смотрит. – Послушайте меня, Лонгин, – голос у Данковского становится жестким. Отрезвляющим – таким в самый раз отдавать команды, когда солдаты, испуганные и растерянные, уже готовы – не бежать даже, а, замерев на месте, тупо смотреть в разверстую чернь орудийных дул. Или как на расстреле... – Тиф – это не приговор. Особенно в этом городе, где от песчанки умирает каждый первый. У вашего генерала шансов выжить куда больше. И вы ему нужны, – пальцы на запястье Виталия сжимаются сильнее. Даже сквозь кожу перчаток Данковскому кажется, что он чувствует пульс капитана. Он еще жив, а значит – может бороться. Это наводит Даниила на мысль. Он касается руки генерала, вялой, горячей, удивительно красивой для военного – такими только на фортепиано играть. Тянет руку Лонгина – и прижимает его пальцы туда, где слышно, как у Александра бьется сердце. Слабо, неровно – но бьется. Данковский ловит взгляд капитана. Горькая усмешка, по привычке дернувшая было губы, обращается улыбкой. Измотанной, но искренней. Кажется, в этом городе бесконечно давно никто не улыбался друг другу. – Я вам помогу. Вы не обязаны тащить всё на себе. Бог с ними с солдатами, но я – врач. И это моя обязанность. Ладонь Даниила ныряет в карман и ссыпает на постель горстку антибиотиков вперемешку с ореховыми скорлупками. – Вашего генерала отправили сюда на смерть, но он будет жить. Обещаю вам. Витале нужно еще немного времени. Он хмурится, заглядывая в глаза столичному доктору. В них – бесконечная усталость, словно эпидемия длится не меньше года, и решимость. Свою-то он всю растерял за вчерашний день, даже стыдно… Под пальцами – сашин пульс. Бьется еще, цепляется за этот мир, за то, чтобы жить счастливо – с ним вместе. Как же хочется… Как же хочется закрыть глаза и оказаться где угодно в другом месте, да хоть под вражеским обстрелом. Только бы не здесь – не слышать беспрерывные стоны бродящих по улицам умирающих, не видеть этих стен и этой кровати, опостылевшей лишь за сутки. Уехать отсюда и проморгаться наконец от мутной взвеси, стоящей в воздухе, забирающейся под веки, в нос и под рукава кителя. Паршивый город. Александр Блок вырос в одном из таких. Порой паршивые города рождают великих людей, но это не делает их менее паршивыми. Из них нужно уезжать так скоро, как только возможно. Вот так, Саша, а ты теперь лежишь здесь и не можешь уехать, и в этом городе ты самый перспективный пациент. Губы у Лонгина пытаются дрогнуть в улыбке, но на него накатывает волнами за облегчением страх, никуда не уходит. Черт, ему нужно собраться. Под пальцами отчетливо чувствуется биение сердца, над пальцами – чужие, пускай затянутые в перчатки, но пальцы человека, умеющего держать оружие, и знающего, чем лечить от тифа. Он не один. А это уже очень немало. Он выворачивает ладонь, слабо жмет Данковскому руку. В голосе наконец проявляется теплота и осмысленность. – Спасибо вам. Постойте… вы сказали – отправили на смерть? Вам что-то известно? Даниил выдыхает и достает из кармана револьвер. Капитан мгновенно напрягается, но он улыбается успокаивающе, берет за дуло и принимается толочь таблетки рукоятью. Это нелепо, всё равно, что колоть орехи большой королевской печатью. Усмехается про себя – словно лекарство для кошки готовит. Вспоминается та, о которой говорили дети, невидимая. Наверное, чтобы не проглядеть, нужно поверить в чудеса. Но в Городе больше некому в них верить, и не у кого выменивать на орехи таблетки. Все дети ушли в Башню. Некому ловить в скорлупки души, но это и к лучшему: он не позволит им покидать тела. Пусть даже этой, одной-единственной – не позволит. Данковский смахивает получившийся порошок в стакан. – У меня был разговор с Инквизитором. Вас отправили сюда без санитарного батальона не из-за спешки, а потому что Властям стал неугоден ваш генерал. Его влияние в армии слишком сильно, а миссия здесь – безнадежна. Даниил перехватывает взгляд Лонгина. Стаскивает перчатку и сжимает пальцы своими. Жест поддержки – единственное, что он может сейчас для него сделать. Вместе они придают телу впавшего в забытье генерала вертикальное положение, Лонгин поддерживает его под спину, на осунувшемся лице – неизъяснимая нежность. Так не глядят и на самых лучших из командиров. Не касаются плеч так бережно, не убирают со лба влажные пряди так ласково. Даниил понемногу вливает в губы Александра горькую воду. Это единственное, что он может сделать сейчас как врач. Ветер доносит из-за реки протяжный гулкий удар, разбивает о запыленные окна. Бьют часы на Соборе. Время дышит в затылок, подхлестывает ударом кнута на выпасе – сорваться с места, бежать, пытаясь спасти тех, кого можно и тех, кого уже нельзя. Оставить рыжего капитана наедине с его горем. В конце концов, он Данковскому совсем чужой. Но... Несколько долгих секунд Даниил вглядывается в лицо Виталия. Решение приходит само и кажется очень правильным. – Я знаю, каково это – любить кого-то настолько сильно, – произносит Данковский заметно смягчившимся голосом. Аккуратно укладывает Блока обратно в постель, скидывает плащ и вешает на спинку стула. – Поспите хотя бы пару часов – вам это нужно. Я за ним присмотрю. Виталий молчит, осмысливая информацию. На его щеках проявляется легкий румянец, сильно заметный на бледном от усталости лице. В голове слишком много противоречивых мыслей разом – надежда, смущение, благодарность, и – ужас. Пока еще только зарождающийся, но грозящий стать в десятки раз сильнее того, что он испытывал до этого. Что страшнее – чума или немилость Властей? И от того, и от другого – спасения нет. Разве что – теперь Сашу не спасет даже девочка-чудотворица. – Не добавляйте мне работы – поспите, – повторяет Данковский с нажимом, потому что молчание Лонгина затягивается. – Здесь есть еще одна кровать? – Да. Да, в соседней комнате, – отмирает наконец Виталий, встает, неловко дергает руками, словно хочет обнять Даниила, но передумывает. – Спасибо. И за таблетки, и за то… что сказали. Это очень важно. Он хочет было отказаться от сна, потому что совершенно не уверен, что сможет заснуть, потому что должен взять на себя обязанности Блока в его отсутствие и может понадобиться солдатам в любой момент, и потому что, положа руку на сердце, ему чертовски страшно оставлять Сашу одного даже на час. Но если Данковский с ним посидит… Тщательно вымыв руки (поможет ли речная вода?..), Виталий устало трет лицо ладонями, под веками расходятся цветные пятна. Он и надеяться не мог, что в этом Городе окажется кто-то настолько человечный. Человечный к ним, военным. – Спасибо вам, – еще раз искренне повторяет он, вкладывая в слова всю благодарность, которая плещется у него в груди, и постаравшись не вложить плещущуюся там же горечь. Соседняя комната точно такая же. Те же стены, окна под потолком, кровать в углу. Всё то же самое, только Саши нет. Интересно, зачем здесь эти комнаты… Хлеб успел заветриться, молоко, кажется, начало скисать, но вкуса он не чувствует, с трудом, на одном упрямстве заставляет себя жевать и глотать. Когда проснется, ему понадобится много сил. С кровати хорошо просматривается кусочек утреннего неба. В этот час оно должно быть голубым, но вместо этого оно затянуто густыми облаками странного, тревожного охряного цвета. Цвета болезни… И почему антибиотики белые? Они должны быть голубыми, небесно-лазоревыми, как небо в самый ласковый весенний день, чтобы одним своим цветом усмирять болезнь… В сон Виталий проваливается быстрее, чем успевает додумать эту мысль.