Реверсивная психология

      «Эй, ты спросишь у меня, почему я плачу? — думал Дазай, прикусывая язык, лишь бы не вырвалось вслух. — Ты спросишь, почему мне так больно, так грустно?»       Конечно же, Чуя не спросит.       Осаму мог расстроиться из-за совершенно разных, порой даже нелепых вещей, начиная недавно просмотренным тяжелым фильмом, заканчивая постом бывшей в Инстаграме, которая и не вспоминала о нем — просто начала свою новую любовную линию, благополучно и без истерик оборвав старую.       Накахара пытался. Честно пытался. Спрашивал: «Что случилось?» — но в ответ получал либо загадочное «ничего», либо вовсе неопределенное «все случилось, просто все». Не зная проблемы, Чуя не мог помочь от слова совсем, а Дазай мучился, не ощущая головой крепкого плеча, не ощущая лицом плакательной жилетки. Он не был нытиком, он не жалел себя, но являлся настолько чувственным и чувствительным человеком, что сам себя порой понять не мог, оттого и не мог сказать, что с ним происходит. Ощущения, чувства Дазая граничили с чем-то неосязаемым, неощутимым, эфемерным — поэтому его тексты так сильно признавались и поощрялись молодой публикой и так сильно порицались критиками, путающимися в его метафорах и эвфемизмах.       В моменты своих крайних эмоциональных падений Дазай пил, взрезал свои старые шрамы, непроизвольно лил слезы и писал отчаянно, будто в последний раз — на вдохе, на выдохе, на всхлипе, на удушье, сжав собственное болящее от горьких спазмов горло тонкими пальцами. Накахара не лез. С одной стороны, он знал, что Осаму из своих страданий черпает вдохновение, улучшая качество своих рассказов, добавляя им остроты, привлекая новую публику... С другой стороны, ну, никто и не просил его о помощи. О поддержке. Хоть о чем-нибудь.       А Дазай кусал свои исполосованные лезвием предплечья, ощущая на языке металлический привкус крови, и все гадал, когда же его спасут. Даже если не спасут — хотя бы приласкают, утихомиривая поднявшуюся бурю внутри грудной клетки, гулко пульсирующую, лишающую дыхания.       Чуя не был идеальным партнером. Чуя критиковал его черновики, его образ жизни, его привычки. Он был не прочь покурить вместе на кухне или на балконе, дать новых мыслей для всевозможных развитий сюжетов, поделиться ощущениями, которые Осаму не мог описать, просто потому что не прочувствовал их на своей шкуре, в силу своей замкнутости и пресловутой ограниченности. Родители Дазая не были жестоки — они просто старались огородить его от опасности, не позволяя пересекаться с сомнительными личностями, отпуская с ночевкой только к друзьям с хорошей репутацией и хорошими оценками, но... Именно на опасности и скандальности Осаму и сделал свое имя. Он не знал, что по этому поводу думали его родители. Он не общался с ними уже много лет. Сначала сбрасывал звонки, потом сменил номер телефона — и все, будто не было его в семье Дазай, будто он сам, один посреди бескрайнего моря, пытается не захлебнуться и выжить.       Может, Накахара и принимал чужое трудное детство, но откровенное мудачество он не переваривал вовсе, как ни оправдывайся. Наверное, потому-то их отношения и были такими длительными: Чуя сразу обозначил границы, а Осаму боялся переступить через них, хотя в итоге так и сделал, столкнувшись с полнейшим одиночеством в полной мере. Столкнувшись со страхом лишиться единственного человека, что понимал его больше всех предыдущих.       Что пренебрегал им сильнее, чем все предыдущие.       Дазай остро осознал свою никчемность и заменяемость в отношениях с Накахарой, и то было и благом, и проклятьем одновременно. Чую не хотелось терять. Не хотелось отпускать, отталкивать, катать по эмоциональным качелям (хотя порой дурная кровь просачивалась, внося разнообразие в стабильность их отношений). Не хотелось вредить. Он просто делал это на автомате, привычно, заезженно, зазубренно — и это оказывалось неправильно и чертовски болезненно.       Осаму сидел с бутылкой виски подле осколков вазы в гостиной — никто их так и не убрал, а до клининга оставалась еще неделя. Глаза горели от слез, напряжения и давления, щеки были мокрые, словно камни на пути горного ручья, а руки дрожали тонкими ветвями, потрясывающимися на ветру. Таким Чуя увидел его, вернувшись с работы. Тяжело вздохнул, прикрыв глаза. Удалился в ванную, чтобы умыться и собраться с силами, взял себе стакан, чтобы, сев рядом с Дазаем, отлить себе из его бутылки и отпить — на трезвую голову он не был готов к откровенным разговорам.       Поджав колени к груди, Осаму молчал. Не прижимался, даже не смотрел в его сторону, но по горе-писателю и нельзя было сказать, что он чего-то ждет. Дазай пялил в одну точку перед собой, иногда хлебал алкоголь, периодически ронял слезы, оставляющие мокрые пятна на относительно пыльном паркетном полу. Накахара вздохнул вновь, покончив со своей порцией алкоголя. Налил себе еще, отпил. И только тогда заговорил:       — Даже спрашивать не хочу, что случилось, — и это могло прозвучать безразлично, хладнокровно, незаинтересованно. Но он продолжил: — Мне плевать на причины. Но не плевать на тебя, смекаешь?       Чуя сделал еще один глоток и откинул голову назад, упершись затылком в стену, глядя в потолок.       — Я не просто так решил быть с тобой. Не просто так дал тебе второй шанс. Хреново видеть тебя в таком состоянии, но... в нем ты делаешь шедевры, разве нет? — усмехнулся он. — И я не знаю, нужно ли мне вмешиваться или не стóит. Я не знаю вообще ничего, потому что ты, ну... ничего не говоришь, — и в этот момент его глаза заслезились. — Ты не представляешь, как тяжело помочь тому, кто не привык получать помощь. Как тяжело помочь человеку, не зная его проблемы. Но, знаешь... Твоя проблема в том, что ты — это ты. А моя проблема в том... что я тебя за это и полюбил.       Осаму крепко стиснул зубы и зажмурился, допивая остатки своего алкоголя. Пальцы нервно и крепко вцепились в стакан, будто пытаясь расколоть его на множество метафоричных осколков, в груди запылало, глаза налились слезами с новой силой.       «Эй, ты спросишь у меня, почему я плачу?» — пронеслось в мыслях вновь. Но какая разница, если Дазай тихо зарыдал, уткнувшись носом в грудь Накахары, и вцепился пальцами в его плечо? Может, Чуе и нужны были четкие трактовки и формулировки, но он признавал чужую эмоциональную слабость во всех аспектах, мягко прижимая его к себе и все так же похлебывая виски. Одна половина мозга Осаму думала: «Я плачу, потому что я ужасно несчастен». Вторая же...       «Я плачу, потому что счастлив. Рядом с тобой».       Накахара уложил в постель измученного рыданиями Дазая, неспособного в таком состоянии сказать хоть одного вразумительного слова. Стоило ставить ставки на то, сколько их отношения продлятся в таких эмоционально и морально тяжелых для них обстоятельствах. Чуя ставил на...