Курим и молчим

Володя проснулся один. Ну как проснулся, лежал в полудреме: кажется, дернешься и рассыплешь картинки, что сейчас перед глазами мелькают, и хочется их пересматривать, потому что…. Потому что… Володя закрыл локтем глаза, выдыхая, и позволил себе их посмотреть, просто позволил. …Он курит у речки, или у озера, в темноте ж не разберешь, в голове самогон, но не сильно, чтоб он не услышал шагов. Тракторист этот, Макс вроде, выплывает откуда-то и смотрит так странно, будто и не ждал здесь увидеть, будто и не может городской торчать у реки с Беломором. И правда, не ждал. — Чего торчишь-то здесь, — удивленно слышен вопрос. — Я уж подумал, что ты давно деваху мою на сеновале охаживаешь! Боже, Деваха, да сто лет в обед! Зачем же? Еще не хватало! — Нужна она мне? Сам то чего не с ней? А так дрался, так дрался. Это беззлобно, это почти уже мирно, и дым не горчит, он словно безвкусен, а ночь почти не видна, или все же дошел самогон? — Я вижу ты тоже не жалуешь танцы? — хмыкает он, роняя на туфли пепел. — И деваху свою не особо… — Не твое дело, — срывается Макс. — А дрался — потому что выбесил ты меня. Не знаю, почему. Так бы трактором и раскатал! Но видишь — не смог, черт дери все на свете, и не знаю, почему. Эхх! А я думал — уехал ты. А я остался… с этой пупыркой твоей. Так отчаянно, боже… тут слышится что-то. Володя не успевает понять, что именно, как к нему наклоняются. — Эээ, товарищ дорогой! Да ты в дрова. Ночевать-то есть где? А то пойдем, провожу на сеновал. Там, правда, сено в жопу колется, но подстелешь пальтишко свое пижонское, и нормально будет. А? На сеновал, да иди ты? — Негде, — приходится тоже огрызнуться. Они очень близко, и можно услышать свой же лимон. Внезапно, он его курит, не выкинул, носит с собой. — Мне не на чем домой ехать, ты сам говорил, что «утром посмотришь». — Окурок обжигает пальцы, и он тушит его кое-как. — Ты что ж, мне решил сеновал показать? Как девчонке? Сейчас точно ударит. Но он так-то пьян, и может нести ерунду. А пьяного бить — удовольствия мало. Ну, он так надеется. Они по-прежнему близко, и даже в темноте видно, что глаза у них совсем одинаковые. — Я тебе решил сеновал показать, — отвечают ему, — потому что тебе, дурню стоеросовому, спать негде, а домой к себе я не могу тебя отвести, у меня там маманя, ну ее к богу! А коли б был я по девчонкам, так от того сеновала давно бы одни щепки остались, да только вот хер знает, чего меня не тянет к ним, уже и жениться принудили, и сама она на сеновал тот меня тащила, а я же рожу сделал, типа правильный, а так-то — упаси меня боже от такой женитьбы, чтобы еще этим… нестоячим ославили на все село! И вот нарезался ты по уши и не сможешь мне по-умному, по-городскому объяснить, что это такое со мной делается, а я чую — знаешь. Потому что глаза у тебя… — … такие же? — продолжает Володя за него, и дальше не молчит, пока не остановили. — Сложно тебе. Не жениться нельзя, жениться не хочется. Баб не берешь. Уехать не можешь, — он забирает свой вейп у Макса прямо из рук и затягивается, выпуская дым в воздух. Их обволакивает на пару секунд, скрывает, скрепляет. Потом он отдает его обратно и выдыхает, тоже хрипло и шепотом: — Ну веди. Когда я ещё попаду на сеновал-то, как не сегодня. Они идут какими-то тропами, Володя не запоминает ничего, но кажется, пришли уже, потому что Макс внезапно тормозит, и Володя едва не врезается в него сзади. Лестница, отлично, лестница… — Лезь давай, — коротко говорит Макс. — Я сзади буду: ежли наебнешься спьяну, так хоть не наземь, а мне на голову! И он лезет. И все оказывается не сильно плохо, хотя бы не падает на голову, и то хорошо. Макс падает в сено, пока он сам осторожно ощупывает то место, где стоит, ногой в темноте. — Спать охота… нешто мне тоже тут переночевать? Не прогонишь? А то к мамане переться не с руки, завтра она мне мозг вынесет, успеет еще. Ну чего ты там стоишь, иди… да не споткнись, дурень, ступенька там! Про ступеньку было поздно, и Володя все-таки споткнулся, падая едва ли не на Макса. Очень тепло, пахнет, шуршит и реально же колется. Стащить с себя, как там, «пижонское пальто» и кинуть на сено, чтоб было куда потом перебираться. — С чего я должен прогнать? Не мой же сеновал, — отвечает он, и голову теперь уж ведёт. Но от самогона ли? От солярки? От смеси «лимон-Беломор», что витает тут рядом? Он ложится набок, опирается на локоть, в темноте выцепляя взглядом лицо. Интересно, почему это взрослый мужик живёт не один? — С чего ей мозг выносить? — все же спрашивает Володя. — Всю жизнь тебя пилит? — Есть такое дело. Сказала — как женишься, так и уйдешь, а пока бобыль, матери будешь помогать. Достала! Уехать бы куда, да кому я нужен где еще, кроме этого села. Работа вон есть… черт ее дери. Как тебя зовут-то хоть, а то уедешь — и не буду знать, кого вспомнить. Внезапно, зачем ему… Но он отвечает, раньше, чем додумывает эту мысль. — Владимир, — ведь они реально так и не знакомы по факту. Смешно. — А что ты умеешь? В машинах сечешь, я смотрю? В тракторах. Реально достали его, Макса этого, и оно все видно. Та боль, что рвалась сегодня оттуда, из-под рубахи, сейчас приползла в сеновал. И сейчас было мало просто все чувствовать, нужно и делать, чтоб боль хоть чуть-чуть отпустила. — А что б ты в городе делал? — задаёт вопрос он, трогая за плечо, будто привлекая внимание. Грубая ткань и жёсткие мышцы, и все это сейчас под ладонью. Макс как-то замер, это заметно, так и застыли внезапно оба. — Я говорил, я много чего умею, тебе понравится. И по тракторам, и по машинам, и водить могу, вон что там твой джип, коробка автомат, тоже мне! Завтра гляну — и поедешь куда тебе надо… — Говорить говорил, только пока что ничего конкретного, что мне понравится, — отвечает Володя. Руку с плеча не сбросил, ладно. Отчего-то охота держать ее так и спрашивать чушь, и чтоб отвечали, хотя кто-то говорил, что будет спать. — Интересно, с чего тебе знать, понравится мне или нет… Максим. Он аж вздрогнул, когда его по имени назвали. Неожиданно, что Володя услышал и запомнил? — Так я ж спрошу, прежде чем, — усмехается Макс в ответ. — Я же не наобум. Вот скажи мне, что бы тебе понравилось? — Вот как. Да, когда спрашивают, мне нравится, — Володя убирает руку, но не так далеко, почти касается, и продолжает. Макс хрипло смеется, Володя молчит. — По телевизеру вон говорили — есть такие люди, у которых все не как у нормальных людей. Вот мужик, например, которому бабы не нравятся. Это что, это лечится вообще? — Тихий вздох, и Володя его слышит. — А то извелся я совсем. Как в клетке. Женись да женись. Да не хочу я. Так просто? Так нараспашку? Так больно внутри ему? Правда? — Нет, это не лечится. И такое бывает. Совсем. Просто так выходит. С рождения. Но большинству не понять, что да как. Мужик — значит женись. Становится жарко, сено шуршит, и он думает, что разговор их все страннее становится. — А девица твоя мне не нужна была… Она хотела, чтоб я танцевать ее научил. И не ясно по ней, что занята. Откуда ж мне знать, что у вас танец идёт за измену?.. Макс вдруг хохочет. — Да пошел ты! Какая в жопу измена? — немного молчит, потом поясняет, Володя не успевает вставить ни слова. — Ты меня взбесил. Мне с тобой помахаться хотелось, вот аж руки чесались. Потому что — ну что за херня: глянул — стоит, и ажно так… Ну нет, думаю, надо морду набить, бесит он меня. А ты что же… значит, тоже девиц не предпочитаешь? — Макс приподнялся на локте, посмотрел в лицо: — Ты честно мне скажи, Владимир красно солнышко, ты ведь тоже в самый последний момент отвернул. А почему? Володя усмехается: ишь ты, «красно солнышко»! Культурный какой. И снова приподнимается на локте, глядя в лицо: — Глаза твои увидел. А потом ты зажмурился. А я передумал въезжать. Потому что дебил. Потому что сначала было понятно, что победит трактор. Но баба твоя меня бесила. И собственная гордость, знаешь? Так значит, у тебя на меня стоит?.. Последнее выдохнуть, чтоб не передумать. И если его спустят сейчас с сеновала, то будет совсем не обидно. — Чегооо?! Вот сейчас точно треснет. — Так вот жеж, — вздыхает Макс. — А так видно было, да? Пауза. Слышно, как стрекочут сверчки или что там еще может орать. Цикады. Кузнечики. — А я ж пожалел тебя, — говорит Макс странно дрожащим голосом. — В самый последний момент свернул, чуть набок не лег с табакеркой своей! А вот оно как просто-то а?.. Глаза, глаза у тебя были, и весь ты такой был… И вот не знаю я, что делать теперь с этим, что вообще с этим делают, ты знаешь? — Твою боль было видно, — Володя ткнул ладонь ему в грудь. — Как будто все просто трещит, и я все понять не мог, что происходит. Другой бы мне просто дал по зубам. Без затей. За мою пижонскую городскую морду. А ты в глаза все смотрел. Они и сейчас смотрят друг другу в глаза, и ладонь на груди как горит, и сено шуршит под ними. И ждать больше нельзя, не хочется ждать, потому что самому уже больно, пока объяснял, прояснялось и в собственной голове. — Я понял, что всё так, когда ты ко мне прибежал. Спрашивать, живой я или нет. Хотя казалось, на кой?.. — он больше не может ждать, он подается вперёд и целует его, пьяно и очень-очень отчаянно. — Ах ты ж, — выдыхает Макс в ответ. А потом его срывает. Напор впечатляет, пара секунд, как Володю прижали, обняли, вцепились, целуя. Это отчаянно и сладко одновременно, и руки в мозолях на коже… — Полегче, — шипит Володя, вдавленный в сено. Хватка мужская, крепкая, и в поцелуях ведёт, и один вкус на двоих, курили-то оба одно. Они снова смотрят глаза в глаза, как заворожённые, как заведенные, как предыдущие полтора дня, и Володя чувствует, что у него все поднимается. — Раздевайся, — просит он, понимая, что с той стороны опыта ноль, только душа нараспашку и это с лихвой. Сеновал, как в лучших традициях сёл, место встреч для любви и подобных утех, и это явно забавно на пьяную голову, но он трезв как никогда, как бы ни хотелось себя обмануть. И его обмануть. Не выйдет. Он вовсе не пьян, чтоб не понимать, что сейчас происходит. Макс раздевается, быстро, порывисто, ржет, говорит что-то. Володя молчит. Раздевается он тоже быстро, да потому что нет терпения, да и одежда под спину, чтобы не кололось то сено. — Я же говорил, сено в жопу колет, — смеется вдруг Макс, шуршит рядом. — Эй, ты где? — Здесь я, — на сеновале темно, луна явно скрылась за тучи. Они сталкиваются руками, Володя тянет его на себя, чувствуя снова тяжесть и руки, целуя наощупь. Мозги опьянели, но не от спиртного, и стало понятно, что за переглядки терзали их вот это все время. На сене все колется, но на это плевать, потому что сейчас в этой ауре табака и лимона все ощущается очень… очень по-новому. — Ты ж не пьян ни фига, — выдыхает Макс после очередного поцелуя. — Самогон тебя не взял? Силееен… Горячий ты какой, красно солнышко, хоть прикуривай от тебя… Ну расскажи мне, остолопу, как тут да что, а то я не могу понять ни хрена, мне тебя как девчонку тискать хочется, да и… Не понимаю я ничего, словно сам как набухался… — Не пьян… Как девчонку? Так тискай, только сам говорил, их тебе тискать не хотелось, — Володя чувствует коленом его пах, ощущает и свою реакцию, и весь их общий жар, что прикуривать можно… Усмехается, чувствуя, что реально его ведёт, и алкоголь здесь совсем ни при чем. Ни хрена, как не было его и вообще. — Помню только, как стоял да на тебя пялился… хорошо, морду не набил. рука не поднялась, веришь? Зато вон, — шепчет Макс, усмехаясь, — кое-что другое поднялось! Он внезапно скользит рукой вниз, накрывает. Грубые пальцы на члене, от которых разливается жар. — Етишкина мать, — говорит Макс удивленно, — и у тебя, что ли? — И у меня, что ли, — откликается Володя, тоже спускаясь рукой вниз, натыкаясь на пальцы, на их два стояка, прижимает к себе Макса другой рукой, чувствует губы на шее, плечах, целует сам как попало. Все очень тесно, и в то же время огромно, и кажется — еще чуть, и от них начнет дымиться сеновал. — Эй, ты дрочил когда-нибудь? — шепчет Володя на ухо, голос теряется от жара и голода, телесного голода, что сейчас затыкается. Не того, похотливого, а какого-то другого. — Вот как себе? Он ладонью проводит Максу по стояку, чувствуя, что его ладони грубы едва ли для этого, а жарче становится враз, в разы, ещё жарче… Как там, красное солнышко? Ну вот он почти тут и плавится, в этих горячих объятиях. — Ааа, дак конечно… Ну хотя бы. Володя выдыхает в этих горячих объятиях. В открытую берет Макса за руку и тоже кладет его ладонь себе на член: — Тогда давай. Как себе. — Девчонок тискать не хотелось, — шепчет Макс прямо на ухо. — А тебя жуть как хочется. Просто все мозги мне вынесли, что-де так только девчонок тискают, а я сейчас… ты прости, если что. — Ага, все в порядке, — в ответ шепчет Володя, тоже целуя, отвечая, обнимая в ответ, прижимая к себе. Ласкать как себя, чувствуя, что твердеет под пальцами, а значит, все верно. Свой член, упираясь в ладонь Максу, трётся и можно даже не трогать, только ловить общий стон на двоих и целовать сухие горьковатые губы. Как девчонку, пусть как девчонку прижмёт, потом все обсудят, потом. В волосах полно сена, да и у Макса ведь тоже, и Володя целует в ответ, кончая туда, между ними и судорожно сжимая пальцы. Сил больше нет, и дышать им практически нечем, и громко, на весь сеновал, кажется, бьётся сердце. — Ахтыж!.. — отозвались, откликнулись, ближе. Не у него одного голова идет кругом. Не у него одного, Макс же вон тоже… Прижать посильнее, куда уж больше, но Володя чувствует, нужно, нужно… Сгреб другой рукой в охапку, прижался губами к губам, к углу рта. Сердце колотится, все ещё ночь, а в голове ночные цикады. Вон, орут, твари, снаружи орут, не затыкаются. Хорошо… До сладкой тоски хорошо, лежать прижимаясь, лимон и солярка, запах в волосах. Охота курить, но не сигареты, иначе они тут попросту спалят все сено. Он немного ворочается, чуть выбираясь — салфетки в машине, да ну их, и целует опять снова в губы, жмурясь и приникая. Что за дела, это просто какое помрачение, и оно ему очень и очень вдруг нравится. — Извозились мы с тобой, — шепчет Макс, возится, ищет, сует ткань в руку. — Вытрись. Иначе завтра кожу пожжет. И я вытрусь, ничего, что одной? Твое-то барахло поди дорогое, так вытираться, а я потом на речке замою, а маманя простирнет, у нас машинка в дому, не думай, не село окаянное! Эх ты, Владимир. Красное солнышко. Вытрется, что уж. И правда, пожжет, так засохнет, что ой… — Спасибо, — берет он его одежду, это и правда широкий жест. — У меня? Да не сильно дорогое, она просто светлая, да и фиг найдешь здесь в темноте. — Он возвращает Максу футболку обратно, прямо в руку, и находит свой вейп. Снова пошел запах лимона и глубокий затяг, успокоиться бы. И подумать. Что делать, подумать. А напротив молчат. И говорят потом хрипло, будто совсем сомневаясь: — Я тебе с утра таратайку твою починю — уедешь? — Уеду. Мне бы еще вчера в городе надо быть, но вон видишь, что да как. Впрочем, фигня это все. Подождут, — он затягивается снова и сует Максу вейп. — Покури со мной. Мне надо подумать. А думать о чем? Остаться в селе? Чтоб их обоих камнями забили, а баба та — первая, что ее замуж не взяли? Да ну, не настолько дебил же вообще. Володя дышит знакомым дымом и смотрит на Макса, а мысли гуляют глухим табуном в лимонном тумане. — Я адрес оставлю. И телефон. Вдруг тебе здесь надоест. Не дело это. Тебе мозг весь сожрут с той женитьбой. Да и… — он замолкает, глядя куда-то наверх, туда, где щели на крыше, находит одежду на ощупь, слегка накрывается — немного свежо. — Ну в общем, если захочешь… Дальше все смутно. Кажется, Макс усмехался. Кажется, Макс сказал что-то в ответ, Володя не помнит, он провалился в сон, под гомон цикад, хотя, казалось бы, какие цикады, сейчас, в октябре… Какие цикады… Похоже, уже почти день. Ну, или утро, явно не ночь. Трекер молчит, разрядился, зараза. В башке пустота и гулкая боль, вот, самогоном догнало, пожалуйста. Надо одеться, а то уж совсем, вычесать сено из прядей, спуститься. Деревня не спит, все уже в делах, он с трудом ориентируется днём — вчера-то шли едва не наощупь. Пришлось спросить, где тут Макс, Максим, получить направление и насмешливый взгляд. «Он с утра что-то чинит», сказала девчушка, пробегая мимо с собакой. Что-то: явно его же пикап. Воды бы, да где тут в деревне понять, как будто жизнь другая, и не разберёшь, а он в ней совсем себя чувствует скверно — запутался, не разобрался, надо бы выйти куда-то хоть, да только неясно, куда. Выходит он к речке: кажется, здесь они вчера и стояли. Небо лежит так низко, как покрывало, пасмурными серыми клочьями. Как глаза их обоих, серые. Холодно. Явно знобит, и погода тут ни при чем. Видано ли дело, самогон пить с голодухи, хорошо, не накрыло вчера. Или накрыло? Он кутается в полы и пытается разобрать, куда его там посылали, когда пытались задать направление.