Рэндом эксесс мемориз

Леха опаздывает — естественно. Саня пытается вспомнить — так, навскидку — приходил ли он вообще хоть раз вовремя. Очень вряд ли. Звонить тоже бесполезно, кстати. Телефон Леше нужен, чтобы в кармане лежал. Ну ладно, и еще чтобы Саня в змейку играл. Когда скучно. Саня курит нервно, стоит, прижавшись к стене вокзала, под козырьком — а то дождь. Не дождь даже — так, ерунда, моросит чуть-чуть, но все равно неприятно. В голову почему-то лезет всякое… Саня мысли прогоняет, даже злится немного, а они все равно возвращаются, как будто привязаны прямо к мозгу на шнурки, на два узла, не отделаешься. И мысли ведь даже приятные. Момент просто дурацкий — Саня так может и расплакаться. Хорошо, что тут, за углом, не увидит никто. А крутится в голове — например — Лехино лицо улыбчивое, покрасневшее от мороза, выглядывающее из-под огромного капюшона. «Санек, да затянись по-человечески» — курить учил — «повторяй за мной: на «са» — вдох, на «ша» — выдох. Сааа-ша. Сааа-ша». Санек и сейчас затягивается, а в голове Лехино «Сааа-ша». «Легкими тяни, а не щеками, долбоеб». Снежинки садились ему прямо на нос и не таяли, и на щетине тоже не таяли, и был Леха как огромный сугроб под капюшоном. Огромный рыжий сугроб. Или вот кусает Саня губы — по привычке — и опять Леха оттуда же, из его же, Саниной, головы — «отгрызешь ведь, как я тебя целовать буду?». Он так и поцеловал в первый раз: «Саня, блять, хватит губы жрать» — и наклонился, чуть ли не пополам сложился, схватил неуклюже за плечи и воротник рубашки — Саня надеялся, что никогда не отпустит. Оба были под чем-то, конечно, да и не похуй ли? Как у них, искренне так же — так ни у каких трезвенников не бывает. Тут ни алкоголь, ни наркота не при чем. Просто любят друг друга наверное. Саня даже если глаза закроет — Лехино лицо все равно по памяти нарисовать сможет. Как минимум фоторобот составить. Такой родной он уже, как будто не другой человек, а прям часть Санька — плечо там, или нога. Саня только сначала стеснялся, краснел когда увидит — весь сразу, кончики ушей чувствовал. Сане ведь только пятнадцать было, а Леха был в непреодолимых двух годах разницы, еще и в десятом классе, еще и знали его в школе все — да и не только в школе — скажешь Леха Квашонкин, любой подросток в городе замычит понимающе. Такие как Леха с Саней не общаются. А уж тем более не целуют в макушку при встрече, и в губы тоже не целуют. Вообще не целуют. Саня все-таки шмыгает часто, и на глаза наворачивается предательское, соленое. Обещал же себе, что не будет плакать. Хотя бы ради Лехи, чтобы ему уезжать полегче было. Но кто же знал, что так грустно опять будет. Кто же знал, что лето так быстро пролетит. И как сложно будет стоять на этом ебучем вокзале и ждать этого ебучего Леху, который опять опаздывает — только для того, чтобы проводить его на год в ебучую Москву. Никто не знал. -Вот ты где, — Леха прижимается к стене рядом с Саньком. Волосы у него мокрые совсем, и щетина мокрая, и ресницы. Он моргает часто, чтобы вода в глаза не затекала и улыбается весело, — я тебя уже минут десять ищу. -Да конечно, — бурчит Саня. Стопудово только что пришел, знает же, что Саня тут, за углом ждет. Есть у них с этим углом парочка общих воспоминаний. -Это тебе, — Леха протягивает что-то, и Саня только сейчас замечает — тюльпаны. Желтенькие, все в капельках дождя, завернуты в какую-то клееночку. Леха взгляд отводит, неловко ему. -Вестники разлуки? -Чего? — покраснел он, что ли? — ааа… Я не подумал. Саня обнимает Леху крепко-крепко, чтобы тот перестал стесняться и смотреть исподлобья, чтобы опять улыбнулся смешливо, в ответ обнял. Саня знает, как Лехе сложно такие вещи делать. Поэтому даже не думает о том, как объяснит бабушке желтый букетик. Как-нибудь. -Спасибо, Лех. Леха кладет подбородок Сане на макушку, молчит. Хлопает по спине ладонью, по-братски как-то, по-мужски. Кожанка у него вся мокрая, хоть и август, а до мурашек пробирает от холодных капелек за шиворотом. Саня так долго боялся, что этот день наступит, что будут обниматься в последний раз, что останется один в этой дыре, без Лехи. И вот — стоят под дырявым козырьком вокзала, под дождём, у облупленной стены, молчат неловко, и не верится, что все это по-настоящему. -Напиши, как только приедешь. -Хорошо. Саня эту стену в потрескавшейся краске и ржавчине очень хорошо помнит. Тут, за углом, где не ходит никто — они с Лехой трахались в первый раз. Кирпичики перед глазами ходили то вверх, то вниз, и Саня тогда тоже расплакался — сам не понял почему. А Леха испугался, успокаивал, на коленки сажал и гладил, гладил по спине, говорил очень много, а еще больше извинялся. Саня хотел сказать, что дело вообще не в Лехе, но только икал и всхлипывал, а ничего дельного из себя выдавить не мог. Так и просидели до утра прямо на земле, под дырявым козырьком, пока люди за стеной не начали на утренние рейсы собираться. -Давай покурим по последней, и пойду. По последней — это потому что договорились бросить. Саня все равно сам сиги покупать не сможет — ну и Леха, за компанию. Но Сане в это конечно слабо верится. Тем более, что пачка только начата. «Сааа-ша». Он будет очень хорошо учиться, и ни одного дня не прогуляет — и тогда точно поступит в Москву. Может быть даже в вышку поступит — и будет вместе с Лешей. Год всего. Подумаешь. -Бабушке привет передавай. -Да пошел ты нахуй, Лех, какая бабушка? Брови у него ползут высоко-высоко, и уголки губ тоже, туда же. -Ты чего это? -Да хуйню говоришь. Леха улыбается молча, только пальцем Санины слезы вытирает, шершаво так, неловко. Взрослый, посмотрите на него, а как вести себя не знает. -Сань, — зовет, — Саня. Как в этом городе без Лехи — непонятно. В школе на переменах, дома с молчащим телефоном, по вечерам в заброшках или на крыше какой — в одиночестве. А он «бабушке привет передавай». -Сань, я приеду через неделю. До Москвы пять часов. Я рядом совсем. Обнимает крепко уже на перроне. Тюльпаны постыдно спрятаны в рюкзак, помнутся наверное. Лехины руки везде — на спине, на плечах, в волосах даже. Санины слезы тоже везде. Что там обещал себе? Не справился что-то. -Напиши… -Напишу. Леха целует в губы, недолго совсем, секундочку, но у Саши ноги подкашиваются. Он по привычке косится испуганно на окна электрички, но кажется не смотрит никто. А Леха опять весь красный, но улыбается. -Все будет хорошо, Сань. Садится у окна, расплющивает ладонь о стекло — и Саня тоже, с другой стороны. Даже когда электричка трогается с воем и свистками — все идет и идет по перрону, не убирает ладонь, смотрит в глаза родные, мокрые, с морщинками смеющимися. Остается один, тихо вокруг, только телефон вдруг пищит громко. «Люблю тебя». И я тебя, Леха. Очень.