Чистый

      Если до того, как выйти из кабинета Попова, Антон, откровенно говоря, сомневался в критичности ситуации, да и серьёзности диагноза в целом, то уже по пути домой его за горло прижало странное чувство тревоги.       А ещё через несколько дней он сильно пожалеет о том, что так снисходительно оценил масштабы проблемы, наивно полагая, что ничего страшного с ним не произойдёт, потому что к такому пиздецу его жизнь явно не готовила.       И если сразу после разговора с Арсением его голову охотно и бесцеремонно забили мысли о восстановлении по службе и всей этой комиссионной волоките, то когда на руках оказался тот самый приказ о возвращении с мокрой печатью, внутри что-то неприятно заворочалось, своим этим ворочанием задавливая насмерть любую радость.       — Антон, ты чего, не рад, что ли? — от внимательного взгляда Димы это, конечно, не ускользнуло.       — Рад, — просто отвечал Шастун, всматриваясь в строчку за строчкой, но не цепляясь ни за одно из слов.       Заседание комиссии прошло до ненормального спокойно. Антона даже не волновало то, что он снова оказался перед коллегией совершенно один, в этот раз не приехал даже Воля, но, не смотря на это, его ответы были честными и ясными. Как если бы ничего не мешало ему думать, но в противовес этому спокойствию охватывало какое-то пугающее своим холодом равнодушие.       Он ведь мечтал об этом моменте с тех самых пор, как ему торжественно вручили другую бумажку, в которой значилось, что некий «Шастун А. А.» временно отстранён от службы. И сколько нервов было убито, сколько выпить-выкурено, сожжено заживо внутри неконтролируемой злостью и обидой.       Антон нервно сглотнул от одной мысли о том, каким он был тогда: разбитым, раздавленным, заживо похороненным. И единственным, казалось, что могло вернуть его к жизни, была дурацкая бумажка с подписью, которую он, к слову, даже в глаза не видел.       Допуск из-под руки Арсения был чём-то таким удивительно недостижимым, далеким, почти невозможным, а в один момент стал камнем преткновения, но не на пути Антона к возвращению на службу, а внутри самого Шастуна, на пути, блин, к самому себе.       И теперь он даже настырному в своей тревоге Димке не мог объяснить, где радость-то.       — Может, выпьем, отметим? Такой повод! — Позов совестливо улыбался слишком много, больше, чем располагал случай, хлопал по плечам, только анекдоты не травил, чтобы заставить друга хотя бы улыбнуться, но настороженный взгляд выдавал в нем искреннее беспокойство. — Тох, ну ты чего, в самом деле!       А Шаст все ещё «в самом деле» не мог собрать воедино мысли о том, что случилось. И почему он, блин, не рад.       Признаться самому себе в том, что всю радость высосал из него факт окончания их с Поповым терапии, означало принять диагноз. И не то, чтобы он сильно отнекивался или не доверял квалификации Арсения, нет, но всё-таки было в этом «эротизированном переносе», который про себя Шаст все ещё называл «нездоровой хуйней» в девяносто девяти из ста случаев, что-то такое, не сказать постыдное, но уязвляющее и без того не шибко крепкое эго Шастуна.       К донышку второй бутылки Антон в лоб встретил очевидную до смешного правду: Арсений, чтоб его, оказался прав и единственное, о чем сейчас может думать шастуновская голова — так это о том факте, что уже завтра его жизнь станет совершенно другой, потому что «их терапия закончена».       А вот то, насколько, цитатой, хуево ему будет уже с понедельника новой недели и новой жизни, он и правда даже не догадывался.       В часть Антон вернулся в приподнятом настроении, наивно полагая, что бешеные физические нагрузки, которые взвалят на его плечи, выбьют из головы всю остальную дурь.       Дурак.       — Ну что, Шастун? Разомнешься сначала или сразу к нормативам? Ты себя, я смотрю, запустить не успел. Тренировался, что ли? — Шеминов встретил его в дверях спортзала и Антон был к этому готов.       Он нехотя признался, что занимался, но дома, и что ему, вероятно, понадобится чуть-чуть времени, чтобы встать в строй. А Стас, кажется, верил в него едва ли не больше, чем он сам, потому толком без прелюдий загнал в зал и скомандовал разминаться.       Получить допуск к работе — полдела, впереди целый ряд нормативов и экзаменов, только вместо «незачета» — недопуск к выездам и ещё десяток попыток пересдать под неслышное тиканье электронного секундомера.       И Антон впахивал. Впахивал на износ, вразнос и до первой капли крови, когда случайно врезался со всей дури в пол подбородком во время отжиманий. И пока мышцы горели от напряжения и все время мира для него измерялось секундомером в руке Шеминова, ему обманчиво казалось, что все не так-то плохо и жить так можно, если попривыкнуть к темным пятнам перед глазами от нагрузки на разбитое похмельем тело. Но весь этот хрупкий мирок в четырёх стенах спортзала рухнул в один момент, ровно так же феерично, как Шастун навернулся с турника, по неосторожности не удержавшись на перекладине.       А виной тому — случайный коллега, нарисовавшийся так не вовремя рядом и одной своей фразой выбив последние силы из подрагивающих рук       — Стас, ты не знаешь, случайно, психолог наш, Арсений, кажется ... ну ты понял о ком я, да? Не знаешь, когда он на месте будет? — Журавлев, кажется, не заметил, что Шастун чуть не убился, зато Шеминов успел смерить сочувственным взглядом и отправить на маты посидеть, отдохнуть перед вторым заходом.       — Арсений? Он после обеда обычно приходит, если не в суточную, а так не знаю даже, — Стас делает глоток воды и вопреки всем молитвам Антона, которые, предсказуемо, заключались в том, чтобы о его существовании забыли на эти несколько секунд, оборачивается к нему. — Антох, ты же с ним, вроде, разобщался, пока терапию проходил, не в курсе, когда он бывает?       Шастун упрямо машет головой, на свой страх и риск жадно треща крышкой бутылки, срывая ту с резьбы и большими глотками проталкивая ком в горле, рискуя подавиться и сдохнуть, но лучше подавиться и сдохнуть, чем сказать все то, что знает. Да хера с два.       А знает ведь.       Знает, что Арсения вне суточных стоит высматривать после четырёх часов, а если нет до половины пятого, то можно не надеться, что он придёт.       — А что, случилось что-то? Зачем тебе? — Шеминов спрашивает как бы между прочим, даже не догадываясь, что завязывает сейчас внутри Антона морской узел из всех его внутренностей.       — Да я в последнее время спать не могу, фигня какая-то. Не знаю. Вот, мужики посоветовали зайти, типа помочь может чем-то, — дальше Журавль углубляется в какую-то неважную ерунду, а Шаст утверждается в своей единственной мысли: хера с два он ему что-то скажет об Арсении и его рабочих часах.       И похуй, что при желании можно взять его номер телефона у любого, включая того же Шеминова, но Димка до этого, кажется, не додумался, а Шастуну хочется, чтобы он, блять, додумался забыть об идее обратиться к Арсению за помощью.       Журавлёв уходит, оставляя Шаста с Шемом снова вдвоём, а внутри Антона ещё и неприятный бонус — необратимое и медленно подтачивающее свои клыки чувство ... Ревности?       После ещё двух подходов по двадцать подтягиваний Антон попытается убедить себя, что это просто обновление «нездоровой хуйни».       Так сказать, «нездоровая хуйня, верия один-точка-ноль».       А ещё запрос Антона в молитвенную службу поддержки всё-таки был услышан и рассмотрен, пусть и с запозданием, и сегодня Арсений не появился в части до половины пятого, а значит — не появился вообще.       На следующий день Попов заступал в суточную и его макушку Шастун засёк в ту же секунду, когда переступил порог части.       А после этого ещё раз и ещё. И ещё.       Антон готов был выть от безысходности, когда, преодолевая путь от спортзала до туалета в ебаных три метрах, он умудрился шею свернуть, расслышав как где-то открывается дверь психологического кабинета. И все бы ничего, но после этого случая он, находясь в опасной близости от лестницы второго этажа, начал каждый раз слышать, как щёлкает нужный замок и с глухим стуком закрывается или открывается дверь.       И щёлкал этот самый замок до скрипа зубов часто.       До того часто, что к концу дня, когда Антон волочил ватные ноги к выходу, у него болела челюсть от напряжения.       Зато уже утром Шастун мчал в часть в офигенном настроении, точно зная, что после суточного дежурства Арсений не сунется в часть и не будет безостановочно щёлкать своей дверью.       И это самое настроение вместе с уверенностью в лучшем дне этой недели пошло нахер, завидев, как Попов собственной персоной беззаботно болтает, стоя между двумя Димками.       Те, очевидно, шутили. Арсению, очевидно, было смешно, иначе какого вообще хера он себе позволяет так открыто и искренне улыбаться и тихо смеяться. А Шастуну, очевидно ведь, нужно было развернуться и самоликвидироваться, но операция была объявлена проваленной ещё до ее начала.       — О, Шаст, ты чего замер? — Позов заметил его первым и протянул руку, пока Арсений с грацией заслуженной суки всей шастуновской жизни воспользовался моментом и, что-то тихо сказав Журавлю, развернулся и скрылся за первым же поворотом.       — Тох, ты в поряд-       — О чем говорили? — Шастуну стоило титанических усилий сформулировать из всего, что наворачивалось на язык, что-то как минимум не вмещающее в себе мат.       Но горечь-то на языке осталась и избавиться от неё суетливым покусыванием щек изнутри оказалось не так-то просто.       — Да о том, о сём. О чем ещё говорить можно? Вчера, вон, Зенит с ...       — А с Арсом о чем говорили? — вот головой понимал, что лучше заткнуться и уйти, но мир, блять, клином на этой сцене сошёлся.       Вид беззаботно улыбающегося Арсения до болезненного обезоруживал Шастуна, макая лицом в правду о том, что для Попова он теперь пройденный этап, отработанный материал.       — Ша-аст ... — Позов тянет тихо, взывает к другу ненавязчиво, но тот вряд ли слышит.       — Да о футболе говорили, ты чего завёлся-то? — Журавлёв смеётся, претензии не понимает, но игнорировать враждебность Шастуна не может.       — Ничего, — Антон цедит сквозь зубы и проталкивается между коллегами, и каким бы сильным не было желание задать этот же вопрос самому Арсению, он сворачивает в спортзал, чтобы уже проверенным способом попытаться задавить в себе все то, что рвётся наружу каждой неосторожной фразой и взглядом.       Чуть позже Позов найдёт его под неподъёмными весом всего мира. Заключённый в обессиленном после сумасшедшей тренировки теле, он не сможет даже голову поднять, лёжа на матах, зато когда Дима попробует заговорить, в нем откроется второе, третье и вообще универсальное дыхание.       — Шаст, я, конечно, твой друг, но вот этого выпада в сторону Журавля не понял. Объяснишь? — Поз недолго ходил вокруг да около, дольше пытался заглянуть в глаза Шастуна, и тот успешно уворачивался, пока Дима не оседлал его колени якобы под предлогом помощи покачать пресс.       К слову, Антон уже начал сомневаться, что сможет разогнуться, если сделает ещё хотя бы с десяток раз. От напряжения и боли уже ныли рёбра.       — Тебе не кажется, что Арсений в последние дни стал слишком общительным, нет? — где-то между седьмым и восьмым из подъёмов пятого подхода Шаст почти задыхался, но не останавливался, отчего его голос срывался на хрип. — Как не посмотрю, шляется, блин, везде, болтает, такой дружелюбный стал. И, главное ...       Шестнадцатый подъем оказался лишним или попытка повысить голос прилетела в ответ ударом под дых, опрокидывая Антона на спину и приковывая к полу слабостью.       — С-сука ... — многим глубже, чем просто в сердцах, Шаст сплюнул, с силой растирая покрасневшее лицо. — Главное, столько времени сидел в своём кабинете, никто его имени даже не знал, сама скрытность, вы посмотрите! А теперь к нему очереди выстраиваются, нормальный же мужик, чё. Поможет, специалист, блять. И о футболе поговорить может, если что. Пиздец блять. Арсений и футбол, охренеть!       — Так вот в чем дело, — Дима медленно кивал своим мыслям, но вслух-то признаться не мог, что догадался обо всем сразу, только масштабы проблемы не прощупал.       — Нет мне никакого дела, ясно? Слезь с меня, блять, — Антон резко дёрнул ногами, не опрокидывая, но непрозрачно намекая, что дури на это хватит, а когда Поз встал, последовал его примеру. — Просто бесит.       — Ну да.       — Что? — нужно было быть либо слепым, либо тупым, чтобы не почувствовать в интонации Димы скепсис. — Да что ты на меня смотришь так? Ай, сука...       Незаслуженно покалеченный пресс аукнулся самодуру-хозяину болью, сгибая его пополам.       — Шаст, я не совсем понимаю, как это сформулировать, потому что за такие обороты речи можно и в лицо получить, тем более, что ты на взводе сейчас, — мялся Дима, пока Антон пытался обтереть полотенцем шею, все ещё морщась на каждом вздохе. — Но мне кажется, ты как-то ...       — Что? — Шастун уже смотрел прямо, по инерции водя рукой по влажному затылку. — Поз, блять, хоть ты не...       — В общем, мне кажется, ты стал слишком резко как-то реагировать на Арсения, — судя по безысходности на лице, Дима мысленно смирился с тем, что вместо ответа ему может прилететь кулак.       — В смысле стал слишком резко реагировать, блять.       — Вот в прямом смысле, Шаст. Ты налетел на Журавля с наездом, сейчас завёлся с полуоборота, когда разговор зашёл об Арсении. Да ты сам этот разговор и начал ни с того, ни с сего, — Позов разводил руками, вздыхая, пока Антон, судя по бегающему взгляду и частому отрывистому дыханию, о чём-то напряжённо думал. — Правда, Тох. Это ... Я не скажу, что это прям неправильно или так быть не должно, мне не понять этих ваших связей пациента и психотерапевта, но со стороны выглядит реально стремно. Как будто ты ... Ну.       — Как будто я ... что? — Антон предпочёл не дышать в этот момент и не двигаться в принципе. — Как будто я что, Поз?       — Как будто ты его, ну. Я не знаю ... Ревнуешь, что ли, — Дима выдохнул после неловкой паузы и не побоялся встретиться взглядом с потемневшими глазами напротив, полными какой-то совершенно непонятной ему мысли.       Да и сам Антон ему в последнее время казался каким-то непонятным. Он сам себе казался непонятным. Был непонятным. И инструкции к этому всему дерьму внутри не прилагалось.       — Хочешь сказать, Арс и до этого шлялся по всей части, беззаботно болтал с парнями, а в перерывах помогал им справиться с бессонницей? Как вообще, блять, психотерапевт может помочь с бессонницей? Колыбельную спеть? Таблетки выписать? А вот нихуя! Он мне за два месяца терапии ни одной таблетки не дал, кроме обезболивающего тогда утром, когда я проснулся у него, блять, на диване. Не прописывает он таблеток. Или, хочешь сказать, он с тобой часто о футболе болтал? Ты его вообще, блять, улыбающимся когда в последний раз видел ... Нет, не так. Ты его когда-нибудь улыбающимся видел до сегодняшнего дня, а? Да ты его имя не знал до тех пор, пока вся эта херня не случилась и мне не выписали билет в один конец! Ты до сих пор его не так называешь, а теперь вон, даже придурок Журавль его по имени знает. Арсе-ений, блять. Психолог. Специалист, сука, с большой буквы!       Шаст не кричал. Он злобно шипел, каждым словом продирая внутри себя сквозную дуру, через которую влетали и вылетали все чувства, которые он так надёжно выколачивал из себя лишней минутой в спортзале.       А Дима слушал и молчал, моргал время от времени пока не предложил выпить кофе и поговорить спокойно. Шепотом на него ещё никогда так яростно не орали.       По пути на кухню Поз, проявив чудеса дипломатии, пытался воззвать к здравому смыслу друга, но Шаст его не слушал, пусть и кивал время от времени, выбрасывая в ответ колкие комментарии. Так они выяснили, что Арсений и правда стал чаще выходить из кабинета, но вот тот факт, за который Антон так отчаянно топил, что Попов его игнорирует на клеточном уровне и всячески избегает, Дима не принимал, обходными путями пытаясь намекнуть, что Антон себя накручивает.       И, быть может, мировоззрение Шаста прогнулось бы под изменчивый мир, но все испортил момент, когда ему на глаза попалась до щемящей боли в груди знакомая макушка.       В кухне людей было не много, раз два и обчелся, а Арсений стоял у кухонного гарнитура, слишком задумчиво рассматривая полку с чаями. Такой привычно спокойный и молчаливый, он бесил Антона до дрожи своей недостижимостью, а то, что он приперся пить чай в кухню, когда у него в кабинете чайная лавка, добивал очевидностью шастуновских догадок.       Арс, сукин сын, вёл какую-то свою игру.       — Может, у него просто чай закончился, — голос здравого смысла в лице Позова оправдывал Попова, когда Антон поделился своей болью, но был выпроважен не в самой деликатной манере.       — Ага. Совесть у него закончилась, — с этими словами Шаст пошёл в атаку, но не лоб в лоб, а исподтишка, из коварной засады, выжидая нужный момент и нанося удар до незаметного для остальных, но не самого Антона, вздрагивания Арсения.       Тот был подло подкараулен и пойман у кофемашины.       — Привет, Арс.       — Привет, — он просто говорил, а Шаст заламывал пальцы в карманах, только бы не вцепиться ими в наглую физиономию и не заставить его не вертеть, блять, головой.       Хитрющий. Арсений прятался за очками и дышал слишком тихо и спокойно, чтобы это выглядело естественно.       — Кофе? — Шаст кивает на кофемашину и, не дожидаясь ответа, берет один из картонных стаканчиков. — Буду себе делать, могу и тебе. За компанию.       Пауза длиной в микросекунду, а Антон успел взмолиться о том, чтобы это воплощение притворного равнодушия с дежурной улыбкой на губах заткнулось и просто молча согласилось.       Но упущение. Это воплощение оказалось ещё и блядски упрямым.       — Нет, спасибо.       Антон угробил стакан, сжимая тот в руке с такой силой, что от него осталась покорёженная хрень. Что-то похожее сейчас из себя представляло все нутро — покорёженную одной простой фразой хрень. Благо Арсений этого не видел, забиваясь в самый дальний угол кухни с какими-то своими делами несусветной важности и яблоком.       — Все ещё накручиваю себя? — спросит Антон, угощая кофе всё-таки не Попова, так Позова, забиваясь в другой, противоположный угол небольшой комнаты.       — Он мог просто не захотеть, — оправдает Дима, не догадываясь, что через несколько минут в кухню зайдёт Шеминов и, подойдя к кофемашине раздора, спросит безо всякого «кому приготовить второй стаканчик?», а ему ответит именно, блять, Арсений.       — Мне, пожалуйста!