Курим и молчим

Тропинка с танцев знакома давным-давно, и Макс идет по ней впотьмах, ноги заплетаются, и только сигарета эта электрическая дымится. Горький лимон на губах, словно целовался… да ладно?! Черт бы побрал все на свете, и невесту эту, и жизнь эту дурацкую. Он выходит к речке — о, а это еще что? Огонек от папиросы, и человек стоит. Беломором воняет — куда с добром! — Чего торчишь-то здесь, — удивленно спрашивает Макс. — Я уж подумал, что ты давно деваху мою на сеновале охаживаешь! — Нужна она мне? — отзывается тот. — Сам-то чего не с ней? А так дрался, так дрался. — Не твое дело, — срывается у него грубо. — А дрался — потому что выбесил ты меня. Не знаю, почему. Так бы трактором и раскатал! Но видишь — не смог, черт дери все на свете, и не знаю, почему. Эхх! А я думал — уехал ты. А я остался… с этой пупыркой твоей, — в заскорузлой ладони вейп кажется смешным огрызочком, но если взять мундштук губами — на них снова горький лимон, и голову ведет от этого, а вроде бы и не пил. Тот смеется… или глядит в душу? Макс наклоняется ближе, шмыгает носом: — Эээ, товарищ дорогой! Да ты в дрова. Ночевать-то есть где? А то пойдем, провожу на сеновал. Там, правда, сено в жопу колется, но подстелешь пальтишко свое пижонское, и нормально будет. А? — Негде, — огрызается тот. — Мне не на чем домой ехать, ты сам говорил, что «утром посмотришь». — Пауза, вроде закончил курить. — Ты что ж, мне решил сеновал показать? Как девчонке? И Макс в общем думает — этот городской реально такой тупень или прикидывается? Наверно, прикидывается, ну нельзя же так… — Я тебе решил сеновал показать, — говорит он хриплым шепотом, — потому что тебе, дурню стоеросовому, спать негде, а домой к себе я не могу тебя отвести, у меня там маманя, ну ее к богу! А коли б был я по девчонкам, так от того сеновала давно бы одни щепки остались, да только вот хер знает, чего меня не тянет к ним, уже и жениться принудили, и сама она на сеновал тот меня тащила, а я же рожу сделал, типа правильный, а так-то — упаси меня боже от такой женитьбы, чтобы еще этим… нестоячим ославили на все село! И вот нарезался ты по уши и не сможешь мне по-умному, по-городскому объяснить, что это такое со мной делается, а я чую — знаешь. Потому что глаза у тебя… Он замолкает, кашляет — и не может продолжать дальше. — … такие же? — отвечают ему так отчаянно. — Сложно тебе. Не жениться нельзя, жениться не хочется. Баб не берешь. Уехать не можешь, — снова лимон. Макс задыхается этим дымом и глотает его, глядя наверх, туда, где среди облаков угадывается звездное небо. — Ну веди. Когда я ещё попаду на сеновал-то, как не сегодня. Дорога до сеновала тоже знакома. А городской путается, едва не врезаясь в забор, и приходится ловить его иногда, чтоб не снес ничего. Хотя кажется Максу, что он больше играет, чем пьян в самом деле. Лестница наверх — и там вроде никого, не хватало еще спугнуть кого-то в разгар любовной движухи. Хотя кто в здравом уме пойдет на сеновал осенью, сейчас у них и нет таких, особо ретивых, почти все пристроены. — Лезь давай, — коротко говорит Макс. — Я сзади буду: ежли наебнешься спьяну, так хоть не наземь, а мне на голову! Городской лезет так, словно вот-вот наебнется реально, и так и хочется его в зад подтолкнуть. Наконец они переваливаются через порог: на чердаке пахнет сухой травой, как от этого пижонского вейпа. Макс падает в траву спиной, раскинув руки. — Спать охота… нешто мне тоже тут переночевать? Не прогонишь? А то к мамане переться не с руки, завтра она мне мозг вынесет, успеет еще. Ну чего ты там стоишь, иди… да не споткнись, дурень, ступенька там! Про ступеньку сказано поздно, это Макс понимает, едва увернувшись. Тот стелет пальто, хмыкает и смотрит на него хитрым и почти что трезвеньким взглядом. Ну, или кажется так, в темени-то. Не прогонит? Реально? — С чего я должен прогнать? Не мой ж сеновал, — отвечает он, падая рядом, и смотрит в упор, опираясь на локоть, так что становится почти неудобно, но Макс глядит в потолок и замечает звезды сквозь щели в крыше. Откуда ты взялся, психолух хренов, или реально у Макса все на роже написано? — А мать-то что? — говорит городской, ворочаясь рядом. — Всю жизнь тебя пилит? Пилит, пилит, тебе почем знать? — Есть такое дело. Сказала — как женишься, так и уйдешь, а пока бобыль, матери будешь помогать. Достала! Уехать бы куда, да кому я нужен где еще, кроме этого села. Работа вон есть… черт ее дери. Как тебя зовут-то хоть, а то уедешь — и не буду знать, кого вспомнить. — Владимир, — отвечают ему и вслед продолжают. — А что ты умеешь? В машинах сечешь, я смотрю? В тракторах. А что б ты в городе делал? Как ожгла рука на плече, Макс аж вздрогнул от неожиданности… и замер. Черт бы драл его, городского этого, так и хочется развернуться и врезать! Да что ж тут такое? Владимир. Ишь ты. Владимир красно солнышко, князь киевский — мама в детстве сказку читала. Замер, чтобы тепло не спугнуть, чтобы руку не убрал, так хорошо стало от этой руки, черт знает что такое! — Я говорил, — Макс еще пытается шутить, хотя его самого изнутри словно в узел завязывают, — я много чего умею, тебе понравится. И по тракторам, и по машинам, и водить могу, вон что там твой джип, коробка автомат, тоже мне! Завтра гляну — и поедешь куда тебе надо… — Говорить говорил, только пока что ничего конкретного, что мне понравится, — отзывается тот. Рука все лежит, задержать бы подольше, да станет ли… — Интересно, с чего тебе знать, понравится мне или нет… Максим. Внезапно по имени. Снова ожгло, как ошпарило. И рука на плече, на плече все еще… Говорит так смешно, по-городскому. В полутьме видно, как губы движутся. А собственный голос хриплый, как прокуренный, да дело не в этом. — Так я ж спрошу, прежде чем. Я же не наобум. Вот скажи мне, что бы тебе понравилось? — Вот как. Да, когда спрашивают, мне нравится. Руку убрал. Макс хрипло смеется, смех взлетает куда-то к крыше. — По телевизеру вон говорили — есть такие люди, у которых все не как у нормальных людей. Вот мужик, например, которому бабы не нравятся. Это что, это лечится вообще? Вздыхает: — А то извелся я совсем. Как в клетке. Женись да женись. Да не хочу я. Промолчит? Ответит? Пошлет его на хер? — Нет, это не лечится. И такое бывает. Совсем. Просто так выходит. С рождения. Но большинству не понять, что да как. Мужик — значит женись. А девица твоя мне не нужна была… Она хотела, чтоб я ее танцевать научил. И не ясно по ней, что занята. Откуда ж мне знать, что у вас танец идёт за измену?.. Макс чувствует громадное облегчение. И хохочет. — Да пошел ты! Какая в жопу измена? Переводит дух, понимает, что надо объяснить. — Ты меня взбесил. Мне с тобой помахаться хотелось, вот аж руки чесались. Потому что — ну что за херня: глянул — стоит, и ажно так… Ну нет, думаю, надо морду набить, бесит он меня. А ты что же… значит, тоже девиц не предпочитаешь? Напряжение аж зазвенело вокруг, Макс слышал. Или это у него в голове звенело? Он приподнялся на локте, посмотрел в лицо: — Ты честно мне скажи, Владимир красно солнышко, ты ведь тоже в самый последний момент отвернул. А почему? Они встречаются взглядом — тот тоже приподнимается на локте. — Глаза твои увидел. А потом ты зажмурился. А я передумал въезжать. Потому что дебил. Потому что сначала было понятно, что победит трактор. Но баба твоя меня бесила. И собственная гордость, знаешь? Так значит, у тебя на меня стоит?.. — Чегооо?! Макс сперва думает, что он оглох. Звон в голове доходит до своего пика. А потом он выдыхает. Что, так просто? Это вот все так просто? Вот так без затей? — Так вот жеж, — вздыхает он. — А так видно было, да? Тот снова поднимается на локте. — А я ж пожалел тебя, — говорит Макс непривычно дрожащим голосом. — В самый последний момент свернул, чуть набок не лег с табакеркой своей! А вот оно как просто-то а?.. Глаза, глаза у тебя были, и весь ты такой был… Макс крупно вздрагивает. — И вот не знаю я, что делать теперь с этим, что вообще с этим делают, ты знаешь? — Твою боль было видно, — ладонь ткнулась в грудь. — Как будто все просто трещит, и я все понять не мог, что происходит. Другой бы мне просто дал по зубам. Без затей. За мою пижонскую городскую морду. За бабу свою. А ты в глаза все смотрел. Они и сейчас смотрят друг другу в глаза, и ладонь на груди как горит, и сено шуршит под ними. И Макса трясет, потому что понять уже невозможно. Совсем невозможно. Как будто что-то масштабное… — Я понял, что всё так, когда ты ко мне прибежал. Спрашивать, живой я или нет. Хотя казалось, на кой?.. — целуют его, внезапно и обжигающе, так что… Рука на груди, горячая, и губы с лимоном и табаком, и не кажется ведь, совершенно не кажется. — Ах ты ж, — только и вырывается у Макса в ответ. А потом его срывает. Он перекатывается, наваливается, обнимает, запускает руки под расписную кофточку, и языком, языком в рот, по-настоящему, сильно, сладко, и чей-то стон падает в сухую траву и там затихает, и на губах горчит то ли пафосный лимон, то ли дешевый табак, и дыхание рвется, и не хочется отпускать. Глаза. Глаза, серые, большие, прямо рядом, близко, и губы, и дыхание, и тело. Мамочки дорогие, а дальше то как? — Полегче, — шипят ему. И правда, что он тут уж… — Раздевайся, — просят его. Не приказывают, нет, отчаянно просят. И похоже, там явно знают, что делать. Макс напротив только хлопает глазами, не понимая. Опыта ноль, с девчонками только, а пойдет ли с девчонками, как-то… — Это чего ж? — а глаза в темноте блестят словно, серые, огромные. — Это как же ж? Но раздевается, быстро, порывисто, рубаху через голову, не расстегивая, потом футболку — любимая, в городе мать покупала, с какой-то надписью, так на танцы же шел, даже сполоснулся после смены, всё чистое, как водится, не грязной же чушней на дискотеке рассекать? Хоть пОтом не разит, не страшно, что скорчит рожу этот городской и сбежит с сеновала. И хочется, хочется раздеваться, хочется как можно скорее почувствовать теплую кожу и снова губы с привкусом горького лимона и собственного табака. — Я же говорил, сено в жопу колет, — смеется он, стаскивая штаны. В голове шумит, хотя вроде не пил, и руки тянутся обнять, прижать снова. — Эй, ты где? — Здесь я, — отвечают ему, на сеновале темно, луна явно скрылась за тучи. И целуют, целуют еще, обнимая, вцепляясь руками. Макса ведет, и он понимает, что того тоже ведет, и не в спирте тут дело, не в этом. — Ты ж не пьян ни фига, — выдыхает Макс после очередного поцелуя. — Самогон тебя не взял? Силееен… Горячий ты какой, красно солнышко, хоть прикуривай от тебя… Ну расскажи мне, остолопу, как тут да что, а то я не могу понять ни хрена, мне тебя как девчонку тискать хочется, да и… — Не пьян, — шепчут ему, шаря руками по плечам. — Как девчонку? Так тискай, только сам говорил, их тебе тискать не хотелось. Не хотелось. А вот тут хочется! Он прижимается пахом к чужому колену, чтобы дать понять: с ним происходит реально какая-то херня! Как на девчонку! — Не понимаю я ничего, словно сам как набухался, — честно говорит Макс. — Помню только, как стоял да на тебя пялился… хорошо, морду не набил. Рука не поднялась, веришь? Зато вон, — он коротко усмехается, — кое-что другое поднялось! Он выдыхает, говорит про себя «да не трус же я», и опускает руку вниз. — Етишкина мать, — говорит он удивленно, — и у тебя, что ли? Обниматься голыми в сто раз приятнее, даже не замечая, что сено реально колет и в жопу, и в спину, и в разные другие места. Макс тычется губами куда придется, и его трясет так, как никогда в жизни. «Не хочу думать, что происходит. Не хочу никого понимать. Хочу то, что сейчас, словно всю жизнь ждал этого, и дождался наконец». — И у меня, что ли, — слышит он в ответ, и пальцы, пальцы на его члене, когда он успел. Как же ведет, что делать-то — и не спросишь же, что дальше, что дальше- то, как? Но «красно солнышко» похоже и сам все понимает, потому что говорит без вопроса, не сомневаясь, и Макса попускает. Реально попускает, потому что тот явно знает, что делать. — Эй, ты дрочил когда-нибудь? — шепчет он на ухо и от этого все накрывает, внутри будто буря или пар, как от бани, когда дышишь, а внутри горячо, горячо, горячо, шепот на ухо, чтоб его, чтоб его, как приятно, однако, и жарко до боли, и снова все на ухо. — Ааа, дак конечно, — зато честно, и как бы иначе он продержался столько лет, конечно дрочил, и в сарае, и в лесочке за деревней. Так неужели… неужели кому-то, вот как себе, и почему самого-то от этого так таращит? Эх, Владимир. Володька. Берет Макса за руку и тоже кладет его ладонь себе на член: — Тогда давай. Как себе. — Дрочил… Девчонок не хотелось, — шепчет Макс прямо на ухо. — А тебя жуть как хочется. Просто все мозги мне вынесли, что-де так только девчонок тискают, а я сейчас… ты прости, если что. И снова наваливается и обнимает, и прижимается всем телом, пахом, бедрами, и целует снова и снова, словно пьет и не может напиться. Голова кружится, всего ведет, и стояк все крепче, и руку не хочется убирать… оттуда, где нежный жар, и капельки влаги по ладони, и от этого стучит в висках и пересыхает во рту. — Ага, все в порядке, — у них сейчас все шепотом, тот обнимает в ответ, прижимая к себе. И рвется и рвется под пальцы, и сам сжимает в ответ, ах, эта отзывчивость, эта жара, эта горечь и сладость. Накрыло горячностью, толкнуться, толкнуться… Еще чуть-чуть, больше… — Ахтыж!.. — слова словно разом все кончились, дыхание остановилось, и бешеное ощущение во всем теле плеснуло наружу. В ласкающие пальцы. Мамочки дорогие, да что же это. Кончил этому прямо в руку, а этот не морщится, не вытирает ладонь о сухую траву, да кажется, он и сам… и точно, между пальцев тепло и вязко, ах ты ж, и в глазах плывет, как будто сам себе сдрочил и кончил, только слаще и горячее, и обнимать хочется, целовать, вот они, губы, горячее дыхание, етишкина мать, и странной нежностью полнится все тело, ни разу такого не было, и вот! Ахтыж, красно солнышко. Заснуть бы так с тобой, пока петухи не заорут, прижаться и заснуть. А все говорили — женись!.. — Извозились мы с тобой, — говорит Макс. Потом нащупывает где-то в сене свою футболку, парадную, любимую, мать в городе покупала, — и сует городскому в руку. — Вытрись. Иначе завтра кожу пожжет. И я вытрусь, ничего, что одной? Твое-то барахло поди дорогое, так вытираться, а я потом на речке замою, а маманя простирнет, у нас машинка в дому, не думай, не село окаянное! Эх ты, Владимир. Красное солнышко. И смеется, негромко, с горьким привкусом — завтра красно солнышко взойдет, и уедет Владимир к себе в столицы, или где он там обретается, с лимонным запахом своим, с горьким дымом, с губами этими, которых и не знать бы на вкус. Раскурочить ему, что ли, весь его джип? Да нет. Нельзя так. — Спасибо, — тот берет одежду, прямо из рук. — У меня не сильно дорогое, она просто светлая, да и фиг найдешь здесь в темноте, — он возвращает футболку, курит свой вейп. Снова идёт запах лимона, и уже тут горчит, но горчит не от этого, а оттого, что все кончилось. Обязательно кончится. Вопросом наружу. — Я тебе с утра таратайку твою починю — уедешь? Надеяться не на что, просто вот не на что. — Уеду. Мне бы вчера в городе надо быть, но вон видишь, что да как. Впрочем, фигня это все. Подождут, — сует Максу вейп и просит — он просит! — Покури со мной. Мне надо подумать. И они вдвоем курят этот лимон. Под крышей туманы, в душе что-то дикое. Звезд не видно, разорались цикады, но что же так тошно-то? Макс возвращает прибор, руки сталкиваются, и он замирает, когда «красно солнышко» говорит вдруг все вслух. — Я адрес оставлю. И телефон. Вдруг тебе здесь надоест. Не дело это. Тебе мозг весь сожрут с той женитьбой. Да и… — он замолкает, глядя куда-то наверх, там, где щели на крыше, потом находит одежду на ощупь, слегка накрывается — немного свежо. — Ну в общем, если захочешь… Адрес оставит. Ну-ну, ну посмотрим. Макс чуть-чуть выдыхает, его отпускает, хочется спать, дышать тем лимоном и вовсе не думать, что там будет утром.