Колючие

Юрка проваливался в сон и тут же выныривал снова, но до поверхности не дотягивался, так и оставался где-то на грани, в мешанине мыслей и образов. На этом уровне ему нравилось, там была мама. Юрка чувствовал ее руку у своего лица, жался к ней, стараясь удержаться, не уснуть окончательно и не проснуться. Пытался попросить: «Не уходи», но во рту пересохло, язык превратился в кусок наждачки и еле ворочался, цепляясь и царапая, поэтому пришлось обойтись без слов. Юрка нашарил ускользающую мамину руку и снова прижал ее к пылающей щеке, ловя секундное облегчение. Стало как-то спокойнее, и он уснул. А проснулся совершенно один, с раскалывающейся головой, привкусом гнили во рту и противной дрожью во всем теле. Из окна лился холодный зимний свет, по теням выходило, что уже день. Посмотреть на часы Юрка не мог: для этого нужно было переворачиваться, слишком много усилий. Не получалось фильтровать звуки в зависимости от источника, и из-за этого Юрка не мог понять, дома отец или нет. Вспомнить, какой сегодня день, не получалось тоже. Кто-то из соседей, кажется, жарил яичницу, а может, это Юрке померещилось спросонья. Просто захотелось помечтать, что всё стало по-прежнему, сейчас позднее воскресное утро, никому никуда не надо, папа на кухне жарит глазунью, мама поливает цветы или снимает с веревок на балконе похрустывающее от морозной свежести белье, можно поваляться еще немного, а потом всё-таки выбраться из постели, пойти и сесть за стол прямо в пижаме, придвинуть к себе тарелку, смотреть, как поверх ярких желтков сыплются хлопья зеленого лука… Только сейчас среда, мамы нет, а папе всё равно. Юрка закрыл глаза и постарался уснуть. Не получалось. Поселившийся во рту мерзкий привкус усилился, почему-то болело за ушами, глаза жгло. В коридоре раздались шаги. Конечно, отец еще дома, наверное, во вторую смену сегодня. Юрка попытался привстать, надеясь, что отец к нему не сунется, но всё же готовясь держать оборону. Отец сунулся. Толкнул дверь плечом, потому что руки были заняты, вошел, поставил на тумбочку тарелку, подвинул будильник, чтобы и чашка поместилась. — На, поешь. Глазунья на тарелке дымилась, один из желтков вытек, и янтарная лужица влажно блестела, напоминая о том, как здорово вымакать ее кусочком хлеба — было бы, если бы горло не сжимали колючие тиски. Юрка помотал головой, чувствуя, как предательски кривятся губы. Опять он всё портит, не может ни принять это перемирие, ни хотя бы отвергнуть красиво. Жалко. Весь он жалкий. К ужасу Юрки, в глазах вдруг защипало, а потом по щеке резво побежала слеза. Он поспешил отвернуться, зарыться лицом в подушку. — Ладно, как хочешь. Тарелка звякнула, когда отец уносил ее из комнаты.