Реверсивная психология

      Осаму точил ножи и проверял их остроту на себе. Нормальные люди полосовали бумагу, в крайнем случае — натягивали волосок на лезвии в предвкушении того, как быстро и легко он разрежется. Дазай же раскрашивал алыми полосами запястья и кончики пальцев, оценивающе хмурясь, и продолжал точить, будто следующим этапом своей проверки собирался вогнать нож себе в живот.       Он не резался... специально. У него была пачка бритвенных лезвий, гарантированно острых, оставляющих раны тоньше и глубже. Это была какая-то больная привычка, от которой невозможно было избавиться. Пока нормальные люди с ужасом слышали «зов пустоты» и противились ему, Осаму звал пустоту сам, пытался погрузиться в нее, забыться болью и металлическим привкусом крови, зализывая порезы. Тем не менее, инстинкт самосохранения был ему знаком, он просто его отрицал, объясняя свое желание продолжать жить недописанной книгой, недопитой бутылкой саке — в общем тем, что есть еще вещи, которые ему хотелось бы закончить. По крайней мере в этом он себя убеждал.       Дазай гнал от себя мысли о надоедливой рыжей мошке. Которой почему-то дико не хватало, как будто кто-то вырвал ему кусок сердца и оставил звенящую, слишком знакомую пустоту.       Они не расстались официально. Чуя не сказал «между нами все кончено», Осаму не написал в своем блоге «меня бросили в худший момент моей жизни, и теперь я совсем один». Паршиво было осознавать, что самые длинные отношения в его жизни постоянно висели на волоске, но отчего-то никто из них не решался на этом волоске проверить остроту своих колких слов, хотя бросались ими постоянно — и все мимо. Жизнь и так не сияла яркими красками, а с уходом Накахары и вовсе превратилась в густую серую массу. Дазай не жалел, не грустил: только кусал губы и пробовал на себе остроту ножей, перемещаясь по квартире, как приведение — завываний лишь не хватало. Не сказать, что он был в апатии, но мутная тоска накрыла его с головой. Не хотелось писать. Не хотелось есть, пить, жить, и Дазай не жил, так, просто существовал. Спал целыми днями, не мылся неделями, не убирался вообще. Разбитая в гостиной ваза так и осталась сверкать своими осколками на полу; ее можно было назвать какой-нибудь модерн-инсталляцией и вложить в нее глубокий смысл расколотых сердец и надежд, но смысл у нее был, и был он прост до безобразия: мусор, который не убрали. Осаму чувствовал себя так же. Но его, как и эту чертову вазу, почему-то никто еще не собирался относить на помойку.       Его спальня, как и его состояние, была ужасна — окурки, пепел, пятна, коробки и пакеты, разбросанные по всем горизонтальным поверхностям, оставшиеся после многочисленных заказов еды на дом. Количество крошек на постели можно было сравнить с количеством звезд, а по толстому слою пыли можно было рисовать. Или писать какую-нибудь унылую историю, ведущую своей извилистой линией сюжета в никуда.       В один из тянущихся серой паутиной дней Дазай разлепил глаза, не зная, утро сейчас или ночь — окна были плотно зашторены, не пропуская ни лунный, ни солнечный свет. Сообщение мелькнуло на экране телефона: «Ты что, сдох там?» Осаму не стал отвечать и вновь провалился в забытье, крепко обняв одеяло руками и ногами, а когда проснулся вновь, заметил: сообщения как ни бывало. Может, приснилось. Может, агент хотел поинтересоваться проебанными дедлайнами, но удалил сообщение, чтобы переписать его в более мягкой форме, а что написать — не придумал. Что бы там ни было, Дазаю было плевать. Он подтянул к себе миску с чипсами, лежавшую на второй половине кровати, открыл крышку ноутбука и достал из-под кровати бутылку саке: еще несколько часов своей жизни он проведет, убивая время. Убивая себя. Чего Осаму этим добивался — непонятно.       Звука открывшейся двери он не услышал: щелчок потонул в духоте закрытой комнаты, не смог пробиться через голоса героев дрянного сериала, который Дазай смотрел на полной громкости, лишь бы заглушить мысли. Чужое присутствие стало ощутимо, только когда на пороге спальни показалась фигура, глядящая и с пренебрежением, и с жалостью, и со злостью одновременно. Осаму перевел на нее взгляд и распахнул глаза, будто призрака увидел, но мистика его не пугала. Страшнее была реальность.       — Пойдем покурим, — бросил Чуя и развернулся, удаляясь на кухню. Дазай все сидел, пялясь на пустой дверной проем, и никак не мог понять: у него галлюцинации или же это происходит в действительности?       Мужчина медленно закрыл крышку ноутбука. Поднялся, случайно уронив на пол уже пустую миску из-под чипсов, поплелся по коридору, ведя ладонью по стене. Оказалось, был глубокий вечер, или даже ночь — Осаму понял это по бархатной темноте за незашторенными окнами кухни. Чуя уже прикурил, сидя за столом, откинулся на спинку стула, закинул ногу на ногу, пялясь в пространство перед собой. Дазай опустился напротив. Взял сигарету из пачки Накахары, щелкнул зажигалкой.       — Ты воняешь, — поморщился Чуя, поднимая на него взгляд. Осаму выглядел более жалким, чем обычно, но это почему-то ничуть не смущало.       — Я думал, ты не вернешься.       — Я думал, ты вскрылся.       Они замолчали, продолжая курить, стряхивая пепел в переполненную пепельницу. Ну, Накахара был не так уж и далек от правды — изрезался Дазай от души — но... почему его это волновало?       — Слушай, я не мириться пришел, — выдохнул Чуя вместе с дымом и потушил окурок.       — Тогда какого хуя ты тут забыл? — оскалился Осаму, сжимая в кулак пальцы покоящейся на столе руки.       — Хотел убедиться, что ты жив, ублюдок. Я удивлен, блядь: ни фоток, ни постов — никаких пиздостраданий, по которым можно было понять, что ты не покончил с собой. — Накахара склонился над столом, положив на него предплечья и сцепив пальцы в замок.       Дазай хотел что-нибудь ответить. Что-нибудь колкое и броское. Что-нибудь жалостливое и умоляющее. В итоге он просто выдал:       — Убедился, что я живой? Тогда проваливай.       Окурок, который он так и не затушил и все еще держал между пальцев, начал печь угольком кожу. Осаму не был против небольшого ожога, но жар раздражал, и он кинул сигарету, не попав в пепельницу. Чуя вздохнул, прикрывая глаза. Дазай как всегда был в своем репертуаре, но изменения... пусть и небольшие, но они были. Наверное, с этим можно было начать работать, хотя какой в этом смысл, если Осаму не горит желанием ни обсуждать, ни решать свои проблемы? «Ты мне нужен, — хотелось сказать. — Я верю в то, что ты справишься, я знаю, что ты справишься», — но с губ слетело лишь:       — Ага, щас.       Уговор ведь был «вернусь, если увижу улучшения». Судя по виду Дазая, улучшений не было и не назревало. Судя по тому, что он ни строчки не написал в своем блоге... Как минимум, это было странно. Как максимум, градус его токсичного поведения резко упал, и хотелось верить, что причиной тому стало желание изменить модель своего блядского поведения. Хотелось верить, что Чуя оказал на него хоть немного положительного влияния. За последние два месяца Накахара прошел все стадии отрицания, и через тернии всех плюсов и минусов, всех «за» и «против» он пробился к одному-единственному выводу: Осаму можно попробовать дать еще один шанс. Что из этого выйдет и чего вообще ждать, Чуя не знал.       Он скучал даже. Дни без ежедневного мозгоебства были приятны, пусть и непривычны, но из груди как будто вырезали кусок, которого отчаянно, до трясучки и скрипа зубов не хватало: «Верните, блядь, на место!»       — Пиздуй в ванную, Дерьмозай, — бросил Чуя, прикуривая новую сигарету, и направился в спальню, чтобы оценить масштабы чужой ментальной катастрофы.       Дазай все сидел, хмурясь, с трудом противясь всем своим компульсивным мыслям и идеям, а в итоге встал и пошел, куда послали. Накахара удивился удаляющимся шагам и хлопку двери в ванную комнату, но облегченно вздохнул, стряхивая пепел в коробку из-под пиццы. Он начал убираться: конечно, хотелось бы заказать клининг, но это потом — сейчас ему нужен был минимум.       Через час комната не то чтобы сверкала, но зато теперь больше не походила на городскую свалку. Свежий воздух растворил собой духоту, хотя и не вывел въевшийся запах табака, новое постельное белье источало легкий и свежий аромат стирального порошка. Чуя поставил мешки с мусором в углу кухни, бросил грязные вещи у двери в ванную и достал из шкафа спальни полотенце и чистую одежду — теперь была пора идти к Дазаю. Открыв дверь, Накахара в очередной раз удивился: он ожидал увидеть горе-писателя в кроваво-красной ванне, но... нет. Осаму сидел голый на стуле для душа, и на нем даже не было свежих порезов. Чуя бросил в него вещи и оперся плечом о косяк, наблюдая, как тот вытирается, одевается и встает напротив.       — Зубы почистил?       — Угу.       И вроде бы Дазай ничего еще не сделал, вроде ничего толком паршивого не сказал, а уже хотелось его отлупить — просто потому что бесил он неимоверно. Чуя вскинул руку вверх, вцепился в его темные пряди на затылке и потянул на себя, чтобы наконец поцеловать, губами размыкая губы, языком сплетаясь с чужим. Получилось чуть нежнее, чем он планировал. Получилось... приятно. Долгожданно. Осаму положил ладони на чужую талию и прильнул ближе, чуть согнувшись, чтобы разница в росте не так сильно мешала, и теперь даже как будто бы можно было расслабиться. Они снова вместе, снова рядом. Что делать или что сказать, никто из них не знал, но этот резкий поцелуй накрыл такой волной умиротворения, что стало ясно: теперь все вновь на своих местах.       — Выкинешь херню какую-нибудь — убью, — прошептал Накахара Дазаю в губы и разжал пальцы в чужих волосах, перемещая ладонь на щеку, чтобы огладить.       Осаму уткнулся лбом в его лоб и сомкнул свои болящие веки. Херню сделать хотелось, лишь бы назло, наперекор, но сил не было ни на что, а алкоголь из крови еще не до конца выветрился. С пустой головой и полным тепла сердцем Дазай обнял Чую крепче, прижимая его к своей груди. Они простояли так несколько неприлично долгих секунд, и Накахара потянул Осаму за собой в спальню, чтобы рухнуть вдвоем на постель и продолжить крепкие объятия, цепляясь друг за друга почти отчаянно. Пытаясь не потерять момент.