Чистый

Скриптонит - Чистый

      Антон разучился просыпаться в чужой квартире, чужой кровати – щекой к чужой подушке, не такой удобной, как своя, и палитра запахов незнакомая. И если своё домашнее постельное за последние недели пропиталось никотином и спиртом до последнего волокна, сейчас он терся носом о что-то чистое, свежее.       И одеяло короче своего, а такое вообще возможно? Разве они не одинаковые? Очевидно, что нет, иначе почему холод неприятно щекотал голые ступни, но, выбирая между нежеланием видеть комнату и мерзнуть, невольно поджимая пальцы на ногах, Антон выберет первое.       Не страх, но недоверие к тому пространству, где оказался. Потому что последнее, что он помнит, – испуганное лицо Попова и резкая боль в руке электрическим разрядом от костяшек пальцев и до локтя, если не глубже. Плечи неприятно ломит, каждый вдох застревает где-то между лопатками, не позволяя свести те вместе. Пальцы дергаются, пытаются прижаться к ладони, и острая боль напоминает о себе в ту же секунду, макая Шастуна в липкое и мерзкое чувство дежавю.       И он бы пролежал так еще, безжизненным телом, лицом в подушку или лужу из собственных неудач, но в комнате послышались шаги, зашуршали движения, щелкая дверцами, звеня посудой и хорошо знакомым треском газовой плиты. Металлом по металлу, шумом газа и огня, растворяя в воздухе пряность и горечь свежесваренного кофе.       Слюна предательски затопила рот, заставляя Шастуна сглотнуть, и как бы он не пытался сделать это незаметно, не нужно было открывать глаза, чтобы почувствовать на себе взгляд. Привычно спокойный, еще вчера ненавистный, тошнотворный на фоне серых стен, сейчас Антон не хотел прислушиваться к себе в попытке разобраться, что изменилось. Он по-прежнему лежал с закрытыми глазами, предпочитая выглядеть живым мертвецом на любезно предоставленном ему диване в гостиной-студии или кухне. Иначе откуда тут плита и вся эта кухонная ерунда?       Запах кофе стал насыщенней, теперь каждый неглубокий вздох пропитывал тело и сознание Антона бодростью. Соматический фокус и не более, но от сна и след простыл, остался только щекочущий пятки страх и неловкость всего момента. Всех, блять, последних дней из жизни Шастуна.       И в момент, когда он всё-таки собрался с мыслями и принял волевое решение открыть глаза, щелкнула ручка пластикового окна, пяткам стало еще холодней, а почти неслышные шаги ускользнули из комнаты, напоминая о себе только едва уловимым шлейфом насыщенного кофе.       Где-то вдалеке послышался шум воды, несколько хлопков ящиками-дверцами и снова тишина, прерываемая монотонным шорохом воды. Она была слишком далеко, и этот звук превращался в обычный фоновый шум.       – Твою мать… – вместо доброго утра себе самому и непривычно светлой комнате.       Антон до последнего надеялся на то, что все его догадки не найдут подтверждения в незнакомых стенах, обстановке, которую он уж точно видит впервые: от странных декоративных стаканов на полках до постельного белья, смятого огромным на фоне аккуратного дивана тела.       А стены, к слову, такие же «тошнотворно-серые», но язык бы не повернулся сказать это вслух. Очень удачно в голове всплывает это «монохромные» голосом Попова, и Шастун готов выть от безысходности ситуации, в которой оказался.       Как теперь выкручиваться? Быть может, этот Попов нарочно спрятался в ванной, чтобы Антон мог бесследно исчезнуть из его квартиры? Даже если так, то для начала неплохо было бы определить местонахождение одежды, потому что к своему неприятному удивлению Шастун оказался без штанов, но в футболке, а значит, теоретически где-угодно должны валяться его худи и джинсы. Носки – это уже мелочи жизни, если нужно убежит без них, только бы быстрее выскочить за дверь и навсегда забыть об этом.       О чём, к слову?       Память всё еще услужливо подсовывала только отдельные фрагменты: вот Антон пьёт в баре, пытается доползти до части, а в перерывах… А из-за чего пил, собственно? Внезапное осознание причины прилетает пощечиной, сразу двумя, застывая на щеках яркими алыми пятнами.       Твою мать. Он предлагал Попову деньги? Серьезно?       Ладони, очевидно, в попытке повторить жест совести и здравого смысла, с размаху тянутся к щекам, но Антон в последний момент замечает бинты на руке.       Забыл откуда? Получи еще дозу стыда.       Помнил. Вспомнил почти сразу и как кричал, как через силу справлялся с желанием разорвать Попова прямо в курилке, но ума хватило лупить стену, а не лицо человека, который впоследствии еще и подставлял ему своё плечо и диван. Хотел бы Шастун вспомнить и всё то, что было после. После того, как перед ним опустился занавес, задвигая всё слишком глубоко, чтобы потом выудить из сознания было не так просто, но запрос временно обрабатывался памятью. Та, кажется, издевалась, на вполне конкретный запрос выбрасывая другие и другие сцены, от которых становилось только хуже.       – Чаю? Могу предложить обезболивающее, – знакомый голос срабатывает по щелчку пальцев и возвращает Шастуна из пучины самокопания прямиком в не менее суровую реальность, где он всё еще занимает чужой диван, валяясь бесполезным телом без штанов.       Прикольно, Шаст. Ты только что упустил последнюю возможность сбежать.       – Кофе я бы не советовал пить после такой ночи, – нарочно или нет напоминает Арсений и в момент, когда Антон открывает глаза, как ни в чём не бывало ставит и переставляет какие-то банки-коробки в кухонных ящиках.       – Тогда… чай, – Шаст не узнаёт свой собственный голос. Осипший, а каждый звук по горлу наждачкой.       Совесть отчего-то напоминает о себе неприятным щипком внутри. Антон хмурится, недопонимая таких фокусов, но вовремя цепляется за мысль.       – … пожалуйста.       – Пожалуйста, – почти неслышно повторяет Арсений и улыбается, но незаметно, вовремя отворачиваясь к чайнику и щелкая кнопкой. – Чёрный, зеленый?       – Черный.       – Сахар?       – Угу, пару ложек, – Шастун сглатывает, сейчас он бы не отказался от пары ложек сахара в чистом виде, прямо из пакета, и его мысли снова становятся материальны стараниями Попова.       Он оставляет на низком столике рядом чашку чая и начатую плитку шоколада, а тогда отходит к ящикам, будто вспоминая о чём-то, и возвращается уже с парой мелких таблеток.       – Выпей, полегчает, – он оставляет лекарство на фольге, край которой торчит из упаковки шоколада, и теперь уходит в другую комнату.       А чай вкусный, ароматный и плевать, что вкус всё еще ощущается будто сквозь тонкий полиэтилен или латекс, как если бы язык был замотан в пищевую пленку или…       «Это от ума, это Вавилон», – небезызвестной цитатой музыкальной Пятницы, только харьковчане советовали натянуть гандон на голову, но и на язык неплохо в случае Шастуна. Он предпочел бы не помнить и не чувствовать, но с резинкой на языке и на голове, чем так.       Чёрт его знает, что это были за таблетки, но Антону полегчало уже спустя несколько минут, и даже если это эффект плацебо, он был благодарен Попову за … Да за всё он ему был благодарен, во всяком случае сегодня утром. И пусть в голове всплывало осознание того, что если бы не принципиальность этого Арсения, всего позора тоже не было бы, но Шастун эти мысли осознанно топил в других, сейчас более важных.       Как минимум – как ему теперь уйти? Как сбежать, каламбуром, избежав разговоров с Поповым о том, что произошло вчера ночью? А с другой стороны, нужны ли ему самому эти разговоры? Тот факт, что хозяин квартиры предпочел закрыться в спальне компании Шастуна наталкивает на мысль, что он не горит желанием общаться.       Еще бы. Не ранее, чем несколько часов назад он чуть не проломил ему череп, а теперь мнёт выстиранное постельное на диване, пьёт чай, заедает тошнотворно-горьким шоколадом. Еще бы одежду найти.       А всё оказалось проще, чем Шаст успел себе придумать. И штаны, и худи лежали стопкой у дивана. Внутри себя он успел понадеяться на то, что хотя бы раздеться он смог сам, но в момент, когда он принялся разворачивать вещи, эта надежда дала трещину, а позднее – растаяла вовсе. Он бы чисто физически не сложил всё так ровно и правильно. Антон не знал, как это «правильно», но глядя на свой худи, развернувшийся в одно движение из компактного квадрата и без единой складки, он не сомневался, что это самое «правильно» существует.       А он от этого «правильно» бесконечно далек – в отличие от Арсения.       Даже в домашнем он выглядел как-то по-особенному. Растянутая футболка была не такой уж растянутой, а штаны отличались как минимум отсутствием на них пятен или дырок. Всё, что выдавало в Попове домашний образ, – босые ноги.       – Оставь в раковине, – Антон не дернулся, но рука застыла в воздухе, так и не дотянувшись до крана.       – Я помою, не проблема.       – Твоя рук-       Арсений не успел договорить, упертость и принципиальность Шастуна опередили его на секунду и в ответ уже послышалось что-то нечленораздельное. Шипение и скомканный мат под аккомпанемент шуршания неожиданно горячей воды. Та вырывалась из крана струёй и рикошетом от стенок чашки била точно в цель, забрызгивая не только одежду, но это всё пустяк. Антон трепал травмированной рукой, неприятно жмурясь от боли, а еще недавно белые бинты на глазах розовели, пропуская через себя свежие капли крови. Как бы не был велик соблазн, Арсений никак не прокомментировал ситуацию, только поджал губы, чтобы не так было заметно улыбку. Без толики издевательства, беззлобную такую, с какой наблюдают за неудачами детей. Антон в его глазах снова был нашкодившим упрямым ребенком, отчаянно желающим доказать что-то кому-то, самому себе и немножечко назло.       – Оставь! – слишком резко для тишины этой квартиры, но вырвалось прежде, чем Антон успел перехватить свою злость, заметив, как Арсений принимается мыть эту злосчастную чашку.       И его руки не дрогнули даже в момент, когда ему наорали практически на ухо. Он домыл, отставил на сушку и дотянулся до полотенца. И пока Антон продолжал шипеть от боли, неосознанно сжимая и разжимая пальцы, Попов сосуществовал где-то рядом, слишком близко, чтобы одним своим спокойствием раздражать, но никак не взаимодействуя.       Пальцы стали липкими от первых капель крови, которым удалось вырваться из паутины бинтов и в момент, когда Шастун потянулся к бумажным полотенцам, его внимание привлек глухой стук, с которым компактная аптечка упала на столешницу.       – Спасибо.       – Пожалуйста, – Арсений даже бровью не повел, уже сидя в кресле и занимая колени ноутбуком.       Будто вне всей этой ситуации и, одновременно, неотъемлемой частью атмосферы и интерьера. Спокойный до скрипа зубов, бессильной злобы, которую Шастун мог разве что травить сильней, наживо раздирая только-только затянувшиеся за ночь раны.       Дрожащие пальцы не слушались и дергали бинты неосторожно. Правша от рождения, Антон сейчас казался себе абсолютно беспомощным, и эта беспомощность только сильнее била по расквашенному самомнению, сравнивая то не просто с землей, но смешивая с грязью. Кровавой грязью.       Под бинтами бережно сложенные ватные диски, под ними – мерзкая квашня из неизвестных медикаментов, воды, сукровицы и крови, ошметками содранной о камни кожи по контурам – пожалуй, Антону впервые стало тошно от вида собственных ран. Быть может, виной тому и запах, резко ударивший в нос и сразу в голову, и глаза жмурятся уже не от боли, а от головокружения вкупе с тошнотой.       Блять.       Горечью у корня языка и сгустками слюны, сглотнув которую рискуешь вернуть назад всё, что оказалось в желудке за одну ночь и утро. А под рукой ничего нужного, только комки ваты и запечатанные бинты, десятки непонятных бутылей и блистеров. И разобрался бы, быть может, если бы перед глазами картинка не плыла, опасно шатая Антона из стороны в сторону. А спасением оказывается только эта самая столешница, уже сплошь и рядом перепачканная, и ярко-красные свежие капли на белом фоне заметны слишком хорошо, чтобы не вызвать очередной рвотный позыв, подавляемый уже куда труднее.       – Арс … Арсений, – сглотнуть удается между обрывками слов, и пусть Шастун был уверен, что не был услышан, подняв глаза он натыкается на взгляд Попова.       Тот смотрит молча, и эта немая сцена затягивается чуть дольше, чем на несколько секунд, после чего Арсений отставляет ноутбук, поднимается на ноги и вот уже рядом, сгребает использованные бинты, чтобы выбросить.       – Садись, – он придвигает высокий стул и кивает, а сам вооружается санитайзером, обильно смазывая руки и старательно растирая гель между пальцев.       Антон не в том состоянии, чтобы упрямиться. Так или иначе, он ведь сам попросил помощи, пусть и не сумел вслух произнести просьбу.       А Арсений её расслышал. Рассмотрел. Или ему просто стало жаль свой кухонный гарнитур, в чём Шастун до конца не был уверен.       Но уверенность в чём-либо задвигается куда-подальше первыми же четкими и опытными действиями Попова. Тот сжимает так, как нужно, держит так, как нужно. Облегчая состояние одновременно обоих, позволяя Антону вдохнуть ровнее, а ему самому – справиться с наново разорванными ранами. Он хмурится, но неуловимо для чужого взгляда, причиняет боль не нарочно, но необходимо, в этот момент силясь не слышать шипения Шастуна, и как бы его рука не дёргалась в попытке вырваться, Арс держит слишком крепко и умело. Не насильно, но заставляя потерпеть. Почти уговаривая, размазывая по неровным контурам ран мазь, высушивая кровавую влагу белым порошком, обрабатывая воспаленные холмы гематом вокруг, каждый кровоподтек укрывая тонким прозрачным слоем крема. А тогда мягким, почти щекотным прикосновением ваты и лентами бинтов, ловко перехватывая и оплетая, спутывая между собой, но выкладывая слой за слоем, черта к черте, пряча от посторонних глаз последствия сегодняшней ночи.       Антон не замечает, как вовлекается в процесс. Как его боль отступает, освобождая место новым ощущениям – от обжигающих и резких, болезненных, до приятного холодка пальцев и мазей, сухости порошков, но не взгляда, каким Арсений осматривает, кажется, каждый миллиметр его кожи и проделанной работы.       Сейчас его спокойствие завораживает. Шастун забывает о существовании раздражения между ними, и взгляд голубых глаз совсем другой, не такой, как в «тошнотворно-серых» стенах, не такой, как вчера ночью в курилке. Не такой, как в момент, когда Антон открыл глаза сегодня утром.       Он всё такой же равнодушно-спокойный, холодный. Как его пальцы, как его глаза, но что-то изменилось если не в самом Арсении, то в ощущении Шастуном его холода.       – Не сжимай руку слишком резко.       Антон не заметил, как всё закончилось. В какой момент пальцы Попова отстранились, оставив наново перебинтованную руку лежать на уже чистой столешнице.       – Лучше вообще не сжимай пока, – договаривает он и принимается складывать медикаменты и перевязочные материалы обратно в аптечку.       А воздухе застывает неприятный запах свежих ран, и Арс тянется к турке, чтобы зарядить её по новой. Антон не находит ни единого слова, чтобы поблагодарить. Он сам себя не находит, вытрезвляя сознание только короткой дёргающей болью – антибиотик под повязкой начинает действовать.       Молчание затягивается так же, как воздух затягивается приятным и пряным запахом свежего кофе. Он еще не готов, турка шипит на огне и оба ждут чего-то по разные стороны плиты: Арс – глотка кофе, а Антон …       – Арс …       – М? – он оборачивается, всё так же, как секунду назад подпирая спиной столешницу.       – Спасибо, – это слово кажется Шастуну самым подходящим из десятка других, которыми мог бы отблагодарить.       И, замечая, в уголках чужих губ улыбку, выдыхает.       – Пожалуйста, Антон, – и Шасту не кажется, Арсений точно улыбается, пусть и незаметно на первый взгляд, но если присмотреться – и губы, и глаза. Всё с тем же холодком, но иначе.       И это впервые, когда Антона не бесит улыбка на лице Попова.       – Кофе? – предлагает он неожиданно и тянется к турке.       – Я думал, мне нельзя после … – Шаст не договаривает, ведет головой, намекая на слова самого же Попова.       Секунда молчания прерывается взаимным смешком и оба синхронно отводят взгляд, а после внимание Антона привлекает чашка кофе, осторожно придвинутая ближе.       – А я не говорил, что нельзя.       Они выпивают каждый свой кофе в тишине и уединении, оставив приятную недосказанность и взаимную улыбку. Арсений снова чем-то занят в ноутбуке, пока Антон пытается сфокусироваться на очередном десятке сообщений от Димки. Неплохо было бы, конечно, прекратить злоупотреблять гостеприимством, но Попов будто не замечает присутствия в квартире кого-то еще, либо просто привык. Во всяком случае, он молчит и щелкает клавиатурой, а Шаст получает шанс незаметно собраться и привлечь внимание хозяина квартиры только стоя у входной двери и рассеянно топчась на пороге.       – Я … Я пойду, – самой глупой из возможных фраз начинает Антон и ему в ответ понимающе кивают, пусть и не сдвигаются с места.       Арсений стоит босиком на ледяном полу в прихожей, подпирая плечом стену и смотрит так, что у Шастуна не остается сомнений – мыслями он сейчас слишком далеко.       – Спасибо тебе за … – он предпринимает вторую попытку заговорить, но слова разбегаются в последний момент, оставляя Антона в неловком молчании. – За всё, в общем.       Арс кивает всё с тем же отрешенным видом, и Шастун больше не пытается добиться ответа, но прежде, чем переступить порог, успевает расслышать тихое: «до встречи, Антон». И в отличие от их последнего раза, когда Попов сказал то же самое, Антону не хочется его растерзать. Он не слышит в этих словах издёвки или насмешки, нет и сочувствия с мнимой жалостью. Ничего, что не позволило бы расслышать просто слова.       – Да, до … – он оборачивается и только сейчас понимает, что во взгляде Арсения изменилось. Что в нем «не так», что делает из него другого человека, неизвестного Шастуну, совершенно незнакомого.       Другого. И глаза другие. Настоящий.       Без стекла. Без стёкол.       С того самого момента, как Антон открыл глаза и увидел Арсения, тот был без очков. И всё утро: делая ему чай, перемывая посуду, обрабатывая рану, заваривая кофе и просто молча где-то у окна в кресле – он был без привычных очков, и Шастун готов поклясться, что это впервые, когда он видел его глаза без бликов стекол.       – До встречи, – коротко проглатывает он и натыкается на взгляд голубых глаз прежде, чем отвернуться и убежать вниз по лестнице, предпочитая ступеньки скоростному лифту.       Дима настаивает на личной встрече не смотря на десяток слов в защиту своей адекватности и не необходимости контролировать его как маленького. Позов непоколебим и на очередную фразу Шастуна угрожает тому приехать под дверь. Договорились встретиться, как бы странно не звучало, но в парке, недалеко от части. Было в этом месте что-то эдакое.       – Держи, – вместо приветствия Дима протягивает ему бутылку минералки и первым садится на ближайшую скамейку. – Ну, рассказывай, что там у тебя?       И Антон рассказывал. Даже не утаивая самые мерзкие подробности, на которые Поз округлял глаза, но молчал, не перебивая, а Шаст был ему за это благодарен. Всё-таки говорить куда проще, когда тебя не перебивают, тем более о вещах, которые тебе, мягко говоря, неприятны. Особенно после сегодняшнего утра в квартире Попова.       – Так … Он тебя прям к себе домой повез, что ли? – на всякий случай уточнил Дима, наблюдая за тем, как Антон пытается подкурить еще чуть дрожащими руками.       – Угу.       – Охренеть.       – Вот и я. Охренел, – кивает Антон и затягивается, выдыхает в сторону и свешивает голову, утыкаясь взглядом в тлеющую в пальцах сигарету.       А ведь и правда – охренеть. Он ведь мог просто бросить его на улице, сбежать и, повезет, если не накатать на Шаста заяву. Всё-таки он же психолог, да и служащие оба, такие дела взяли бы в оборот охотней, чем какие-нибудь рядовые разборки в переулках. А шумная голова еще услужливо напомнила о том, что Антон-то временно отстранен, а это вряд ли сыграло бы на пользу.        Тишина затягивается между сигаретами, и пока пальцы тянут одну за другой из пачки, минута тянет минуту, погружая обе головы в собственные мысли. Димка хмурится, поджимает губы, но упрямо молчит. Ему мотивы Попова не понятны, но пытаться обсудить это с Шастуном дохлый номер. Тот сам сидит, клюёт носом и, кажется, о том, чтобы сделать лишний вздох вспоминает только тогда, когда нужно сделать очередную затяжку.       – Что думаешь делать? – Поз решается подступиться с нейтрального вопроса.       Но в ответ Антон неопределенно пожимает плечами и тушит очередную сигарету, втаптывая ее в жижу, которая еще не так давно была белым снегом.       Так и расходятся в непонимании. Димка спешит домой к жене и дочке, а Шаст нехотя толкает дверь своей квартиры, взглядом сразу натыкаясь на разбросанные по полу пустые бутылки. Открытые и закрытые, кое-где стекающие остатками с горлышка, а где-то на донышке. Резко ставшие ненужными, но слишком важным напоминанием о том, сколько дряни вылилось на голову за последние несколько дней.       Антон сбрасывает с себя верхнюю одежду и, не разуваясь, начинает убирать. Старые пакеты из магазинов пригодились, наполняясь один за другим, летели в мусорными баки, гремя стеклом о металлические стенки. И каждый удар – ударом внутри Антона, выдворяя мусор, который не соберешь руками с пола, не затолкаешь в полиэтиленовые мешки, не спустишь вниз по лестнице.       Легче, но еще недостаточно для того, чтобы вдохнуть полной грудью, потому окна нараспашку, впуская холодный зимний воздух. Наплевав на тепло, так легко растворяющееся в первом же дуновении ветра.       А следом, впервые за долгое время, руками за швабру с веником, несмотря на мигрень и боль в руке, выдраивая каждый сантиметр загаженного пола, стен, дверей. Была бы воля, выдраил бы потолок, и спустя несколько минут эта идея уже не кажется Антону бредовой. Стул, пусть и неустойчивый, но если уж падать – разве есть куда ниже? Если куда глубже?       А после – бесконечно долго в душе под струями прохладной воды, смывая с себя слой за слоем грязи, не существующей, но ощутимой на коже, на плечах, сажей в волосах и на лице. Натираясь жесткой мочалкой до красноты, шипя от попадания химии в открытые раны, которым снова не повезло разойтись.       Одежду в стирку, вымучивая стиралку сеансом за сеансом, обувь вылизывая до блеска. Кроссовки особенно совестливо зубной щеткой и пастой, уже не ловя себя на мысли о рвоте в момент, когда на подошве рассмотрел капли засохшей крови.       А спустя несколько часов всё, чего хотел – рухнуть на диван в гостиной, дыша глубоко и ровно полной грудью. Чистым воздухом, в чистой одежде, чистым телом.       Казалось, обернись немного раньше, всё было бы по-другому, но не факт, что в том смысле, в каком хотелось.       Просто вляпаться, не просто выйти чистым.       На следующее утро Антон знал, что нужно делать. Впервые за последние несколько недель он проснулся с мыслью, которая не была для него очередной в ряду бессмысленных. Которая не была эхом еще недопрожитой рефлексии, не была пьяным бредом или скулёжем лютого похмелья.       Мысль тоже была чистой. Жаль, что только одна мысль в насквозь загаженной голове и душе тоже загаженной.       – Антон? – Арсений сидел на прежнем месте, на фоне прежней тошнотворно-серой стены, в прежней одежде, с прежним взглядом и очками на переносице.       Но разница была в том, что Антон видел его совершенно иначе и даже если по-прежнему спокойные глаза были спрятаны за стеклами, он помнил, какие они без бликов.       – Что-то случилось? – Арс спрашивает, но Шаст уверен в том, что это просто формальность и он прекрасно знает ответ на свой вопрос.       Это очередной психологический фокус, уловка? Даже если так, он готов на неё повестись.       – Случилось.       – Присядешь? В ногах …       – Правды нет? – рассеянной улыбкой на улыбку, Арсений не предугадал этого. Растерялся и успел улыбнуться прежде, чем привычное спокойствие заставило поджать губы.       – Проходи.       – На моем уме дерьмо.       – Но кроссовки чистые.