***
Мы с Долоховым нашли Гарри довольно быстро. Вернее, я нашел. А Долохов потом нашел меня. Ошеломленного увиденным. Я стоял как абсолютный идиот, в тени вечнозеленых кустов, и смотрел на Гарри, сидящего на лавочке, и на какую-то девицу, сидящую у него на коленях, ко мне спиной. Смотрел, как он гладит ее по плечам, смотрел, как она наклоняется к его лицу, шепча что-то на ухо, смотрел, как он что-то шепчет ей в ответ. И не мог пошевелиться. Даже ничего сказать не мог. Как-то выдать себя. Спугнуть их. Долохов просек экспозицию моментально, обнял меня за плечи и повел куда-то вглубь сада, что-то утешающе гудя на ухо. Я шел, как кукла, едва переставляя непослушные ноги, а перед глазами оттиском литографии все ещё оставалась увиденная сцена. Под навесом у конюшен, задрав длинные ноги на стойку переносного очага, сидел Макнейр и меланхолично полировал дирк*. Долохов что-то буркнул ему, меня усадили в старое кресло, накинули на плечи плед и сунули в руки стакан с виски. — Пей, парень, матери не скажу, — проворчал Уолли. — Ты его знаешь? — удивился Долохов. — Кузен мой. Или племянник? Не помню, — буркнул Макнейр. — Ты же бабуле Мердэг — внук? — Правнук. — Тогда племянник, — улыбнулся Макнейр. У него на левой щеке ямочка. На правой нет. — Пей, это наше, шотландское. Уолли сунул второй стакан Долохову, и принес откуда-то столик с тарелками, на которых была нехитрая закуска — мясо, сыр, половинка хлеба, какая-то зелень и масляно поблескивающие оливки. — Лучше бы водки, — пробубнил Долохов, но выпил. — А к водке — селедку. Соленую. С луком и черным хлебом, — в тон ему ответил я и тоже употребил предложенный виски. — Да где ее тут найдешь, соленую. Только дрянь копченая, есть невозможно. Закусывай, а то опьянеешь быстро, — Долохов соорудил себе бутерброд из мяса с зеленью и подвинул мне блюдо поближе. Я закинул в рот оливку и с удовольствием раскусил ее. Макнейр наблюдал за нами с какой-то непонятной умилительностью на роже лица, чисто нянюшка, у которой непослушные ребятишки кашу съели без возражений. Я внезапно вспомнил, как он летом агукал младенцам, когда я Гарри привез знакомиться. Сердце кольнуло холодной болью. Гарри… Долохов протянул мне следующий стакан: — Пей. — Не хочу. Не поможет же, — я замотал головой. — Не поможет. Завтра поговоришь с ним. А сегодня — пей! — Долохов сам сжал мою ладонь вокруг стакана и подтолкнул ко рту. — Закусывай только. Рассола тоже нет. — Рассол, — хихикнул я. — Ты еще кваса захоти. — Окрошки хочу. И борща, — тоскливо протянул Долохов. Я согласно кивнул. Борща я тоже хотел. Горячего, с чесноком и сметаной. Сварить, что ли? Только сметаны тут тоже нормальной нет. Какое-то чувство опустошенности накатило внезапно — и одной частью себя, все еще сохраняющей трезвость мысли, я понимал, что оно не настоящее, навеянное алкоголем, а другой, не более трезвой, понимал, что я лжец, живущий не свою жизнь: моя закончилась десять с половиной лет назад, в московском метро. По крайней мере, это последнее, что я помню оттуда. Меня нет, я — пустота, и мое место — в вечной бездне посмертия. — Слышь, пацан, ты откуда русский язык знаешь, а? — Что? — я второй раз за вечер застываю соляным столбом. Я что, вслух говорил? Это же надо было так спалиться! — Что-что? — беззлобно передразнивает меня Долохов. — Мы с тобой еще в зале по-русски разговаривать начали. Не заметил? Я мотаю головой, боясь поднять на него глаза. Я не вслух говорил, а просто говорил. Хреновый из меня получился бы шпион. И главное — я же помнил про Долохова, что он — русский, а не заметил даже. Гарри тоже не замечает, как на парселтанг переходит. Гарри… блядь! — Он в детстве головой ударился, потом год лечили, заново учили, — гудит Уолли. — Я читал, такое бывает, новые знания… По-моему, мы одинаково удивляемся вместе с Антонином: читал? Макнейр? Я фыркаю в стакан, а Долохов хрипло смеется. И мне так уютно в тепле от жаровни, в резко-сладких запахах сена и лошадей, в этом хриплом смехе, что я устало прикрываю глаза. Про Гарри я подумаю завтра, хорошо? Сегодня слишком больно. Но на изнанке век та самая картинка, где Гарри обнимает сидящую на его коленях девицу. Рядом друг на друга ворчат Макнейр и Долохов, беззлобно, привычно, как старые друзья или супруги, когда не слова важны, а интонации. Когда вместе и пуд соли, и огонь, и Азкабан. У меня такого никогда не было. И, наверное, не будет. Я проваливаюсь в свою тоску, как в мутный алкогольный сон. И уже сквозь этот сон слышу еще один рыкающий голос: — Вот вы где! А мы вас ищем. — Мы не прятались, — спокойно отвечает Долохов, и я даже с закрытыми глазами чувствую, что он весь подобрался, насторожился. — Мальчишки сегодня просто герои дня, — хмыкает рыкающий. — Один — егерю рыло начистил, девушку спас, второй — нажрался в сопли. — Я не в сопли. Я устал, — ровным голосом отвечаю я, не открывая глаза: в кислый запах конского навоза добавились нотки жасмина. Нахуй все! И жасмин этот блядский тоже. И Гарри… — Выпить хотите? — светским тоном интересуется Долохов, дзинькая бутылкой об стакан. — Не хотим, — усмехается рыкающий, — но будем. — Я не буду, — говорит Поттер. — Нам домой пора. Альтарф… Я открываю один глаз и смотрю на Гарри. Герой. Спаситель принцесс в беде от поругания. На щеке след от розовой помады. Сука. А рядом натурально кобель, тот самый Сивый, судя по сросшимся с бакенбардами бровям, янтарным глазам и порыкивающему говору. На вставшего на задние лапы седого медведя похож. — Мне и тут хорошо. — Альтарф, пожалуйста, — голос Поттера еще тверд, но едва не пускает петуха. Я слышу, а другим не надо. Скандалить на людях — моветон. Не надо им видеть его таким. — Хорошо. Как скажешь, — я встаю почти ровно, и почти ровно иду к нему. Долохов смотрит на меня с беспокойством, но молчит. Спасибо, Долохов, мог бы так не волноваться, я справлюсь. Мы отходим на пару шагов, когда я разворачиваюсь и уже сознательно говорю на русском языке: — Антонин, послезавтра я сварю борщ. Специально для тебя. И спасибо за сегодня! — Гарри смотрит на меня круглыми глазами и вцепляется в мою руку. Мягко выворачиваю ладонь из захвата. Не надо меня сейчас трогать. — Пришли сову, я приду, — кивает Антонин. И добавляет уже для Поттера. — Не аппарируйте, он слишком пьян. Идите камином. Гарри кивает, тянет за собой, взяв за рукав. Я иду за ним и молчу. Гарри пытается растормошить меня, поговорить, выспросить, как я оказался в этой компании, но я молчу. Я молчу, пока мы идем к манору. Пока проходим к камину. Когда выходим в гостиной на Гриммо. И тут Гарри срывается почти на визг: — Какого черта ты так напился, Аль? Я весь манор обыскал! — Захотелось, — пожимаю я плечами. Искал меня, а нашел очередное приключение. Или наоборот? Не важно. Я протягиваю руку к его лицу, хватаю за нижнюю челюсть, размазывая остатки помады большим пальцем по щеке. Морщусь, как от неприятного запаха, впрочем, он действительно неприятный. — Тебе не идет розовый. Лучше коралл или слива. И жасмин этот. Пошлый. Гарри застывает на месте, как от пощёчины, а я ухожу на кухню. Я знаю, где стоит виски, и больше мне сегодня ничего не надо. Тем более объяснений. С Рождеством, блядь!***
Я лежу щекой на прохладной столешнице. Между моим левым глазом и почти догоревшей свечой — стакан с виски. Я не выпил из него ни глотка. Не хочу. Я хочу свернуться клубком под одеялом и тихонько повыть от боли, которая выжирает меня изнутри голодным монстром. Внутри меня холодная ночь и ледяное крошево. Но мне страшно даже закрывать глаза, потому что на изнанке век одна и та же картинка. Его руки. Ее светлые пряди. Розовая помада. Запах жасмина. И опять — его руки, ее плечи… Я знаю, что наверняка этому всему есть разумное объяснение. Точно есть. Но мне слишком больно. Поэтому не надо — сейчас я могу не поверить. Надо в душ, надо отдохнуть, час Быка пройден, но до рассвета ещё далеко, а завтра… Завтра займусь Тимом и, может быть, получится не думать. А может взять мальчика и перебраться в Дамфрис? Поговорить с родней, за полторы недели каникул можно многое успеть, если есть к кому обратиться. Мысли вязкие, тягучие, как воздух, который с усилием проталкиваю в легкие. Утром собрать вещи. Гарри будет в Хоге. Объяснимся потом. Если захочет. Вспоминаю, что обещал Долохову борщ. Тоже занятие — все купить. Должен быть русский магазин, где-то в Сохо или в Вестминстере. Как же мне не хватает интернета! Именно сейчас — забить мозг ненужным спамом, отвлечься, не думать… не думать… Я вздрагиваю и едва не вскрикиваю от неожиданности, когда на мою голую шею опускается прохладная ладонь. Наверное, я всё-таки задремал и пропустил, когда Гарри подошёл ко мне так близко. Он него пахнет лимоном и мятой, и совсем немного вишней. Родной мой. Зачем ты так со мной? — Пойдем спать, Аль. Ты сидишь тут всю ночь, — он тоже устал, он произносит слова медленнее, чем обычно. — Ты не спишь. И я не сплю. Пойдем. — Иди. Я не хочу, — я хочу спать, но не с ним. С ним — нельзя. Сорвусь. Сделаю больно. Потому что мне — больно. Я так в него безнадежно вляпался, что выдирать придется с мясом, выламывая кости. — Аль, пожалуйста. Я же ничего… Я просто услышал крик и отогнал этого ублюдка от девушки. Я даже не знаю, как ее зовут. — Я тебя испортил, — печально констатирую я, — ты её чуть не трахнул и даже имени не спросил. — Что? Что ты такое говоришь? — Я вас видел. Там, — он молчит, ждёт, — на лавочке. И помаду. Ты весь пропах ее духами. — Вот значит почему ты пошел пить с Долоховым, — мягко произносит Гарри. Не знаю, что меня разочаровывает больше: то, что он не оправдывается, или то, что я в итоге оказываюсь ревнивым придурком. Как будто мне снова пять лет, и я спрятал мамину сумку, чтобы она не пошла на свидание с чужим мужиком. — Ничего это не значит. Ты свободный человек. Делай что хочешь. И я буду делать, что хочу, — это дерьмо не закончится никогда. На него всегда будут вешаться поклонницы. А я не смогу не ревновать. Даже если я доверяю ему, хочу доверять, я не доверяю им. А на что способны безумные фанаты — я ещё в своем времени видел. — Я хочу, чтобы ты перестал пускать слюни на стол, поднялся наверх, принял душ и лег спать. В нашу постель! — лязгает металлом голос Поттера. И я так удивляюсь, что открываю глаза и смотрю прямо на него. Мать его Лили! — Поттер, — я разглядываю его с дурным любопытством, — это что? Он неопределенно поводит плечами, сильнее закутываясь в теплый халат, и слегка отворачивается под моим взглядом. — Ты сам сказал… — Эээммм?.. — я так охуел, что так сразу обратно и не выхуеть. И я, конечно, пьян был, но не настолько. — Ты сам сказал, что лучше коралл! — он скрещивает руки на груди и смотрит воинственно. Грозно так. Только вот все портят подрагивающие в еле сдерживаемой улыбке губы, накрашенные кораллово-красным, и расползающиеся полы халата — опять куда-то засунул пояс. — Ага, — машинально киваю я. Сказал. Но я же не это имел в виду. — Я послушный мальчик? — он наклоняет голову на бок, и губы все-таки расползаются в улыбке. — Ага, — опять киваю я. Меня как заклинило. — Ну, значит, теперь твоя очередь быть послушным. Поэтому встал, в душ и в постель! — этот командный тон в сочетании с помадой продирают вдоль позвоночника так, что я чувствую мурашки на пояснице. Я встаю, делаю шаг к нему и смотрю в его блестящие глаза, веки слегка красные, припухшие, потом опускаю взгляд на его рот — боги, он сведет меня с ума! Он машинально облизывается. — Определенно, этот цвет тебе идет больше! — я прикрываю глаза, чтобы не впиться в этот рот прямо сейчас, и почти на ощупь ухожу наверх. — Не стой босиком, пол холодный. Не оборачиваться и не смотреть. Мне надо в душ, почистить зубы, а потом я слижу всю эту краску с его блядских губ.***
Мое идеальное пробуждение — минет в рождественское утро. Гарри лукаво посверкивает глазами, когда я откидываю одеяло в сторону: — Доброе утро, любимый! — почти поет он, на секунду отрывая влажные губы от обнаженной головки. Краску он перед сном стер, а жаль. Я так ярко представляю, как бы выглядели эти кораллово-красные губы, растянутые вокруг моего члена, что меня выгибает дугой в бурном оргазме. — Очень доброе, мой сладенький! — тяну его на себя — я хочу свой первый рождественский поцелуй. Ночью меня после душа все-таки вырубило на лету к подушке, но Гарри был рядом, и когда я на рассвете вскидывался от кошмара, тихо шипел на меня, обволакивая своим жаром, и я засыпал снова. Целуемся долго, тягуче и нежно, то ласкаясь одними губами, то вылизывая чуть ли не до гланд, зарываясь пальцами в волосы, притягивая и отталкивая, сталкиваясь телами, втираясь друг в друга. Он горячий, такой горячий, его огонь сожжет меня дотла, как глупого мотылька, но я не могу без него даже дышать. Я спускаюсь поцелуями по его коже, играю с возбужденно сжавшимися сосками языком, потираюсь носом, щеками об впалый живот. Гарри хихикает — ему всегда смешно и щекотно, когда я так делаю. А я не могу остановиться. Он мой, мой, только так — стискивая руками узкие бедра, прихватив губами кожу возле аккуратного пупка, чувствуя как напрягаются мышцы под моей щекой, как он вплетает свои пальцы в волосы на моем затылке, я могу быть уверен, что он мой, он рядом, и никто не отберет его у меня. Любовь моя. Мое сердце. Он тянет меня за волосы, чтобы я посмотрел на него. Я смотрю. Он одними губами говорит: — Люблю тебя. Я — твой. Только твой. И этим выбивает воздух из легких и слезы из глаз: мой. Я утыкаюсь лицом в его живот, вдыхая его запах, слушая стучащее в бешеном ритме сердце — мое? его? — и пытаясь восстановить дыхание и самообладание. Приникаю жадными губами к выступающей косточке, к бьющейся рядом венке, провожу мокрым языком по гладкой впадинке паха. Гарри раздвигает колени в стороны, максимально открываясь для меня. Подсовываю ладони под ягодицы и вылизываю по шву самое нежное, самое чувствительное местечко под мошонкой так долго, что он стонет и весь дрожит от нетерпения, одной рукой стискивая подушку, а второй вцепившись в мое запястье. Поднимаюсь губами вверх по поджавшимся яичкам, по стволу, накрываю головку члена и слегка сжимаю, обводя языком венчик. — Нееет, — Гарри наклоняется ко мне навстречу и дергает на себя, схватив руками за плечи, — ты обещал! Что я обещал? Видимо, недоумение все-таки отражается на моем лице, и Гарри объясняет капризным голосом, обвив меня за шею и легонько ероша волосы на затылке: — Ты обещал, что мне не отвертеться. Ах, вот оно что! Я и забыл. Улыбаюсь настолько кровожадно, рассматривая его, как будто примериваясь от какой части тушки отгрызть кусочек, что он непроизвольно ежится. Зажимаю зубами кожу над ключицей и, пока он отвлекается на легкую боль, дотягиваюсь до флакона со смазкой. Гарри настолько возбужден и расслаблен, что почти беспрепятственно пропускает сразу два пальца в себя, и только недовольно выстанывает что-то неразборчиво-матерное, когда я продолжаю медленно выглаживать внутри. Я скольжу губами по шее, к уху, и жарко выдыхаю в него: — Пустишь меня? Сейчас? Сразу? — Да! Да! Прошу! — он такой тугой, что я прикусываю губу от напряжения. Тугой, горячий и охренительно жадный! Мой! Перед глазами танцуют разноцветные круги, а внутри, кажется, уже все взорвалось и превратилось в вишневый конфитюр. Гарри подается навстречу, обхватывает ногами за бедра, подстегивает пятками по заднице, как коня пришпоривает, и не важно, что я сверху, наездник — он. Глаза в глаза, дыхание одно на двоих, кожа к коже, опаляюще пошло. Ерзает подо мной, пока я пытаюсь сдержаться и не въехать со всего размаха, со всей дури в его влажную тесноту. Ощущение, что я балансирую на скользком камне посреди бушующей стремнины, одно неосторожное движение — и меня закрутит, завертит, выломает, вывернет мягким наружу и выбросит переломанной куклой. Но на самом деле, верчу и кручу я, то переворачивая Гарри со спины на живот, ставя его на колени, вжимая грудью и лицом в простыни, то поднимаю и прижимаю к своей груди спиной, сжимая и лаская его затвердевшие соски, целую едва касаясь и впиваюсь жадно, цепляя зубами кожу. Он поскуливает почти жалобно, когда я фиксирую его запястья, сдвигая позвякивающие браслеты, и не прикасаюсь к нему сам — давно хотел довести его до оргазма без рук. Поскуливание переходит в непрерывный стон, когда я чувствую пульсирующие сокращения, вынимающие из меня душу. — Да! Да! Хороший мой! Люблю, люблю тебя-а-а-ах! Я — сорвавшийся альпинист. Мне не хватает кислорода, я задыхаюсь, я лечу, я сорвался в пропасть, я почти умер, захлебнувшись им и адреналином, хлынувшим по венам… Мне охуительно хорошо! Мы падаем на измятые простыни и просто лежим рядом, пытаясь остановить хоровод из звездочек и кругов перед глазами. Потираюсь носом об впадинку на затылке, Гарри любит, когда я горячо дышу в нее, он трется стопой об мою лодыжку и находит мою руку своей, переплетая пальцы, прижимая к своему животу — и для меня в этих движениях больше интимности, чем в самом разнузданном сексе. Отдышавшись, чуть отстраняюсь, нависая над ним, опираясь на локоть и мягко целую, лаская губы. Сладкий, как сливочное суфле. Мой лучший рождественский подарок!***
— Аль, — Гарри останавливает меня, когда я, уже натянув джинсы и свитер с высоким горлом, собираюсь выйти из спальни на завтрак, — Аль, та девушка… ничего не было. Я только успокаивал ее. Она испугалась. — Я верю тебе, — я действительно верю ему. А всем остальным — нет. — Ты был ужасный вчера. И я испугался, — Гарри обнимает меня за талию, сцепляя руки на пояснице, и продолжает с укоризной. — Кто-то говорил, что все проблемы надо решать словами через рот. — Твой рот вчера был очень убедителен, и сегодня тоже, — я даже не скрываю вновь возникшего возбуждения: по-моему, у меня появилась новая эротическая фантазия. — Я бы хотел повторить, но без прелюдий в виде поисков, девушек и выпивки. Только я, ты и кораллово-красный. Кстати, где ты достал косметику среди ночи? — Послал Кричера к мадам Примпернель, — довольно хмыкает Гарри. — Когда оплата по тройному тарифу — они работают даже в Рождественскую ночь. Я целую его почти целомудренно, потому что нам давно уже пора выйти из спальни.