Напролом

Даниил покидал Управу с тяжелым сердцем. Он не мог спасти всех, в особенности тех, кто добровольно клал голову на плаху. Он возвращался в Театр, забитый людьми под завязку, как не бывало, должно быть, и во время премьер. Мортусы сбивались с ног, вынося тела тех, кому помочь уже было нельзя. А пациенты всё прибывали, и среди них всё чаще встречались с огнестрельными ранами. Город тонул в зарядившем дожде, а теперь еще и в крови. Выдернутые с гражданской войны солдаты принесли ее на эти улицы. А Чума продолжала играть Городом в пятнашки. Скакала из района в район на голых хвостах крыс, осмелевших настолько, что сновали средь бела дня по доселе неприступному Каменному Двору. Вот треск выстрелов спугнул воронье, слетевшееся на скрюченное в последней судороге тело, обмотанное гнойными бинтами. Вот плеснула о гранитную набережную река, оставив на мокрых камнях тряпичную куклу с лезущей наружу обивкой. Вот у заколоченной лавки пара мародеров зажала в угол девочку с голыми ногами и в вязаной шапочке. Вот тяжело осели на мостовую два тела, а в тонких девичьих пальцах блеснули отмычки. Вот в глухом тупике под мостом поднимается с колен молодой мужчина, осунувшийся, с трехдневной щетиной и глазами мясника, и вытирает о фартук руки, испачканные багровым. Еще теплый влажный ком скрывается в объемном кармане. Даниил докуривает третью сигарету, дает резкую отповедь зазевавшемуся прохожему и глядит, сощурив воспаленные глаза, на едва ползущее к западу солнце. День подобен затянувшемуся кошмару и никак не желает кончаться. А на втором этаже Управы, в комнате с затворенными окнами, к которым льнет снаружи чумное марево, генерал лежит в горячке. Стонет сквозь сжатые зубы, разметав по подушке не по уставу отросшие волосы, и всё пытается ухватить что-то подрагивающими пальцами. Генерала обступают мертвецы. Цепляются за одежду, тянут каждый к себе, то ли мундир желают сорвать, чтобы предстал он пред ними обнаженным, как при рождении, то ли вовсе разорвать на части. – Генерал… – Мой генерал… Шепотки щекочут затылок, и никто, ни единая душа, живая или мертвая, не называет его по имени. А он рвется прочь, и кричит во всё горло, не издавая ни звука, зовет того единственного, за кого он благодарен этой нескончаемой войне. Сердце колотится в такт перестуку тяжелых стальных колес, унесших его с фронта в больной город посреди степи. Он должен выбраться. Это единственный долг, который имеет сейчас значение. Пальцы нашаривают что-то отличное от влажных, насквозь пропитавшихся потом простыней. Теплое. Значит, живое. Плюшевое и податливое, оно начинает вибрировать под прикосновениями. Аря зевает, широко раскрывая розовую пасть, и утыкается мордой в ладонь генерала. Саша открывает глаза. Кто-то сдавленно охает над ухом, и он поворачивает голову, пытаясь сфокусировать взгляд. Марков. Славный, громогласный, верный товарищ. Сидел на полу у самой ножки фортепиано и слушал прелюдию, затаив дыхание. Но где же… – Где Лонгин? – хрипит Саша, приподнявшись на локте. Марков поспешно подает ему пить. Генерал жадно прикладывается к щербатой кружке, вода стекает по подбородку, капли разбиваются о макушку Ари. Дернув ушами, кошка перебирается Саше в ноги, и, повернувшись к нему хвостом, принимается вылизываться. – Где? – прочистив горло, повторяет генерал свой вопрос и оглядывается в поисках мундира. Сколько же он пробыл без сознания? За окнами то ли вечер, то ли утро, из-за этого тумана не поймешь. Марков опускает глаза, и тревожное предчувствие холодном стягивает затылок. Виталя не покинул бы его по своей воле. Только если… – Капитан солдат взял, – Марков по-прежнему избегает его взгляда, и, кажется, даже голову в плечи втягивает, стараясь казаться как можно незаметнее. Но оставлять генерала в неведении духу не хватает. Да и не было приказа молчать. – Мы спасать вас будем. Нельзя вам больше… в городе этом проклятом. На смерть вас послали. Окончательно стушевавшись, Марков замолкает, насупившись, всем своим видом давая понять, что больше генерал не добьется от него ни словечка. Но это и не нужно. Сердце мучительно сжимается. На несколько долгих секунд Блок забывает, как дышать. В стылом неподвижном воздухе висит невысказанное. Мятеж. Господи. Господи, Виталя. Что же ты наделал. Никогда еще Саше не было настолько страшно. Ни в первом бою, лет с пятнадцать назад, ни под Бродами, ни когда армию, беззащитную перед болезнью, перебросили в обреченный город. Чувство необратимости захлестывает Блока с головой, не давая вдохнуть, словно в одночасье он осознал, что бога нет. В горле стоит ком. Генерал с усилием сглатывает и спускает ноги с кровати. По счастью, в бога он никогда и не верил. Значит, может быть еще не слишком поздно. – Вам нельзя вставать! – пугается Марков, но удерживать не осмеливается. Блок отрезает, поморщившись от громкого голоса: – Приказывать будешь, когда в маршалы произведут. Собирай всех, я принимаю командование обратно. Обнаруженный на стуле китель повисает на нем мешком. Недрогнувшими пальцами генерал принимается застегивать латунные пуговицы. – Лонгина отыскать и ко мне. Окажет сопротивление – арестуйте. Марков открывает было рот, возразить, что искать кого бы то ни было в чумном городе – дело гиблое, и генералу бы лучше себя поберечь. Может и нет уже в живых рыжего капитана. Но слова застревают в горле, стоит ему заглянуть в глаза Александра Блока. Безжалостные ледяные глаза генерала Пепла. Взяв под козырек, Марков стремглав выходит из комнаты. *** Дезертирство из действующей армии – дело куда как более частое, чем думают мирные граждане, и чем то хотят показать Власти. К сожалению, эти же самые Власти не слишком-то заботятся о простых солдатах, высшее командование вторит за ними, и очень легко забыть, зачем ты вообще кладешь свою жизнь и терпишь при этом лишения военной жизни, если только твой командир не заботится о тебе как о собственном сыне. Как делает генерал Блок, выбивая снабжение с лихвой и неустанно поддерживая моральных дух в сердцах тех, кто служит под его командованием. И именно поэтому артиллерия считается войсками едва ли не элитными, служить в которых – почетно и радостно не смотря ни на что. И даже при всем этом – дезертиры находились всегда. Лонгин сам видел не раз, как их ловят, и что происходит дальше. Как бы спросить хоть у одного из них, что ими двигало… Мятежников, правда, не было ни одного. Он первый. И когда его скрутили – почти не сопротивлялся, едва услышав: «Приказ генерала». Солдат привел Марков, добрый и верный Марков, он совершенно не понимал, что происходит, стыдливо заглядывал Виталию в глаза в надежде найти ответы на свои вопросы, и как бы извиняясь – понимаешь же, не мог ослушаться генеральского приказа… Понимаю, еще как понимаю. А раз есть генеральский приказ, значит – есть и сам генерал. Живой. Сердце бьется как сумасшедшее. Саднит тупой пульсирующей болью наспех перевязанное плечо, задетое пулей по касательной, и этой же болью вторит голова. От бараков у Завода, где его сцапали, до Управы долгий путь, и всех этих минут хватает, чтобы голова начала разрываться не столько от боли, сколько от перебора сценариев дальнейших действий. Обнять его… Нет. Кричать будет страшно. Редко генерал Пепел кричит, но сейчас будет наверняка. Если сил достанет. А может – сразу на расстрел пошлет, и не посмотрит, что они, вроде как… вместе? Нельзя на войне быть вместе, нельзя закрывать глаза на мятежников. Только бы остальных ребят не тронул, это же я, всё я… Хорошо бы как-то его обезвредить. Может, ударить в затылок, чтоб сознание потерял. Приказ от комиссара должен поступить сегодня, нужно удержать командование до тех пор, всего несколько часов еще, а иначе – всё зря… Все мысли сходятся к одной – Саша жив. И волной неконтролируемой радости затапливает целиком, льется на голову, оглушая на несколько секунд, и плещется за клеткой ребер, стоит увидеть родные глаза напротив, наконец, без мутного марева беспамятства. На застывшем бледной маской усталости лице, правда, это никак не отражается, только собственные глаза теплеют неуловимо. – Оставьте нас. Голос у Блока резкий и отрывистый. Тон такой, словно приказать хочет – вон. Никогда не позволял себе с солдатами грубости и тупой злобы. Но сейчас – едва держался. Живой. В окровавленном кителе, застегнутом на все пуговицы. Словно в гроб собрался ложиться. Словно забыл, что предателей и дезертиров хоронят без почестей в безымянных могилах. Такой бледный, что россыпь золотистых веснушек кажется ярче обычного. Стучат по старому паркету тяжелые окованные сапоги. Солдаты покидают комнату. Едва не головы в плечи вжимают, да не дает дисциплина. Всяким они видели генерала, и измотанным, и злым, когда с жаром спорил со штабом, отстаивая своих людей, чтобы не бросали артиллерию в бессмысленную мясорубку. Порой к нему прислушивались. Чаще – нет, и ему приходилось самому заниматься тем, что на сухом казенном языке звалось «минимизировать жертвы». За это генерала Пепла любили и готовы были идти за ним в огонь. Но никто и никогда не видел в его глазах такой ледяной ярости, и уж точно не смел смотреть в них достаточно долго для того, чтобы увидеть за ней любовь и мучительную тревогу. Комната опустела. Едва за последним солдатом закрылась дверь, Александр в два шага преодолел разделявшее их с Лонгином расстояние и ударил его, коротко, наотмашь. Мотнулась безвольно рыжая всклокоченная голова. От капитана несет гарью, кровью и порохом, и от этого запаха, столь обычного на войне и столь чуждого для его Витали, горло генерала сдавливает спазмом. – Чем ты думал?! Голос у Саши сорванный, и под глазами мешки, ему приходится прикладывать усилия, чтобы оставаться на ногах. Но за здоровое плечо он Виталю встряхивает сильно и зло. Пульс разгоняется за сотню, бешено бьется жилка на виске, и во взгляде столько отчаянной нежности, что ее едва можно вынести. – Зачем? Черт бы тебя побрал, зачем, Виталь? Ты понимаешь, что я тебя расстрелять за такое должен? Саднят сбитые костяшки. У Витали на скуле багровеет кровоподтек. От разделенной на двоих боли и того, какой у его капитана взгляд, влюбленный и совершенно дурной, у Саши что-то обрывается под сердцем. Понимаешь ли, что ты – самое лучшее, самое светлое, что у меня есть, в мире или на войне? Понимаешь, что если тебя не станет, от прославленного генерала останется горстка пепла? С той же яростью, с которой с полминуты назад бил по родному лицу, Саша притягивает Лонгина к себе и целует, коротко, на контрасте – нежно. Чтобы почувствовать его дыхание, влажное, горькое от дыма, которого он наглотался на улицах. За что? За что, черт возьми, их – в этот агонизирующий Город? Зачем жертвы, зачем этот долг – отправлять на смерть того, кого нет дороже на свете? Никогда еще Александр Блок не был так близок к мятежу. Лонгин молчит. Ловит на автомате сухие губы, и если бы верил в бога – непременно попросил бы у него, чтобы эти несколько секунд никогда не кончались. Просто стоять вот так, Господи… Но бог оставил его еще семь лет назад. Боль от удара ввинчивается в висок, бьет по глазам. Бьет по сердцу этот поцелуй. Бешеный взгляд генерала совершенно его не пугает. И льнет, льнет к душе непрошенная, ненужная сейчас нежность. – Я всё понимаю, Саша, – Витале требуется приложить усилие, чтобы проговорить это четко. Он чувствует себя пьяным, от усталости, от длительного напряжения, от непрекращающихся волнений, от того, что вся эта сцена кажется такой нереальной. Он встряхивает головой и говорить начинает жарко, сбивчиво, вперив в лицо Блока такой горящий взгляд, от которого должно стать не по себе. – Послушай меня, Власти поставили на тебе крест. Только выполни приказ Инквизитора, каким бы он ни был – и тебя признают преступником. Я твой единственный шанс спастись, – он хватает Сашу за ладонь двумя руками, точно ребенок, убедительно выпрашивающий у отца сладости. – Не отказывайся, мне уже всё равно, мне не выжить, поэтому пожалуйста. Пожалуйста, Саша. Если станешь сопротивляться, – голос резко меняется, становясь ледяным, каким, кажется, не был у Витали ни разу в жизни, ладонь Блока в своих руках он сжимает до хруста. – Если станешь сопротивляться, я тебя вырублю. Потом расстреляешь. В ответ Саша глядит на Лонгина так тепло, как глядел в жизни лишь на него одного. И улыбается. Жесткие морщинки в уголках губ и трехдневная щетина делают его старше, но взгляд – очень молодой и очень ясный. Словно генерал сумел наконец отыскать среди пустого шумного бала кошмара свою цель. Он устал бояться. Он почти никогда не боялся за себя, но за тех, чьи жизни были отданы в его руки – постоянно. Он очень, очень устал от войны. Одному только взгляду упрямых и верных зеленых глаз в обрамлении глубоких теней удалось сделать то, чего тщетно пыталась добиться военная элита. И впервые за все эти годы Саше становится легко. Нежность распирает грудь изнутри, словно хочет выдавить наружу сердце. Они могли бы бросить всё и уехать вдвоем. Но с гражданской войны не уходят в отставку. – Если вырубишь – как собрался объяснять это солдатам, Виталь? «Генерал потерял сознание»? Ты один ведь здесь такой отчаянный. Послушай меня, – голос Саши вздрагивает. Никогда не дрожал, даже когда он вынужден был посылать солдат в почти безнадежный бой. А сейчас вот дрогнул. Не чувствуя боли, Блок сжимает ладонь Витали в ответ. Так крепко, будто вместе они собрались прыгать через костер в светлую летнюю ночь, когда в глухом лесу расцветает папоротник, и сроку найти его – целая вечность, до самого рассвета. До приказа Инквизиции оставалось не больше пары часов. Никогда ничего не казалось ему более важным, чем изгнать из родных глаз отчаянную решимость пойти на смерть. – Я сделаю всё, чтобы спасти этот несчастный город. И это будет последним приказом, который я выполню. Лонгин прикрывает глаза, отрекаясь от окружающей действительности. От города этого с его дурным воздухом, от этой опостылевшей за пару дней комнаты, в которой он испытал страха больше, чем за всю жизнь, от Властей, которым поперек горла встал единственный человек, стремящийся привести страну к мирному будущему. Остается только ощущение ладоней в своих, тихое дыхание и душевное тепло любимого человека. Они оба дураки. Упрямые, едва стоящие на ногах, влюбленные дураки. Прямо сейчас они тонут в собственной крови, захлебываются, и всё равно, единственное, о чем каждый из них думает – это спасти другого, любой ценой выволочь до берега. Только вот ничего хорошего на берегу друг без друга их не ждет. – Прикажи мне, – наконец тихо произносит Виталя. – Прикажи мне, – повторяет громче, открывая глаза, и взгляд у него очень спокойный. – Прикажи, и я последую за тобой. «Может, в один день расстреляют, плечом к плечу» – остается висеть в воздухе невысказанная, неожиданно вызывающая у Лонгина слабую улыбку мысль. – Я приказываю тебе жить, – взгляд серо-голубых, как столичное небо, глаз, очень ясный. Такой, каким оно не бывает почти никогда. Он прижимается лбом ко лбу Витали, словно он – единственная точка равновесия. В комнате очень тихо. За окнами начинается дождь, стучит по грязным стеклам и вбивает в землю золу. В сотнях верст к северу по железнодорожной ветке в мирных садах Столицы распускаются хризантемы. Блок так давно не был в Столице, и ему так мучительно хочется вернуться туда рука об руку с Лонгиным, и чтобы в спину не дышала война. Чтобы сон его никогда не сбылся, и высокий шпиль продолжал касаться подреберья облаков. Даже если здесь он вынужден будет уничтожить эту странную, лишенную смысла и симметрии башню. Даже если придется сравнять с землей весь город. Даже если здесь произойдет чудо. – Приказываю отправиться со мной. И закончить эту войну. Александр чуть улыбается. Ему бы тоже так хотелось, чтобы этот миг, выдранный ими у войны и болезни, не кончался. Странно здесь течет время. Каждая минута – выбор. Вот уж не думал Александр, что судьба всей страны будет решаться в этом крохотном городке, так похожем на тот, где он сам когда-то родился. – Глядишь, еще памятник нам откроют, – Александр едва стоит на ногах, но голос у него сильный и звонкий. Он отпускает руку Витали, оправляет мундир и касается губами лба. Словно отправляя в последний путь покойника – или благословляя. Вдвоем они сумеют сделать то, чего никогда бы не удалось ему одному. Он верит, черт возьми. А вера способна творить чудеса, даже когда у тебя за спиной не стоит бог войны – артиллерия.