Чистый

FINNEAS - Die Alone

      – Арс…       – Да? – ему понадобилось по меньшей мере вдохнуть, выдохнуть, почувствовать, как что-то горячее течет по одежде, отчего та моментально липнет к груди, и только тогда очнуться. – Ч-чёрт…       В какой момент пальцы дрогнули и слишком крепко сжали картонный стаканчик – Арсений не уследил, зато сейчас чутко ощущал каждое движение капель, сбегающих по ткани вниз, пропитывая ту насквозь и неприятно щекоча кожу.       Хотел бы Арс верить в то, что вся причина и беда в так и не выпитом кофе, а не в том, что меньше минуты назад Антон лип к его губам, а теперь смотрел так, будто от его ответа зависело, по меньшей мере, благополучие всего человечества на планете.       – Прости, это я…       – Неважно, – Попов отнекивается, предпочитая стоять мокрым и неспособным говорить, нежели смотреть в глаза напротив и отвечать на неудобные вопросы, но Шастун упрямый.       Взгляд ловит прежде, чем Арсений успевает отвернуться, и раз уж на глазах расползающееся по футболке пятно «неважно», возвращается и возвращает к тому, что важно, во всяком случае для него.       Если для Арса нормально целоваться с мужиками, то для Шаста – нет.       – Арс, ответь что-нибудь, – просит Антон в очередной раз, но больше решает не давить и следующие несколько секунд тишины просто рассматривает лицо в опасной близости от своего.       Арсений отворачивается, насколько может, взглядом прыгает по всем поверхностям, пока не роняет себе под ноги, но молчит, только изредка поджимая и кусая губы.       – Арс …       – Я … я только хотел предложить тебе обратиться за помощью к Оксане, – невозможностью просто терпеть этот взгляд на себе, внимательный, чуткий к каждой детали, предательской морщинке.       И пока запутанный узел недосказанностей в Арсении затягивается туже, он пытается зацепиться за последнюю спасительную нить.       – Наш второй психолог, она отличный специалист, – не нащупывая преграду в отрицании, совсем тихо, но уверенно продолжает Арс, только сейчас заставляя себя отлипнуть от блеклых пятен на своей обуви и встретиться взглядом с Антоном. – Она может тебе помочь.       – Я не хочу, – всё, что получается выдавить из себя Шасту.       – Антон, послушай.       – Нет, Арс, – перебивает, но только потому, что чувствует неуверенность в голосе Попова.       Тот сейчас, очевидно, лукавит, но упрямо держится молодцом: не опускает подбородок, взглядом следит, украдкой, незаметно, кажется, для самого себя сводя брови у переносицы. Словно весь в своих мыслях, но обезоруженный и обездвиженный. Хотел бы сбежать – сбежал, но не может.       И пока снаружи, быть может, и правда «молодцом», внутри под вой сирен разворачивается подготовка к серьёзной битве с самим собой, над пропастью безрассудной опасности потерять всё по глупости, где каждый неосторожный шаг может стать последним.       – Я не хочу, чтобы со мной работала Оксана. Не хочу, чтобы со мной работал кто-угодно. Только ты, Арс. Я ведь объяснил, что не могу и не хочу заново переламывать себя пополам, чтобы научиться говорить о том, что чувствую, что переживаю. Я только начал узнавать себя настоящего, смотреть на себя в зеркало без желания разъебать его, только бы навсегда избавиться от отражения в нем. Не лишай меня этого, Арс, пожалуйста. Не бросай на полпути, когда всё самое трудное позади и … – вряд ли Арсений заметил, как повел головой из стороны в сторону, отвечая немо, но искренне, и Антон этого не мог не заметить, но и отрицать не мог. – Блять. Ладно, я понимаю, что мы только в самом начале пути, но мы, блять, сдвинулись с мертвой точки, и ты не станешь этого отрицать. Лёд тронулся, Арс.       Лёд тронулся и Арс, кажется, плыл Титаником навстречу этому самому льду. Или … он и был айсбергом на пути «ШасТаника» ?       Наедине с самим собой Арсений себя ненавидел. Он давился завтраком и ненавидел, принимал душ и ненавидел, переодевался, заводил машину, тормозил на светофорах и пропускал бабушек на зебрах, парковался по правилам, на повторах слушал одни и те же песни, пил один и тот же кофе, отрабатывал часы и возвращался домой. И всё это время ненавидел.       И глядя на себя в зеркало, он вспоминал слова Шаста, вымучено улыбаясь своему отражению, а оно улыбалось в ответ, так и подначивая с издевкой: когда будем признаваться самому себе, Арсений Сергеич?       Себе признаваться, как известно, едва ли не труднее всего. Многим проще подсесть на совесть и сострадание старому другу, который, судя по тому, как долго Арсению пришлось ждать ответа, не слишком-то хотел быть героем.       – Арсюх, только быстро. Случилось что-то?       – И да, и нет, и … – хотел бы Арс «только быстро», как лейкопластырь с разбитой коленки в детстве, вот только не получалось. – Сереж, у тебя как со временем там, м?       – Ты просто удивительный придурок, – Матвиенко смеялся в трубку и от ощущения его отношения к ситуации Арсению становилось на секунду легче дышать. – Если я попросил, блин, быстро говорить, как думаешь, как у меня со временем?       – Никак не думаю, вот и спрашиваю, – пока в голове Попова его голос звучал легко и непринужденно, Сережа моментально распознал в нём что-то, что заставило его резко сменить интонации с насмешливой на почти обеспокоенную.       – Арс, кончай разговаривать загадками и давай по существу, у меня конференция через пять минут. И да, предугадывая твои охи-вздохи и искромётные завистливые комментарии…       – Серег, я могу остаться без лицензии. И без работы вообще. И без нихера. Мне пиздец, Серёг.       Как и хотел – легко и быстро, цепляясь пальцами за край и дёргая что есть силы, вот только не помогло. Если не сказать – стало хуже. Теперь голова об этом болела не только у Арсения, но и у Сережи.       И пока Матвиенко, очевидно, уже одной ногой на той самой конференции клялся-божился, что выкроит время и они обязательно поговорят и решат все проблемы, потому что «нерешаемых проблем нет, есть плохие попытки их решить», Арс уже продумывал для себя творческое амплуа, в котором до конца своих дней будет вести колонку на каком-нибудь сайте для мамочек-домохозяек и девочек-подростков, которым интересно «какой ты цветочек из клумбы и почему» или «раскрой тайны своей личности за пять минут: выбери из четырёх картинок ту, которая больше всего нравится».       Дурацкие тесты, да кто их вообще проходит-то, а. Но раз есть такие тесты, значит, на них есть спрос, а если на них есть спрос – значит, их есть кому писать и для кого писать. Такой себе закон сансары для психотерапевтов-неудачников, которых угораздило вляпаться в «личные» истории со своими пациентами.       Когда-то давно, еще в университете, мудрый преподаватель поучал недоразвитые зеленые головы и говорил, что пока весь мир живет по семи заповедям божьим, психологи-психотерапевты-и вообще все те, кто лезут в душу, должны зарубить себе на носу свои заповеди. Не лезь со своими советами к пациенту коллеги своего, не оставляй суицидников-ласточек в кабинете с открытым окном и последнее, но не по значению – не заводи никакие личные отношения с пациентами, будь то безобидная платоническая любовь, наивная влюбленность или жаркий секс прямо в кабинете средь бела дня.       Хотел бы Арсений лично сказать этому профессору, что он облажался, может, стало бы легче, но, во-первых, об этом вообще никому нельзя было говорить, а во-вторых, профессор уже умер.       Вот и призрачная надежда Арсения на покаяние и прощение медленно умирала, день за днем лишая его сперва аппетита, теперь сна. А дальше-то что? А дальше та самая моль, которой внутри стало неожиданно много, заточит свои зубы и просто сожрет его заживо.       К слову, много её стало с того самого дня, как Попов поддался бесконечно искренним глазам Шастуна и согласился продолжить терапию. Вот только сразу были введены некоторые реформы во благо не Антону, так Арсению. Потому что если Шаст, экспериментально доказано, ничего не испытывал после двух недо-поцелуев (во всяком случае, Арсений был в этом убежден!), то как раз-таки Арс, соврав в лицо сперва о том, что он не гей, а после – что ничего не чувствует, получил сразу две капризные пощечины от самооценки и совести.       И пока первая просто хорохорилась, будучи непризнанной, то вторая барышня откровенно измывалась, подначивая в самый неподходящий момент. Поделится Антон каким-нибудь сокровенным воспоминанием-переживанием, а совесть Арса тут как тут, любезно напоминая о том, что парень-то доверяется без остатка, в глаза заглядывает, как будто и впрямь не было ничего, а Попов сидит, даже лишний раз взгляд не поднимает. Стыдно? Стыдно.       А с другой стороны, было бы проще, признайся Арс, что он гей? Уж тогда Шастун точно не умолял бы его дать ему второй шанс, довести терапию до конца и позволить раскрыться. И почему всё перечисленное звучит сейчас в голове так иронично?       И вообще, личная жизнь и всё, что с ней связано, никак не должно пересекаться с работой. Это, как минимум, непрофессионально, а как максимум – может повлечь за собой последствия, при одной мысли о которых у Попова внутри всё покрывало инеем.       Этический комитет не дремлет ровно так же, как и зло.       Потому Арсений сделал всё возможное, чтобы комары-этики из комитета и носа не подточили в его сторону. Все встречи теперь проходили исключительно в кабинете в части, в рабочее время, а значит, Антон наведывался не каждый день. Никаких прогулочек-кофе за его счёт, разговоры Арс грамотно оттягивал из одного русла в другое, откровенно манипулируя слабостями и доверием Шастуна, но исключительно с благими намерениями. Сейчас он, что называется, оправдывал имя профессионала, постепенно уходя от всего на свете к самому главному и волнующему, но не торопясь, не делая слишком резких движений, время от времени еще натыкаясь на острые шипы отрицания в сознании Антона.       Отдать ему должное, он не упрямился, хотя это было очень в его манере, да и защитный механизм психики не обманешь. Вот настроение замечательное и разговор сам складывается, легко и непринужденно, а через секунду поворот не туда и всё – игра в молчанку, дыхание напряженное и редкое, как будто его и вовсе хотят скрыть, а вместе с тем, и факт своего присутствия.       Пока еще крайности на тонкой грани, почти неуловимым балансом, но смелее и доверительно. Ловя взгляд голубых глаз на себе, Антон делал шаг навстречу с осторожностью эквилибриста на невозможной высоте. И пока его тело всячески отталкивало воспоминания того дня, который разделил его жизнь на до и после, заставляя пальцы беспокойно ломать друг друга, а ноги – шаркать по полу, губы лениво шевелились, роняя слова сперва себе под нос, а чуть позже – громче и даже изредка пересекаясь взглядом.       – Мне иногда кажется, что всё это произошло как будто не со мной. И когда я пытаюсь вспомнить какие-то детали, чтобы понять в какой момент всё пошло не так, у меня ничего не получается, – Шастун зажевывает нижнюю губу до красноты, запинаясь, но не замолкая. – Просто белый экран, знаешь? А потом я как будто со стороны за всем этим наблюдаю. Ну, типа … Как зритель. Зритель, которому всучили билет в первый ряд на самый отстойный фильм с плохими спецэффектами. Дешевыми такими, знаешь? Прям смотреть противно, переключить хочется или выйти, но не получается. Даже отвернуться не получается или глаза закрыть, всё равно всё видишь. Видишь, слышишь и запах … Какой-то невъебически крутой кинотеатр из будущего, в котором ты либо досмотришь фильм до конца, либо сдохнешь.       Антон замолкает. Еще несколько секунд просто смотрит в глаза Арсения и не сомневается ни на йоту: он его сейчас понимает. Рисует такую же мерзкую картинку перед глазами, проживает вместе с ним этот фильм, который невозможно выключить или переключить. И глаза закрыть тоже не получится.       Сегодня они засиделись допоздна или просто стало вдруг темно из-за дождя, который полощет улицы уже несколько часов. Хлещет, как из ведра, кажется, хочет отмыть каждого прохожего и эти улицы. А Арсению звук и запах ливней нравится, потому он, пользуясь моментом, открывает окно, но не успевает снова сесть за стол. Даже обернуться не успевает.       – Знаешь, я иногда спрашиваю себя, что было бы, если… – Шаст кусает губу едва ли не до крови, а гримаса боли неуловимой маской искажает лицо, нервозно дергая уголки губ, и пусть Арс этого не видит, но точно слышит.       Его плечи замирают, а тогда коротко вздрагивают от ледяного порыва ветра. А дождь всё льёт-льёт, стекая огромными лужами-озерами, в которых отражается хмурое небо. Зимние дожди – триллионы неоправданных желаний и надежд. Триллионы снежинок, которые разбиваются вместо того, чтобы танцевать в воздухе и пухом оседать на землю.       – Что было бы, если … – у Антона не хватает ни смелости, ни слов, чтобы закончить.       – Если бы ты погиб в том доме? – Арс озвучивает его мысли и оборачивается, чтобы договорить, глядя в потухшие от смога воспоминаний глаза. – Ничего бы не было, Антон. Ничего этого не было. Не было бы твоих побед над самим собой и своими страхами, сомнениями. Не было бы новых целей и стремлений, не было бы желаний. Не было бы твоих личных открытий. Помнишь, о тебе самом? О твоих переживаниях и чувствах, мыслях, которым ты не мог найти применение, какие не мог расслышать в своей голове за ворохом чего-то другого и, кажется, уже такого неважного, да? Не было бы этого дождя, не было бы этой комнаты. Стула, на котором ты сидишь, пола, на котором стоят твои ноги. Не было бы меня, не было бы нашего разговора. Не было бы тебя, Антон.       Шаст ловит каждое его слово, но не может заставить себя произнести хотя бы одно в ответ. Обезоружен, но не уязвим, и голос Арсения звучит будто в его голове, а не отражается от монохромных стен кабинета. И даже сейчас, когда он молчит и просто смотрит, в этом молчании правды больше, чем кто-либо может себе позволить.       – А если не было бы тебя, кто бы взял на себя ответственность прожить твою жизнь? – Арсений улыбается, и Антон невольно тянется за ним, отзеркаливает эмоцию, кажется, соприкасаясь в этом самом жесте. – Твоя жизнь, Антон, она только твоя. И она по-своему тяжелая и удивительная, она такая, какой её проживешь только ты и никто, кроме тебя. Твои решения, твои поступки, твои слова. Улыбки, шутки, взгляды. Встречи, влюбленности и зависимости. Твоя сила и твои слабости, твои страхи. Твои надежды и ожидания, твои желания. Это твоя жизнь, Антон. Твоя.       Хотел бы он сейчас отшутиться, только бы скрыть блеск в глазах, да вот только в горле стоял ком, который не удалось протолкнуть ни глубоким вздохом, ни движением кадыка – сглатывая. Тогда Шаст просто запрокинул голову, одновременно пряча и свою слабость, и освобождая горло, чтобы заговорить чуть позже, но оттого не менее искренне.       – Ты прав, Арс. И … И знаешь, мне кажется, что я оказался в этом кабинете не просто так. Что так было нужно, наверное. Чтобы я научился смотреть на свою жизнь иначе, на самого себя смотреть иначе. Перезагрузка, полная перезагрузка, которая мне была нужна и которую я сам себе не мог обеспечить. Не знаю комбинацию клавиш, не мог выдернуть шнур из розетки. А ты … – Антон вздыхает еще раз, чтобы подобрать самое нужное слово, но обреченно выдыхает, от бессилия разводя руками. – А ты, это просто ты. Ты удивительный, Арс, правда. Странный… Просто пиздец, какой странный, но удивительный.       Они поговорят о друг друге еще немного, и пока Арсений будет прятать погрустневший от неожиданный откровений взгляд, Шаст, напротив, изо всех сил будет пытаться заглянуть в глаза, чтобы знать наверняка, что даже если его скудный словарный запас не справился, внутри себя он сделал всё, что мог.       Когда они выйдут из кабинета, дождь еще будет тарабанить в окна.       Арс ради приличия предложит Антону подвезти его, тот ради приличия откажется, всё еще следуя их негласному уговору. Точнее, единственному условию, которое озвучил Арсений в тот день – не пересекать границы. Как бы горько не было обоим, но дружба – тоже граница, отдельная грань, которая слишком искажает общую картину.