Напролом

Луг покрыт нежно-зеленой, по-весеннему сочной молодой травой и меленькими белыми цветочками, названия которых он не припомнит. Мало кто знает, но такие луга – идеально приветливые и спокойные – можно встретить, отъехав от суетливой и сероватой Столицы всего на пару десятков километров. Небо ласковое, со штрихами невесомых облаков, именно такое, о каком Лонгин думал, засыпая. Он ясно понимает, что это сон. Потому что только во сне к нему навстречу может идти она. С длинными русыми волосами, спадающими по плечам легкими волнами, в струящемся белом платье, подол которого теряется в траве. Он знает, что это сон, потому что всё это чушь. Сара всегда забирала волосы в замысловатые прически и никогда не носила белого, кроме одного того раза, когда провожала его в Столицу в последний раз. Ей нравились карминный и полуночный, выгодно оттеняющие ее бледную кожу, а то платье она надела, потому что оказалось, что оно, подаренное кем-то из родни на свадьбу, единственное налезает на прилично округлившийся живот. Он точно знает, что это сон. Один из сотен и сотен таких же. Потому что Сара ведет за руку девочку. Семилетнюю малышку, поцелованную солнцем, играющим бликами в ее пушистых, нестерпимо рыжих волосах. Он никогда ее не видел, но знает, что у нее – его глаза. И знает – что будет дальше. Они походят всё ближе, и с каждым шагом на их лицах всё заметнее следы разложения. Видно, как сереет кожа, как темнеют провалы глазниц, как под кожей обнажается гниющая плоть, а за ней – желтоватые кости. Он видел это столько раз. Сейчас они истлеют на его глазах и станут прахом под его ногами. Он проснется в своей палатке, будет смотреть в полотняный потолок и ждать рассвета, и только когда услышит звуки лагеря – убедится, что это был сон. Но что-то меняется, весеннее небо исчезает, на его месте – крашеный в желтый потолок, маленькая комнатка на втором этаже Управы. От противоположной стены – бесконечно долго – к нему идет Саша. На его лице – следы разложения. Шаг, еще шаг. Пахнет сладкой землей. Шуршат где-то рядом крохотные коготки. Саша всё ближе, всё сильнее врезается в ноздри могильный запах, всё меньше в его лице того, кого Виталя помнит. Кого так любит. Он силится проснуться, и не может, кошмар спутал его по рукам и ногам, и мертвое тело генерала Блока всё приближается, и когда расстояние между ними становится не больше пары метров, он понимает, что комната стремительно наполняется жидкостью. Густая, горячая, темно-бордовая, она уже достигла пояса, выше, выше, и Саша рядом с ним снова живой, нормальный, тянет к нему руку, кровь уже у горла, выше, заливается в рот, в нос, он протягивает руку навстречу, но она хватает только кровь и пустоту. Он смотрит, как Саша захлебывается кровью, это его кровь и кровь всех, кто умер рядом с ним, и когда она достигает глаз, застилая обзор, когда врывается в легкие, наполняя их жжением – всё заканчивается. Он в большой праздничной зале, в каких до сих пор проводят торжества в Столице. Слышится музыка, мелькают вокруг едва видные тени. И где-то среди них – он знает точно – среди них Саша. Осталось только отыскать его. Вокруг – высокие, от пола до потолка, арочные окна. Зимой здесь стоял бы страшный холод, но сейчас весна, и за вымытыми стеклами раскинулся цветущий сад. Кудрявятся над каменными дорожками аккуратно подстриженные кусты, за пышной листвой анютиных глазок и разбитых сердец едва виднеется жирная черная земля клумб. Солнце стоит в зените, золотит высокий шпиль, пронзающий вольготную синеву небосклона. В зале сладко пахнет сиренью. За разноцветьем платьев тянется тонкий шлейф дорогих духов. Звенят бокалы тончайшего хрусталя, стучат по вощеному паркету каблучки нарядных туфель. Смех отражается от вправленных в стены зеркал, возносится к потолку, расписанному батальными сценами. Отовсюду доносятся обрывки фраз: – ...Блестящая победа под Рагеном! – ...Да, потери колоссальные, зато враг был отброшен... – ...Непревзойденная тактика! – ...Обессмертил свое имя... И – ни единого знакомого голоса. Александр Блок оглядывается по сторонам, беспокойно хмурясь. Он не помнит, как попал сюда, знает только, что его звали. На нем белоснежный парадный мундир с золотыми пуговицами и аксельбантами. Высокий тугой воротник давит на горло, и от обилия запахов трудно дышать. Сейчас бы глотнуть свежего воздуха, но он не в силах двинуться с места. Голоса опутывают его, словно влажные простыни – мечущегося в бреду больного. Ассоциация скользит по краю сознания, вызывая мгновенное чувство дежавю – и исчезает без следа. Голоса становятся громче, от них ломит виски. В безвременьи майского полдня он остро чувствует течение каждой минуты, и пытается отыскать среди увенчанных шпильками причесок и остриженных по чиновничьей моде голов знакомый затылок. Он чувствует на запястье истаивающее теплое прикосновение – будто его взяли за руку, да не сумели удержать. Совсем недавно, всего несколько секунд назад. – Виталя? Он не узнает собственного голоса, тянется к горлу, пытаясь ослабить воротник, но пальцы слушаются плохо, и не выходит расстегнуть ни единой пуговицы. Сердце бьется горячо и туго, будто на него давит что-то. Тревога усиливается, он бредет вперед, пытливо взглядываясь в чужие лица. Вон там, в углу, у колонны, кажется кто-то знакомый. Может быть, сумеет помочь? Повисший в воздухе сладкий запах усиливается, когда Александр касается руки мужчины, сосредоточенно разглядывающего носки собственных сапог. Потершихся на изгибах, перепачканных грязью, солдатских. Солдат поднимает голову и пытается улыбнуться. Губы у него истлели, из черного провала рта пахнет землей и смертью. Саша шарахается от него, дергает запястьем, пытаясь стряхнуть с пальцев прикосновение к холодной коже. Костя Фомин смотрит на него смущенно и виновато, тянет руку, словно примириться хочет. – Нет... Александр мотает головой и бросается прочь, с трудом отрывая ступни от пола, ставшего мягким и липким, словно болотная жижа или земля на месте лагеря после артобстрела. Сердце грохочет у самого горла, генералу страшно, страшно безумно, что родные зеленые глаза окажутся такими же, как у Кости – остановившимися и пустыми. И он зовет снова и снова, вкладывая в сорванный голос всё свое отчаяние и всю любовь. Он ведь знает, точно знает, что Виталя где-то рядом, они разминулись всего на несколько секунд, отчего он не может найти его? *** – Виталя! – с иссушенных жаром губ срывается стон. – Тихо... Тихо, генерал. Разбудите. Скрипят ножки стула. Данковский подается вперед и зажимает рот Александра ладонью, приобнимает за плечи, укладывая обратно в кровать. Дыхание у него горячее и сбитое, словно после бега, это ощущается даже сквозь перчатку. Выражение лица почти отчаянное, брови сведены к переносице, в углах рта жесткие складки. Однако прикосновения его успокаивают. Обмякнув, генерал погружается обратно в беспамятство, и только губы шевелятся чуть заметно, будто вновь и вновь повторяя единственное имя. За окнами стоит белесый осенний полдень. Выцветший Город кажется мирным, да только поднимающиеся над крышами дымки – не от печей, а от тлеющих чумных костров. Болезнь ушла из квартала накануне. Окружившие Управу улицы кажутся вымершими. Наступившую было тишину прорезает стук в дверь, да такой настойчивый, словно визитер вознамерился снести ее с петель. Беззвучно ругнувшись, Данковский поднимается на ноги. – Кого черти там принесли? – он бросает взгляд на часы на стене. Угадал со временем – за полдень, четверть первого. Поздновато для визитов. Если не что-то совсем уж срочное – пусть убираются вон. Бесшумно приблизившись к двери, он опускает ладонь на ручку, но открывать не спешит, прислушиваясь. С той стороны продолжают колотить, рискуя разбудить не только Лонгина, но и всю Управу, если бы только в это время кто-то еще был способен сомкнуть веки. Раздраженно вздохнув, он поворачивает ключ в замке и тут же вынужден перегородить дорогу старому знакомцу, на голубом глазу утверждавшему, что генерала нет, и не будет. – Мне нужно видеть капитана! – хорошо натренированный голос разносится по комнате, и Даниил шипит на него, без особого успеха пытаясь вытеснить в коридор. – Это может подождать? Капитану нужен отдых, да и вам не повредит, с этим вашим нездоровым возбуждением... Что у вас случилось, земля под ногами разверзлась, что вы не можете подождать полчаса? – Просим прощения, доктор, не уполномочен вам докладывать! – дерет глотку солдат у него над самым ухом, продолжая попытки взять комнату штурмом. – Доложите вашему капитану, но позже. Ничего не случится, если уж мы тут стоим и разговариваем, и под землю не проваливаемся, – видя, что аргументы его не дают должного эффекта, Данковский повышает голос. – Убирайтесь к чертям и возвращайтесь к часу, вашему капитану нужен отдых! – Всё в порядке, Даниил, я как раз выспался. Что там у тебя, Марков? Данковский неодобрительно поджимает губы, но от комментариев воздерживается. Появившийся в соседней двери Лонгин не то, что не кажется отдохнувшим, а выглядит еще хуже, чем утром, хоть и стоит прямо. Но улыбаться даже не пытается, четкими движениями застегивая китель и выслушивая не по-армейски взволнованные вопросы «Как там генерал, Виталь?». – Сейчас и узнаем. Позволите? Даже не взглянув на Даниила, он боком шагает мимо него в комнату, замирает, не дойдя до кровати. Несколько долгих секунд изучает лицо Блока. Мысленно прощается. Решение уже родилось в его голове в тот момент, когда он раскрыл глаза, разбуженный громким стуком, выдираясь из липкого кошмара, в котором так и не смог найти и обнять Сашу среди кружащихся вокруг теней. «Уходи. Не нужно. Пусть сожгут». Это были последние осмысленные слова, что он слышал от Блока. Это приказ, генерал? Сожгут, Саш, непременно сожгут. Только не тебя, а меня. И не сожгут, а расстреляют. Именно таким будет решение трибунала. Ничего. Расстрел – это почти не больно и почти не страшно. Пара секунд – и всё. Лучше, чем медленная смерть от болезни. Лучше, чем что угодно, на что способны изощренные Власти. Лонгина прошибает озноб, когда губы Александра вновь шевелятся, и он узнает в их движении своем имя. Еще несколько секунд на внутренний безответный диалог, необходимый ему сейчас, чтобы не передумать. Каждый удар сердца вмещает целую россыпь сомнений. Если ты умрешь – война уже никогда не закончится, Саша. Никогда. И тогда не будет никакого светлого будущего, некуда будет возвращаться – ни мне, ни многим, многим другим людям. Тебе нельзя умирать, я вижу это так ясно и четко сейчас, будто мир вокруг стал в десятки раз контрастнее, так сильно, что ломит виски, но я потерплю. Когда-то ты вот так же моментально принял решение, которое помогло спасти несколько десятков людей, подставив под удар тебя самого. Сейчас я решаю спасти тебя, чтобы ты потом спас десятки и сотни тысяч. И сейчас ты – единственное, во что я хочу верить. Ты герой, Саша. Легенда. Для меня – единственное, ради чего еще стоит жить. Это нездорово, это помешательство, но мне всё равно, пока это помогает идти дальше и принимать решения, которых нормальный человек просто не примет. – Марков, собери мне ротных, кроме Елизарова. Тогда и про генерала всё объясню. Только шума не поднимай, – добавил Виталий на громогласное «Есть!». – Потом сюда вернешься, доктору уже уходить пора, посидишь с генералом вместо него. Исполнительный и громкий Марков протопал по лестнице, а Даниил выгнул бровь скептически – он не привык, чтобы за него решали, но идти действительно было пора. Он и так подарил Блоку и его капитану непростительно много времени. Подхватив свой саквояж, Данковский замешкался. Лонгина, бледного, с заострившимися чертами лица, сосредоточенно нахмурившего брови – хотелось подбодрить хоть как-то. В актах поддержки Даниил силен не был, но не был он и слепым и понимал прекрасно – капитан что-то задумал. – Знаете Виталий, я не знаю, что у вас на уме, но почему-то мне кажется, что сам я поступил бы точно так же, – и продолжает уверенно, добившись наконец того, что Лонгин поднимает на него взгляд с тенью удивления. – Я ведь хотел бежать отсюда, когда эпидемия только началась. Взять дорогих мне людей, и – бежать к чертям, пускай бы этот город сам себя сожрал вместе с чумой и всеми степными преданиями. Но – я здесь. И вы здесь. И все мы делаем то, что можем. Слабо, но искренне улыбнувшись, Данковский немного неловко обнимает Виталия одной свободной рукой. Хочется ему сделать что-то такое, от чего Лонгину полегчает хотя бы немного, но тот продолжает стоять, не шелохнувшись, на объятия не отвечает и ничего не говорит. Подождав для верности еще несколько секунд, Данковский отходит, хочет сказать еще что-то, но, передумав, просто кивает на прощанье и торопливым шагом покидает Управу. Из комнаты Лонгин выходит за ним вслед, боковым зрением замечая, как между ног в комнату просачивается рыжее пятнышко и порскает к постели. Аря легко вспрыгивает на Блока, топчется, обеспокоенно взмуркивая, тянет мордочку к его лицу, и в конце концов укладывается на груди, свернувшись калачиком. До Лонгина доносится ее ровное пурчание. Вместо облегчения от того, что она вернулась, что с ней все в порядке, даже не грязная и голодной не выглядит, Виталий просто думает – хорошо, что она будет с ним теперь. Что Саша не останется совсем один. Он выходит, так и не приблизившись в последний раз к Александру. Не коснувшись его руки. Не коснувшись пересохших губ губами. Вместо этого – поверх привычного кителя четкими быстрыми движениями закрепляет боевую амуницию, щелкает бесконечными застежками ремешков, прогоняет в голове всё, что собирается сказать нескольким десяткам ротных. Буду честен, генерал в опасности, и виной тому не только болезнь, но и сила куда более страшная. Власти уже решили – каким бы ни стал приказ правительственного комиссара – выполнивший его полководец будет казнен. Генерал Блок столько лет вел нас вперед, столько раз подставлял себя под удар перед Властями, и теперь – наша очередь. Моя. Я поднимаю мятеж. Все, кто пойдет за мной – были запуганы, учтите, я заставил вас насильно. Застрелил нескольких для острастки. Значит, мне одному и отвечать. И преступный приказ выполню именно я. А потом увезу вас всех отсюда, чтобы никогда больше не вернуться. Разумеется, согласятся не все. Тот же Елизаров и вся его рота. Фамилия у него светлая, и он хороший боец, надежный, как танк, но до того желчный и ненавидящий всё и вся, до того скрытный, ни разу за всю войну его нельзя было увидеть на общих посиделках. Хотя с ним и хорошо идти бок о бок в бой, зато в разведку плохо, и Лонгин как-то раз, в самом начале войны ходил, и с тех пор с ним даже в одной очереди на кухню стоять не хочет. И Елизаров такой не один, будут и другие. Кому Блок никогда особо не нравился, кого раздражали и откровенно злили все те речи, которые он вел перед каждым боем, надеясь поддержать боевой дух солдат, надеясь дать им понять – вы не пушечное мясо, я с вами… К Лонгину присоединятся не все, он это знает. И набивает подсумки патронами под завязку. Цепной пес обрывает свою цепь, чтобы защитить хозяина. Скалит зубы, кидается на всякого, от кого исходит потенциальная угроза. И будет застрелен, безжалостно и быстро, как всякий сорвавшийся с цепи пес. Но до того – успеет оградить своего хозяина от смерти. Спроси у него кто, почему он принял именно такое решение – не смог бы толком объяснить. Оно просто возникло в мозгу, как единственно верное. Хорошо, что солдаты, как правило, не спрашивают. Они подчиняются. Мятеж раскалывает армию на два лагеря.