Могила человечества

Ласка нацепила пальто свое, под него еще шарф старый Петра поддев, чтобы не мерзло тощее горло, в то время как Андрей вновь шубу на плечи накинул белую свою, даже не застегнув. Словно век готов был пламенем дышать… в то время как брат его на дочь свою до ужаса похож оказался, как и обычно, разве что выше на порядок и в рубашке под пальто. Она-то, бедная, платье вообще не снимала, будто пришитая к нему. На улице было морозно и при этом как-то душно… снег сыпал с неба хлопьями, и дети перебрасывались снежками прямо под окнами Стаматиных. Старший близнец недовольно фыркнул, наблюдая за этим праздником жизни, и, дождавшись, пока Пётр ключом в замке прощелкает до упора, направился в сторону Омута. И вновь двинулись они новой дорогой, на этот раз мимо дома ныне покойной Анны Ангел. — Померла циркачка-то твоя, Петь… а ты, я смотрю, даже цветочков ей на могилку не принес до сих пор. А помнишь, как вы к Исидору ходили? Проститься, значит? — поинтересовался Андрей, вышагивавший впереди планеты всей. Гордый, резкий, быстрый, он, казалось, не замечал ничего, кроме своего пути вдоль однообразных домов. — Помню… и не моя она вовсе была, ты же знаешь. Анна… Анна неземная была, но не от Бога, а от Дьявола, — Пётр улыбнулся горько, подметив: — Но циркачка. Мне кажется, ты бы с ней спелся, раз тебе какая-то бесовщина во снах говорит лить кровавые реки. — Так правда те слухи? — Она плачет. Часто. Когда… когда я ее тень хватаю самыми кончиками пальцев, дабы утешить. У нее лицо белое-белое. И пятна под глазами угольные. Она многое мне рассказала за это время. Печальная такая, как кукушонок совсем, — Ласка вместо Петра ответила, крепко его за руку держа. Они теперь часто так ходили. Вместе. Она — по правое плечо. Андрей — по левое. — Про караван говорит. — Да, она в караване была, верно. Я случайно совсем про это узнал. Когда… когда говорили мы с ней по душам. Она заглядывала ко мне до Мора еще, твирин приносила… Так вот, мы пили как-то с ней, и тут она внезапно бутылку подбросила. И поймала за самое горлышко, — Стаматин-младший представил ту картину, невольно поразившись вновь тому, с каким изяществом Ангел все это проделала. В шубе своей белой да широкой, босая и бледная, она сидела перед ним, держа бутылку вверх дном, и смотрела на нее, не отрывая взгляда. Тонкие брови вверх вздернулись, лисьи глаза сузились хитро. — У меня земля на руках засохла, знаешь?.. могилу я копала, Петруш, могилу… для кошки соседской. Она так противно орала. Как чумная. Я ненавижу кошек, Петруш… — проговорила она, все больше мрачнея, и слеза по щеке ее прокатилась, отражая свет лампочки. — Я ненавижу кошек… — Кого ж ты любишь? Артистка… — протянул тогда он ей в ответ, уже едва ли понимая, о чем Анна говорит. — Мышей люблю. — Все терпеть не могут, а ты — любишь. То ли у меня голова деревенеет, то ли ты невесть что несешь…как же их любить? Нет, все живое любить надо, это, быть может, и так, но мышей, переносчиков заразы всякой, любить… — А кто тебе сказал, что я их не потому люблю, что они дрянь на хвостах носят, а? Странный ты, Петруша. Забавный! Думаешь, корчишься, красавец. Смотри, что могу! — внезапно она подбросила эту бутылку и, невесть как изогнувшись, поймала ее не руками — ногами, замерев на локтях так, что шуба свалилась на пол, закрыв лицо девушки, но обнажив ее тощие ноги и до боли плоский живот, прикрытые какими-то белыми кальсонами. — Смотришь? Ты ж ребенок еще, Петрушка. Только… взрослый. Не такой, как эти мерзкие, визгливые выродки. Удивляешься небось, что могу? — Да чему мне удивляться… грязи-то не боишься? — Грязи?.. Какой еще грязи?! А-а-а! — тут же воскликнула она и как-то совсем уж карикатурно рухнула, рассыпав по всему полу стеклянные осколки. Поддатая, легкая, жуткая, Ангел сбросила с головы своей капюшон, обнажив пучок белоснежных волос. — Что же я наделала… И Анна внезапно залилась горькими, болезненными слезами. — Бедная она. Но… честная ли? Я слушаю ее, и не всегда мне ей верится. Будто все это — театр для нее был да остался. Как для Марка, наверное. «Жизнь — сцена», так он мне сказал после того представления. Странно, да? То есть, непонятно. У Анны ведь не было своей роли, а у Марка она была всегда, почему так? — Ласка неловко посмотрела в сторону дома погибшей артистки, ненароком поправив свой капюшон. В окне будто бы дернулось что-то, шевельнулось, прильнуло к самой раме, положило на нее опаляющие ладони. Улыбнулось безгубым ртом, которого уже не было, капнуло мелом на прогнившие доски. Следы угольной сажи растеклись по стеклу. — Петь… — Я тоже вижу. — Чего вы там высматриваете… ну, дела! — жарко выдохнул Андрей, наблюдая за щерящимся на него пятном. — Зубы мне показывает! Знаешь, брат, уж с кем бы я петь не стал — так это с трусливыми бабами, прячущими морды! «За чужими лицами», — добавил он мысленно, и сам осклабившись, пока близнец за руку не оттащил его подальше от странного, покрытого саваном смерти дома. Будто не Анна одна его тогда покинула, а все и сразу. И стал он выбитым зубом на теле города. Даже Мария, что теперь была не то что матери тенью — своей тенью, крест на двери здания этого мелом нарисовала. Но сносить строение никто и не собирался, желающих подчиниться Самодурке, потерявшей власть после того, как Каины за реку отбыли, как-то не нашлось. — А это не она. Она бы туда ни ногой, — протянула Ласка едва слышно, пошатнувшись, когда в плечо ее врезался ком снега, и какая-то шебутная девчушка в шапке с помпоном тут же перемахнула через забор. — Неприятно… — Диктатура детства во всей красе, брат! — улыбнулся Пётр, отряхнув пальто своей приемной дочери — и все же покосился назад, нахмурившись так, что между тонкими бровями его пробежалась паутинкой одинокая морщина. — Жаль, что более нет у нее свободы, жаль. Как и Розы нет. — Взрослеет мелочевка! Хотя кто ж ее разберет, — в меру беззлобно согласился с ним близнец потерев затылок и одернув подол своей шубы, в коей смотрелся не то что пижоном местным, а сразу столичным. Плечи его словно сделались от одежды такой еще шире, и сам он казался до боли угрожающим, разодетый во все яркое, до боли белое. Излишне белое. Ласка потерла плечи, сдернув с одного из них нитку, по-земельному черную, и положив ее в карман, не став даже разглядывать. Зачем? Чутье никогда не подводило имбирную Хозяйку. Земля — это точно Тая. Это шелест травы, степной язык, заплетенные в косы темные волосы и деревянный бычок, вывалянный в грязи. Все это — Тая. Ее звонкий голос, ее яркие украшения, ее босые ноги и золотые сны. Ее детский смех и слезы через распахнутый в улыбке рот. — Фархад любит красное. Это — жизнь. Я говорю с ним, и мне все время кажется, что он жив. Что он… не только трава. Он не похож на остальных мертвых. У него кудрявые волосы, — девочка провела ладонью по краю капюшона своего пальто, вспомнив о чем-то своем. Холодно было здесь все-таки. Пётр все время жаловался на то, что в Городе-на-Горхоне у него мерзнут руки. Самые кончики пальцев. Он словно ребенок постоянно хватался ими за края заборов, подлокотники скамеек и края могильных колокольчиков, а после чуть морщил кончик носа, отдергивая ладони от обжигающего холода… чтобы улыбнуться. Будто это приносило ему радость сквозь мутную боль. — Ты говорила, что живое с мертвым не может, — Андрей сунул руки в карманы, оставив снаружи только большие пальцы, в то время как вдалеке протяжно заорала какая-то птица. — А теперь решила, что покойничек этот многолетний — живое. Муу Шубуун, что ли, встрепенулась от поминания Фархада там, за мостом? — Он — пружина. Не Исидор, не Оспина, но и не Анна. Середина, наверное. Меж ними. А может… может и вовсе хозяином Омута звать его можно. — Я тоже так думаю, — проговорил Пётр взяв в ладони пригоршню снега и начав рассматривать ее, словно на кристаллы взглядом расщепляя. И выцепил ведь что-то из этой мешанины! Будто алмаз ограненный взглядом отыскал, так солнечные лучики играли на гранях одной из снежинок. Но стоило выдохнуть на нее горячий пар — и она растаяла. Путь их был недолог, полон небольших размышлений и пространных фраз. Ангел обсудили, архитектора мертвого, даже дедушку Исидора упомянули. Весьма к спеху — мимо как раз спешил его сын, Артемий, а за ним хвостом с мешком в руках тащился сын его приемный — Спичка. Мишку они наверняка дома оставили… Ласка потерла затылок, но внезапно отбросила эту мысль, поняв, что девчушка эта сидит посреди Соборной площади и лепит снеговика. Сосредоточенно так, спокойно. У него веточки-ручки, веточки-ножки. И большие-большие глаза из угольков. А еще нос из осколка бутылки. Потому лицо не вытянутое, как у других, а словно бы маской стеклянной прикрытое. Зеленой такой. — Я думаю на реку сходить, — Андрей остановился у самых дверей Омута, бросив взгляд на заледеневшую ткань пруда. Никого там нет… и ничего. Только все белое, как во сне, как он сам. И словно бы дымкой окутано окружение. Будто правда фантазия их окружает. Дурная, нереальная. От такой бежать хочется, но ноги сами ведут в ее обжигающие глубины, и от этого еще хуже. — Пора страху в глаза взглянуть, — Пётр первым вошел внутрь здания, себя поборов да скрипнув досками. Осмотрелся тут же недоверчиво, зная здесь каждый угол. Понял в который раз, что без Евы Омут переменился совсем, пылью порос, обветшал словно. Холодно было в нем теперь, зябко. Тут и там книги лежали, какие-то незначащие вещи. Ласка и вовсе иголку, в порог воткнутую, из него выдернула, в пальцах повертев. — Интересно, чья, — проговорила она, пройдя в самый центр комнаты и на колени рухнув, голову склонив. Прислушалась, принюхалась, поняла. Пахло здесь так… По особенному, что ли? Благовониями, птичьими перьями и духами. Будто все еще кто-то жил в Омуте, но этот «кто-то» был неземным совершенно. И не ходил по земле ногами, и вообще не ходил, а витал облаком сизого пара. Когда Ласка заходила в степнячьи жилища, они пахли дровами, свежей пищей, солью, теплом. Иной раз в них стоял жирный запах крови или тяжелый дух трав. Тяжелый от того, что было их неисчислимое количество. Переплетенных, нитками перевязанных, разложенных средь вещей. У городских все иначе было. Духи, сажа, хлеб. Душистое мыло, аптечные лекарства. Все это никогда не смешивалось, отделялось друг от друга. Спальня — духи и одежда. Кухня — хлеб, свежие фрукты. Легкие нотки алкоголя, если он был припрятан в тумбах. У самых дверей — сажа, пот, мел. При наличии детей –запах ореховых скорлупок. А здесь? Нитки. Пахло нитками. Это был красный аромат, переплетенный с благовониями. Но они не могли скрыть то, что из углов тянуло костями, а из-под досок пола — могильной землей. Будто не один Фархад обитал здесь, а… — Вещь! — Ласка вперила взгляд в винтовую лестницу, и дверь наверху протяжно скрипнула, будто от порыва ветра. Андрей среагировал первым — в несколько шагов добрался до середины по ступеням, вцепившись в перила так, что вены на руках под шубой вздулись, заиграли змеями. Быстрый взгляд его скользил то туда, то сюда, выхватывал каждую деталь и расщепляя ее. Пётр двинулся за ним, подхватив Ласку за плечи, дабы она не осталась одна, смутно бормоча что-то свое — совсем забылась, углядев то, что не должна была. Такое с ней иной раз случалось, а потому Стаматин-младший, приобняв ее одной рукой и тем самым держа рядом с собой, прошел пару ступеней, догнав близнеца. — Я не думаю, что это Фархад. Это вещь, верно. «Не убоишься страха ночного, стрелы летящей днём, вещи во тьме приходящей, недуга и беса полуденного»… Та самая. Вещь, — Пётр поймал брата за плечо, но тот вырвался, вновь двинувшись вперед. Оружие — оно для живых. А как бороться с тем, что даже пощупать нельзя? Только хватать это пальцами за хвост, смотреть ему в лицо, зачитывать псалмы недвижимыми губами и надеяться, что что-то из всех этих средств окажется панацеей от леденящего душу ужаса. — Выходи! — Андрей с силой распахнул дверь, наткнувшись только на опустевшую спальню с человеческим черепом посреди перевернутого стола. Пусто здесь было. Одиноко. Ширма деревянная на полу валялась, ворона мертвая в другом углу давно уже находилась, судя по наледи, лапки в стороны раскинув. Окна и вовсе коркой были покрыты — не разглядеть, что снаружи происходит. Хотя откуда льду-то здесь взяться было?.. Внутри?.. — Не выйдет… Чему выходить? Да, брат, может и прав был ты, может… Но я не боюсь. Устал бояться. Мы же за Фархадом пришли. А если гоняет его отсюда вещь, то значит это ей нужно уходить, кутаясь в свое тряпье, — Пётр огляделся, и тут же охнул, встретившись взглядом с круглыми глазами, похожими на угли. Что тот снеговик, невысокая фигура с крысиной мордой смотрела на него и… что она выражала своим лицом, если его можно было так назвать? — Голодно… холодно… — прощебетала Ласка, и неизвестное ощерилось ей в ответ, двинувшись спиной в стену. Тут уже Андрей не растерялся — кинулся следом и ухватил Вещь за тряпье так, что кусок ткани в пальцах его остался… внезапно чертыхнувшись, он отдернул в сторону ворот шубы — и степнячий амулет из нескольких бусин рассыпался по полу, оставив после себя украшенный сажей ожог. Будто накалилось украшение до предела — и лопнуло. А тварь ушла, словно и не было ее. Выругавшись, Стаматин-старший с силой ударил костяшками по стене, вымещая этим свою бессильную ярость. И обернулся на родственников. Пётр стоял, в струнку вытянувшись, и все еще Ласку к себе одной рукой прижимал, подолом пальто от всех бед прикрывая. И молился он, что ли, беззвучно?.. А девочка смотрела в одну точку, не двигаясь, и ее подернутый туманом взгляд был направлен куда-то вовне. Белое. Много белого. Игла в пороге. Крысиная шерсть. Пахнет театральными подмостками и лентами. А еще гнилью. Сильно. Руки по локоть в нее закопаны, не вырваться. И все вокруг — гниль, кости, обрывки душ… — Ладаном тянет, — Ласка вздрогнула внезапно, увидев на стене перед собой чьи-то лицо — и отвернулась, закопавшись носом в одежду Петра. — Здесь смерть, прямо здесь, она бродит по этим стенам. — Откуда ей тут взяться? Ты… ты куда нас привела, дурная твоя башка? — Андрей подхватил со стола череп, и на мгновение ему показалось, что вместо него он держит собственную голову. — Ну и ну! Хороший домик Фархад построил, ни дать, ни взять… И как Ева здесь жила, брат? Хотя и мы здесь бывали, чего греха таить? Но никого не видели. — Сильная душа нужна, чтобы сдерживать это место. Сильная… мне всегда казалось, что Ева хотела стать этой душой, — Пётр попятился назад, услышав чьи-то размеренные шаги, смотря на то, как тает лицо на стене. А после до него донесся шелест книг в библиотеке, и архитектор прижал к себе Ласку покрепче, пока она дрожала будто лист, с силами собираясь. — Быть может, она была ей все это время. А теперь ее место занял Фархад. — И какая-то тварь в тряпках? Ну-ну! — сплюнул под ноги Андрей, первым двинувшись в сторону лестницы, в то время как высвободившаяся из-под защиты и наклонившаяся Ласка подняла одну из бусин: — Оставь! Пускай подавится, — фыркнул он на нее, и, но она все равно убрала ее в карман пальто. Спустились на первый этаж они быстро, слушая чужие шаги и шелесты то тут, то там. Где-то даже мышь пробежала… и ничто в этом месте не выдавало присутствие великого архитектора в глубинах покрытых облупившейся краской стен. Только опустевшая библиотека за одной из дверей пахла маковым цветом. — Даниил все забрал. С собой. Не смог здесь жить, забавный. Я его понимаю. Пётр, ты говорил, что этот дом — пружина. Но пружина какая-то странная, — девочка взяла с одной из полок чудом сохранившуюся книгу. Вот ирония, она оказалась полна детских сказок. — Она идет не… как ты выражался… не в вертикаль. Она го-ри-зон-таль-на-я. — Это точно. Так я и выражался… до сих пор не могу мыслить так, как он. Чтобы в стороны. Пускай мой гений и ставят на ступень выше. Ставили, вернее сказать будет, — нахмурился Пётр ей в ответ, в то время как брат его выдернул острую иглу из древесины полки. — Здесь видать какая-то швея проживала. Иначе не могу объяснить, — заключил он, потерев след ожога, занывший будто осиный укус. Кости. Кости в талой воде. И почему они пришли на ум Стаматину-младшему? В тот момент, когда очередной скрип половиц оторвал его от подобранного с пола листа бумаги? Мурашки пробежались по его затылку табуном, когда архитектор приобернулся на распахнутую настежь дверь, затаив дыхание. Ничего. Совсем ничего. Ветер ласкает стены. Ветер звенит похоронными колокольчиками. Ветер ползает по ладоням. — Каллиграф… сколько горя в облаках, каллиграф? Кровь, стекающая по венам. Кровь, по капле пропитывающая бумажные стены. Кровь, покрывающая металл. Блики на стали. Трясущиеся руки. — Столько, что на всех хватит, Фархад. — А ты не изменился, брат. Время замерло. Цыкнуло языком. Скрипнуло половицами вновь. Андрей застыл будто в невесомости, услышав речь близнеца, но не поняв, к кому он обратился. А Ласка только протянула руку в сторону того, что он не смог ощутить, и тонкая красная нить обвилась вокруг ее болезненных пальцев вечной связью. — У меня нет маков, — сказала она звенящим в полутьме шепотом. — У меня остались. Коли Андрей разрешит, — голос блеснул, улыбнулся, в ладонь девочки лег сухой стебель с алым бутоном. Слишком реальный для того, чтобы быть. Уж это Стаматин-старший сумел заметить, а потому развернулся к ним окончательно, выронив иглу и нахмурившись, пристально за пустотой наблюдая. Он не видел. Ничего не видел. Слышал… и то через раз, пожалуй. И будто сквозь толщу воды и не всех. — Вы с кем говорите? — он выгнул бровь, протянул руку туда же, куда и племянница, но ничего не нащупал. Осклабился, нахмурился недовольно, пока Пётр недоверчиво покосился на него и на цветок в руке Ласки. — Я понимаю, с кем, но… хорошо, почему вы говорите, а я смотрю на стену и ничего не чувствую? Белесая! Это ты со мной шутишь? — внезапно закатив глаза, он в сердцах добавил: — Глупая была идея сюда приходить. — Боишься?.. — девочка озарилась внезапной догадкой, мак ему протянув. — Возьми. Это… это же не больно. И не страшно. Андрей… — Неужто и у тебя совесть есть, брат? — Стаматин-младший однако руку ее остановил, вновь дочку приобняв, защищая от всего плохого. Знал, что достаточно одной искры — и пожар в душе близнеца вспыхнет невиданной силы. — И страх? — У меня-то? Оставь, — рыкнул тот, в мгновение иголками будто покрывшись. Острыми. Острее тех, что были в пороги да полки воткнуты. — Удивительные вы люди. Были тогда. Остались сейчас. Петь, а ведь ты и сам, верно, похож на него больше, чем тебе кажется? — Фархад зазвучал в голове брата его звоном колоколов и словно бы обошел их по кругу, сцепив пальцы. А на пальцах — имбирная нитка. Связь. Она всегда была с ним. — Буйный, способный… Все еще не до конца живой, но такой искренний. Со всеми. Андрей же такой с кем угодно, но не с собой. Тебе ли не знать, Пётр. Просить прощения, не чувствуя вины за душой… оттого и не видит он, потому что слеп вполовину. Может, к лучшему? — Ты давно его простил, — Ласка взглянула на лестницу, одиноко лежавшую в углу, переломленную пополам. Она ей что-то болезненно напомнила — и девочка посмотрела сначала на отца своего приемного, а после на дядю, сцепившего зубы в бессильной ярости. — Я всегда его простил, — сказал Фархад. Он ли это был? Или лишь тень его? Мертвое от живого не под силу было ей отличить. Но лицо… лица у духа и не было словно, будто у фигуры шахматной. И сам он был не плотью от плоти, а чем-то большим. Тем, что не нужно было видеть, чтобы понять и принять его существование. — Он говорит, что ты прощен, брат. А ты бегаешь от себя. Верно… искренний со всеми, но не с собой, — Пётр наконец взял близнеца за запястье, даже сквозь шубу почувствовав то, какие у него жесткие руки. Их не согнуть было — он словно принял боевую стойку, готовый драться с неизвестностью. — Андрей, ты же мне веришь. Ты не можешь мне не верить! Так почему ты не поймешь, что мы правду говорим? — Верю тебе я, брат, верю! Но нет здесь ничего! Быть не может. А ты и твирину-то не пил давно… А я-то пил! Тогда. Оттого и занесли меня дурные ноги в этот паршивый дом в тот день! — словно выстрелив в сердцах выкрикнул демиург ему в ответ, зубы стиснув и в ярости бессильной бросив на пол кусок тряпки, что все еще сжимал в кулаке. — С мышью этой! С костями! С Фархадом, которого быть не может! А ты вторишь своей Ласке, говоришь мне, что есть он, есть, обязательно есть! Да как ему тут быть, если это я его убил, брат?.. Если это он — то вино, что землю напоило?.. Больно ему вдруг стало. Жестко. Неприятно. Словно за нитку что-то Андрея дернуло, ноги ему подкосило — и он рухнул на колени, руки опустив. Одну, вернее — за вторую Пётр его все же удержал. А потом по сердцу Стаматина-старшего боль разошлась — и словно кто-то дыхнул в лицо ему льдом и железом: — Не землю, брат. Нечто худшее, чем землю. — Ты ли это?.. — спросил он, головы не поднимая. — Во сне ли я вижу твое раскаяние? — Как был ты дураком, так и остался. Неискренне, неприятно, дурно от этих слов в сердцах сказанных Андрею стало. Но читалось сквозь интонацию его скупое извинение, которое Стаматин-старший ни в жизни бы не произнес. Не умел он прощения просить ни у мертвых, ни у живых, вместо этого молча признавая свои ошибки, если признавая их вообще. Всегда так было. Крепкий он человек был. Несгибаемый. Скорее уж море скалу обточило б, чем горе слепое до сердца его добралось, зацепившись за ниточки вен и нервов стальными крючьями. Но отчего тогда так больно стало ему теперь? И терпко. Заплакал б, да не умел никогда. Неужто и правда почувствовал раскаяние Андрей? Каждой фиброй своей души? Неизвестность склонилась перед ним. Улыбнулась ему. Протянула руку. Холодную, будто лед. У неизвестности были кудрявые волосы и горящие жизнью глаза. Неизвестность пахла затхлостью и кровью. — То ли сон, то ли явь, то ли мыло запасенное пылится под шкафами да кроватями, то ли кости на дне Многогранника гниют. Кончилась дивная сказка, — Фархад запрокинул голову, и Пётр нахмурился вновь, переваривая его слова. — Началась судорожная явь. — Кости? — наконец, проговорил Стаматин-младший звенящим шепотом, словно собирая кусочки мозаики в единую картинку собственными словами. — Ты же знаешь… Ты всегда знал, — отчего-то проронила Ласка, подняв с пола иглу и глянув в сторону двери. Там словно бы тьма ползала за порогом, все добраться не могла. — Мы ей по левое плечо. Мы ему по левое плечо. — А верно нужно быть за правым? — подхватил мысль ее отец приемный, мгновенно поняв, о чем девочка говорит — и серой тенью скользнул меж ней и порогом, дочку свою от неведомой угрозы закрыв. Стена черным мелькнула, будто краской мазнула сама по себе, и вновь обычной стала, старой да облупившейся. — Смерти боишься ли? Боишься… А я прекратил, Ласка. — А я и не боялся никогда в морду ее поганую смотреть. Она ведь что дурная женщина из моего кабака. Всегда рядом, но ты никогда о ней не думаешь, — Андрей поднялся, не став помощью мертвого пользоваться. Да и смог бы? — Верно говорят, что ты — Степь теперь? Ласка говорила, что ты травой пророс сквозь целый город. Я ведь не верю в эти сказки. — А зря не веришь, брат. Я теперь — Омут. — В свое творение ушел? С головой? Нырнул, так сказать… Я знал, что жизнь через творения наши продолжается. Но что так… не знал, удивил ты меня. Удивил, — задумчиво проронил Стаматин-старший, косой взор на книжную полку обратив, коя таращила на него мертвенный безглазый лик, что тут же плыть начал. — Что с этим местом стало, Фархад? Не похоже на то, что оно душу вытянуло кому-то. Разве что из тела. — Ева ушла. Жизни не стало. Никто вынести б не смог звон колоколов в голове, никто… Потому и нарушился баланс. Теперь здесь — смерть. И все, что выжило после того, как Земля погибла, — невесомый архитектор двинулся по кругу, волосы назад забрав, и вышел через дверной проем в коридор. — Но отчего-то ничего, что добра бы вам желало, не выжило. — Вещь осталась… Марка вещь. Мне кажется, что она немного его, — мутно проговорила Ласка, толком и не слушая их речей. — А может и нет. Скрипели половицы. Пар шел изо рта. И почему в Омуте было так холодно? Будто снаружи находился не Город-на-Горхоне, а далекий Север? И всюду эти иголки блестели… выдернуть еще одну из порога девочке удалось с трудом, и она положила уже третью острую вещицу в карман. Нельзя ведь острое чтобы было. Откуда оно здесь? — Много или нет… Я не уверен даже, что сам Марк существует. Будто он снится мне в твириновом дурмане. Знает все обо всех, вспомни только постановку про нас, — Пётр вышел прочь, следуя за Фархадом, и брат его тоже направился за ними. Но куда более недоверчиво и медленно. Он ждал угрозы. Опасности. И не только от стен. От старого друга… тоже ждал. Возможно потому, что себя на его место ставил. А быть может и потому, что доверять никому не мог, брата да дочери его окромя. Последней — и то в пять раз меньше. Они обошли Омут по кругу без цели, открывая запертые, подпертые стульями да коробками двери, пока призрак невесомо общался с ними будто через стекло. Иной раз из-за углов мелькали мышиные хвосты, которых здесь было словно с десяток тысяч — так мимолетно и целенаправленно они появлялись перед глазами. Но про сажу даже Фархад не знал ничего. — Ласку отсюда убери, — толкнув от себя последнюю дверь и с хрустом закрыв ее обратно, неожиданно рыкнул на Петра Андрей, приобернувшись и как-то весь дернувшись нервно. — Слышишь меня? — Что там?.. Я слышу только голос, — тут же зазвучала девочка, вперед двинувшись, но остановленной тычком ладони в грудь оказавшись. — Поберегу твою дурную голову. Петь, убери ее. — Расскажешь после. Ласка, чем по коридорам бродить, давай лучше выберемся на улицу? Совсем я околел в этом Омуте. Да и Фархаду наверное снаружи легче будет… а где он, кстати? — Стаматин-младший, успевший уже уйти в свои мысли, заозирался, но наткнулся только на раздраженный взгляд близнеца. Тот так и стоял у двери в половину оборота, хмурясь и племянницу не подпуская. Но она и не порывалась запрет его нарушить, вместо этого смотря вперед и дыша размеренно, но через раз. Слушала. — Не может мертвое быть с живым долго, — пожала плечами Ласка наконец, все же направившись на выход белоснежной фигуркой, когда Пётр за руку ее взял, сжав крепко. — Он — голос из трав и снов. Он не может быть рядом всегда. — Иначе бы все стало слишком просто… да, — согласился с ней приемный отец, так и не поняв, почему Андрей промолчал. И оба они выбрались на заснеженную улицу. Пройдясь до самой кромки пруда и присев перед его ледяной коркой, кристаллами острогранными усыпанной, приемные отец и дочь начали собирать снег в ладони, а после — в одну целую кучу. Это не Ласка Петра научила снеговиков делать. Он ее. Сказал, что воображению все это очень помогает… и не солгал. Иной раз у них получалось действительно что-то стоящее. Но девочка архитектору в этом не чета конечно была — он мог с легкостью вылепить тонкую палочку и на эту палочку положить пласт льда. И тот бы не упал, пока неловкая рука Ласки не коснулась бы его. Но Стаматин-младший никогда не ругался на нее за это. Вместо этого он с удивительным упорством сразу же создавал нечто новое, вроде небольшого снежного домика на четырех ногах-прутиках. А белесая радость его уже придумывала, что могло быть связано с этим необычным строением, украшая его бусинами. — Фархада домом станет, — прошептала она неуверенно, когда новый домик словно бы из стекла был построен, воткнув веточку, будто она — шпиль небольшого строения с окнами из кусочков льда, коий Пётр наломал пальцами. — Ему ведь нужен дом. — А Омут? Разве Омут не его? — Омут ничей. Он будто манок для заблудших. Знаешь, где Хозяйки поют? На холме своем сонном. И иной раз в городе… знаешь, Петь, что меня пугает? Я уже не знаю, кто жив, а кто мертв — все совсем смешалось после этого мора. Смотрю иной раз на тех, кого на кладбище привозят в гробах — и не понимаю, почему они глазами моргают, — Ласка выдохнула мрачно и как-то зябко, повертев в руках иголки. — Кто-то зла желает. Или желал. — Почему это? — Я слышала, что так проклинают. Но это… как Андрей говорит… суеверие. У нас много тех, кто верят в суеверия. Я, например. — А ведь Андрей прав… вполовину, наверное. Знаешь, он ведь совершенно не изменился с приездом в этот город. В отличие от меня, — Пётр поставил на сам шпиль тонкую пластинку льда, и она к его удивлению осталась стоять, не обрушив всю хлипкую конструкцию. — Ничего себе. Я уже почти забыл, как это делается. — Я думала, ты всегда таким был. Не знаю, почему. Одно к одному сложилось. Переплелось. — Может быть где-то в глубинах, может быть… Ты можешь мне не верить, но когда мы с братом начали новую жизнь, уехав от родителей, я стал похож на него куда больше, чем он на меня. Я хотел быть таким, как он. Очень хотел. Не во всем — во многом. — А в детстве все наоборот было… я видела в его глазах невероятную тоску, когда он думал о детстве, — Ласка начала строить собственную башенку из небольших снежков рядом с «домом» Фархада, укладывая их друг на друга. Никакой фантазии в этом не было… пока в дело не пошли иголки, тонкие веточки и нитки с бусинкой. А еще сухой маковый цветок. — Он хороший человек на самом деле. И оба вы… хорошие. Ровно на отведенную вам долю. — Мы ведь идеальные близнецы сейчас. Дополнения друг друга… с третьей гранью. — А раньше Фархад был этой гранью, не я? — Не знаю… не знаю. Я даже не смог толком вспомнить его лицо, Ласка. Быть может, поэтому я так и не понял, как он выглядит? У мертвых ведь нет образа, верно? Мы видим их так, как хотим видеть… или как они хотят, чтобы мы их видели, — задумчиво заключил Пётр, с удивлением наблюдая за тем, как в руках дочери его зарождается обломок искусства. Тонкая снежная фигура с иглами, сложенными в подобие креста на грудине. В центре — бусинка. Подобие одежды из мотка ниток, будто у травяной невесты. Бутон мака на голове. — Это — Нара. — Нара? — Нара. Из Земли вышла и в Землю ушла. У нее было живое сердце, — Ласка сместила крест чуть ближе к левой стороне. — Вот. Здесь. Гротескная это была фигура. Как и любое творение из снега. Но будто веяло от нее чем-то… и это «что-то» позволяло точно понять, кто она и почему именно ее образ пришел в голову девочки. Пётр сразу догадался, что возможно ее душа — одна из тех, кого Омут приманил своим пружинным нутром. Андрей долго ждал, пока смолкнут звуки их шагов, пока скрипнет входная дверь, пока не услышит далекие отголоски с улицы. И все это время его ладонь болезненно лежала на дверной ручке, то начиная ее проворачивать, то останавливаясь. Наконец, он все же убедился, что никто не станет свидетелем того, что он узрел в темной, холодной комнате. И открыл. Хладный труп какого-то пьяницы с застывшей на лице гримасой ужаса явно не был тем, что следовало видеть его племяннице, которая и без того проявляла слишком уж много любви ко всему мертвому. Впрочем, даже не поэтому закрыл он дверь тогда. Куда больше напрягли его иголки. Много-много иголок, что валялись тут и там, были воткнуты в каждую деревяшку и щербинку меж камнями. Будто прямое указание на то, почему острое в этом городе не любят. Острое… — То ли ты меня не боишься, то ли я тебя не боюсь, — пропело что-то ему на ухо сбитым шепотом. — Я тебя не боюсь, — ответил он этому голосу из собственного сна, увидев, что из глаз трупа по щекам капает что-то черное, будто грязная талая вода. — Что ты за мной ходишь, а?! — Би хара, Андрей. Бэрхэ басаган бай эта Ласка! Был бы таглур Бурахов в руках ее, быть может и заяан твоего брата иной стала. — Какой еще таглур? На вопрос ответь! — Бурахов. Она взять хотела, чтобы душа его упокоилась, вот жалость… А хатанге не дали. Ты ведь даже знать не знал об этом, хайратай инагни, — ласковым шепотом опалило его шею, и он подался назад, захлопнув дверь. Чтобы никаких иголок. И странных речей… которые он на горе свое понимал. — Я хожу за тобой, ведь люблю я тебя. Доколе секреты у брата от тебя будут? — донесся до него полный жалостливой насмешки голос — и замолкла комната. А когда он вновь дверь открыл, не было там даже трупа — одни только рисунки сажей по стенам. Тавро ударов сердца. Все. — Доколе, доколе… доколе ты со мной будешь в дурака играть? — спросил он зло, после чего поднял одну единственную иголку, воткнутую в порог. — Это Евы дом. И Фархада постройка. Не черни мне память! — Тумор вырос… Ты-то знаешь, что такое тумор, столичный умник? Бурах вот не знал, — послышался новый голос позади него, до боли чужой… рывком развернувшись и прислонив острие иглы к горлу огромной крысы в плаще, Андрей наткнулся на ее едкую улыбку: — Тумор вырос, потому и сломался Омут, а я пожинаю его плоды. — А тебе что надо от меня, вещь? Слыхал я от Ласки, что ты мертвых за милую душу потребляешь, а живым пудришь мозги. — А есть они? Живые? Ничего мне не нужно от тебя. Ты достаточно отдал. — Я тебя не боюсь, — Стаматин-старший рывком вдавил иглу в то, что должно было быть плотью существа, но лишь пронзил пустую ткань, отпрянув назад и ткнувшись спиной в дверь, сжав ладони в кулаки. — И никто из моей семьи тебя бояться не станет, ясно тебе? — Зачем меня бояться? Я же… вещь. Из земли да тьмы приходящая. Разве ты боишься дверных ручек? Или мышиных нор? Глупое человеческое существо. — Я ничего не боюсь. С меня хватит, — Андрей переборол себя и, оттолкнув неизвестность левым плечом, что тут же словно огнем опалило, сам двинулся в сторону выхода, метя пол подолом своей белоснежной шубы. — Крючки, иголки, крысы, трупы, таглуры! — выкрикнул он раздраженно, когда оказался на пороге Омута и ударил отказавшуюся открыться дверь ногой под удивленными взглядами племянницы и близнеца. — Чего уставились?! Снег. Повсюду был снег. И на их руках — тоже. Белыми пятнами. Пётр лежал на краю пруда, запрокинув голову и смотря в сторону Стаматина-старшего, в то время как Ласка строила прямо на его груди очередную снежную фигуру. — Что с тобой, брат? — спросил близнец, нахмурившись, но даже не пошевелился, дабы не испортить воистину нелепое творение. — Я говорил, что идея плохая? Говорил. Но кто б меня стал слушать, а? У тебя же своя Хозяйка! Горло его тут сжалось до боли, будто веревка затянулась. Приоткрыв рот, Стаматин-старший выдохнул через нос и вцепился в собственную шею, чувствуя боль всем своим существом. Он царапнул ногтями по старым следам сажи до крови — и тут же качнулся, после чего вновь ощутил боль в плече — и словно змею стряхнул с нее что-то темное. Страшное. Словно не было ничего. Горло отпустило, воздух вновь стал морозным, а не гнилью пахнущим. И суть собственных слов острее ножа показалась. — Брат, я перегибаю палку, да? — внезапно для близнеца охладившись, потряс головой Андрей, после чего содрал с концами сажу со своей шеи и промыл кисти рук в снегу. Чтобы ни капли не осталось даже на подушечках. — Точно перегибаю. Будто постоянно мне шепчет какая-то тварь в самое сердце. Вот что я понял. — Если ты дашь мне свою ладонь, я смогу заглянуть в твою душу, — предложила Ласка, пальцем проковыряв в своей снежной башне окно, на него и не смотря. — Тепло к теплу… Тебе кажется, что ты невыносимо далек, но вы ведь с Петром — одно. Как он может стать ближе к собственному телу? И правда. Как? И неужели не видели они?.. — Она может помочь. Это… это невероятно, но чистая правда. Брат, честно говоря, я рад, что мы трое вновь собраны под одной крышей. И можем приходить теперь на этот пруд, — зачарованно согласился с ней Стаматин-младший, улыбнувшись. Но напряженное выражение не покинуло его сосредоточенного на чем-то далеком лица, — все вместе. Ради Фархада. И нас самих. — Не тебе мне душу копать, — мрачно огрызнулся Андрей на Ласку, присев рядом с ними и свесив ноги так, что они коснулись ледяной ткани пруда. — Не тебе… Ради Фархада приходить? А есть ли он? Фархад? Сомнения с концами окутали его саваном, и только вторая половина души Стаматина-старшего знала ключ к разрешению этой беды. — Мы с ним говорили, — Пётр неловко протянул руку, коснувшись плеча брата, и тот вздрогнул, словно от разряда электрического тока. — Это точно был он. — У тебя след сажи на шее, — девочка же обратила внимание на то, что было у Андрея под воротом, но он только сморщил кончик носа, отвернув от нее лицо. — Сажа эта… ее нет, но она есть. Откуда только она берется такая странная? Ты коснулся вещи, и она разбила амулет на бусины, оставив след. Ты коснулся вещи, и она опалила тебе плечо, оставив след. Но иное меня волнует… Скажи, почему ты носил амулет, если для тебя степные поверья — суеверия? Теперь ты веришь в его силу? Одни только нить с веревкой целы остались. — Я не верю, Ласка. Ни во что не верю. Никогда не верил, — Андрей наконец взглянул и на нее, после чего коротким движением протянул к ней свою руку. — Хочешь узнать, откуда сажа? Если б я знал… Но если ты и правда такая, какой я тебя считаю где-то глубоко внутри — ты поймешь. Поможешь? Быть может. Я знаю, ты прочитаешь меня. Обзывай свои силы как угодно. Ты — не дешевая кукла по имени Клара, за чей дар я и ломаного гроша бы не дал. Признаю. Все же. Признаю. — И с кем мы будем говорить? — Пётр аккуратно поддел снежную скульптуру на своей груди и отодвинул ее в сторону, медленно сев, став третьей рукой в теплом переплетении пальцев. — Если вы думаете, что я не стану третьим ребром в этой малогранной фигуре… тогда нам не о чем говорить, верно? И я не боюсь заглянуть в твое сердце, брат. Я знаю, почему не стало амулета, но нить и веревка целы. Я знаю. — Если Омут — и правда сердце того, что источает сажу — сейчас мы это увидим. Коснитесь земли, закройте глаза — и небо расцветет, — проговорила Ласка перед тем, как белоснежный мир во взорах их сменился тьмой, запахом пламени и далекими отголосками… Чего?