Курим и молчим

Володя никогда не уезжал в командировки, оставляя пустой холодильник. Всегда нужно что-то, что можно быстро пожарить и съесть, когда нет почти сил. Сейчас был омлет, куда он кинул сосиски и сыр — запасливость не подвела, чуть-чуть молока в яйца, специи и все почти готово. Чай заварился, хлеб даже есть, края пошли в сторону, зачерствели, а середина ничего. Две кружки на стол. Сахар. Тарелки. Вода прекратила шуметь. Значит, помылся. Володя вышел в коридор, встречая там Макса, который выглядел не лучше, чем он сам, похоже, с утра. — Да ты вообще измотался, — говорит Володя, подставляя плечо, потому что Макса ведёт, за косяк вон держится. Пахнет его же шампунем, лимоном чуть-чуть, соляркой не пахнет. Они доходят до кухни, Володя отправляет его на диван, что стоит здесь, тащит на стол сковородку, тарелки, даёт ему чай, сахар, лимон (смешно, после двух суток лимонного дыма ещё не надоел?), кладет им омлет, садится сам рядом. Звонит телефон, придется поднять, редакция, у него спрашивают, когда он вернёт машину. — Завтра, — отвечает Володя, — все завтра. С утра, да, ага. А черновик в понедельник. Идёт. Да, взносы я заплачу. Он отходит к окну, чтоб не мешать и смотрит на закатное небо, солнца не видно, только красные тучи, опять, что ли, дождь. Идёт обратно за стол, закрывает глаза и только через пару секунд берется за чай. Надо поесть, потому что мозги уже просто кипят, и явно от голода. От запаха еды крыша едет окончательно, а вкуснота-то какая, сил нет. Обычное вроде все, или они так проголодались? Тепло, уютно, надо же, как бывает. — Спасибо, Володь. Обалденно, — Максу не удержать слов, и ничего, что еще не прожевал, и так понятно. Деревенщина, чего там! Нет, маманя всегда говорила — не разговаривай с полным ртом, но сейчас просто сил нет не разговаривать. Нужно постоянно понимать, что не спишь. Что не во сне все это, не глючит его, а реально он сидит вот здесь, и не один сидит, и ночка их на сеновале тоже ему не приснилась, и записка, оставленная матери «Уеду к другу на пару дней»… Интересно, в правлении как завтра будут орать, когда его на месте не обнаружат. Да и пошли они все нахер. Володя кивает в ответ, слегка улыбаясь: наверное, и правда вкусно, когда так хвалят. Чай остывает, омлет кончается, он пьет свой из кружки и наблюдает за Максом. Тот явно устал, но немного расслаблен и это в общем-то радует. — Я понял, что сегодня у тебя выходной, — наконец говорит Володя. — А завтра? Тебя не будут искать? Хотя концерт-то ты как-то планировал… Мне чтоб понимать… Чтоб что понимать? Насколько он серьёзен в намерении сбежать из деревни? Вот сам бы Володя не вернулся. Но то он, а это же Макс, он в деревне всю жизнь наверняка прожил. Только хотел ли? — Да кому я нужен, — честно говорит Макс. — Страда закончилась, теперь трактористы бухают до зимы — ну или кто из правления по пьяни на Ниве в грязи застрянет. Да пускай они там хоть все перезастревают, — он шлепает ладонью по столу. — Если честно, Володь, я давно хотел оттуда сбежать. Уже такое ощущение, что жрут там меня заживо. И маманя всегда говорила, что ежели у меня все не как у людей, то мне валить надо от людей, и подальше. Я писульку ей оставил, что к другу уеду. А потом напишу — забухал с другом, бывает. А ежели приткнусь где, так и совсем хорошо. Потом, может, съезжу, расчет возьму. А может, и нет. Главное — сил моих больше нету на них смотреть, и на жизнь эту всю беспросветную. Понимаешь? — Понимаю, — отзывается Володя, опираясь на стол и подпирая голову рукой. — Вот здесь болит, да? — ладонь ложится на грудь, туда, где колотится сердце. — Только бежать было некуда? Он усмехается и добавляет: — А я из города бежал. Здесь тоже беспросветности до горла, только она другая. Но не в этом проблема. От себя не сбежишь, это мне стало понятно. Понятно, когда ты билеты топтал, а я заливал тебе про дуэль. Потому что подохнуть мне там было не жалко. Он прикрывает глаза и молчит. — Сейчас ничего, попустило. А то мрак совсем был. Я ехал по вашей дороге и думал, зачем вообще жить? Но в командировку, как видишь, смотался, материал про достижения написал и застрял в вашем селе, как раз. Как все совпало, а главное, к месту. Володя убирает ладонь с груди Макса и гладит его по плечу, поправляет вихры. — Пойдем спать. А то ты еле сидишь, шутка ли, три часа на дороге. Я туда на одном стрессе пер, и то, далось оно мне нелегко. Пойдем. Не спать же нам здесь. Ладонь на плече ощущается так нежно, что горло сдавливает, и хочется поймать эту ладонь щекой, и посидеть так. А когда пальцы зарываются в волосы… — Пойдём, — кивает Макс. — А то и правда на ногах не стою. Володя ведёт его в комнату, вообще их тут две, но идут они в спальню. Володе отчаянно хочется лечь. В комнате полутемно, кровать застелена, покрывало сдернули — и готово. Макс смеется: — Красота- то какая. Это вам не сеновал, — и аккуратно садится на краешек. А потом молча раздевается, чего стесняться-то уже, и забирается под одеяло. — Да, — улыбается он, — совсем не сеновал! — На сеновале тоже хорошо, — отзывается Володя, снимая одежду. Макс рядом ощущается правильно, верно, как будто так и должно быть, и Володя не думает ни о чем, когда тянется обнять. Просто обнять, ощущая горячую кожу и этот суматошный бьющийся пульс. — Я все вчера помню, — говорит он зачем-то. — Пол-утра сегодня не очень, а вчера помню все, если тебе это важно. Что дальше — не знаю. Но пока как-то так. Это странно… и очень-очень нормально. Если можно так выразиться вообще про меня. — Он смеётся и замолкает, прижимаясь щекой. Это реально было все странно. И нормально. Ничего не хочется говорить: то ли оттого, что наконец-то после несусветного дня поевши и в чистой постели, то ли оттого, что внутри возникает какое-то спокойствие, то ли от близости человека рядом, от его тела и тепла. — Володь, — бормочет Макс, — у меня сейчас такое чувство, словно я реально смену отпахал, причем в буквальном смысле, на полях. Это одно. А другое — что не могу уж я совсем-то заснуть в такой обстановке… И реально это сложно, хочется, как недавно, вдавиться друг в друга, переплестись ногами, попробовать — осталась ли на губах еще терпкая лимонная горечь. — А уж я-то как все помню, — улыбается Макс. — Помню еще, как я тебя чуть по сеновалу не размазал, так мне тогда… приперло с тобой. Все обнимать да обнимать хотелось, сам не мог понять, что со мной. Сперва бесило это, вон, добесились до чего, а потом… Эээх, — он словно машет рукой, и придвигается ближе, и обхватывает, притягивая к себе, и слушает — не оттолкнут? не скажут „хватит”? Эхх, Володька, с тобой тут сам как девчонка себя почувствуешь, даром что мужик. — Ну не размазал же, все в порядке… — шепчет Володя в ответ. И поддаётся, прижимаясь, смотрит Максу в глаза, они близко-близко. Даже в сумерках комнаты такие же серые. Макс вполне ничего, но на внешность в общем плевать, зацепило другое, что и не скажешь. Душа, как говорят, характер или что-то ещё, не физическое что-то, неясное. Володя целует его, зарываясь пальцами в вихры, крепко целует, с языком, как хочется, как положено, а внутри все отзывается радостным гулом, как сегодня на трассе, за деревом. „Етишкина мать”, — привычно думает Макс во время поцелуя. Что-то творится и в голове, и во всем теле, после этого путешествия на двух сосисках и воде, после стоянки возле дерева с рукой на руке, с чувством сухого шероховатого ствола под щекой… Мать всегда говорила: наивный ты, Максимко, обманут тебя городские люди. Он в ответ всегда смеялся: да где ж они, те городские-то, мамань? Когда они в нашей дыре бывали дольше часу? Да и нужны мы им, обманывать нас? И вот же, как накаркал: приехал городской, с дымом своим лимонным, с глазами… такими же серыми. Приехал и… Не обманул, нет. Макс давно у земли, обман за километр чует. Вон, и у невестушки своей почти сразу почуял, оттого, может, и на сеновал ее не тащил, точнее — за нею не пошел. Не любила она его, просто замуж ей было надо, а тут — тракторист деревенский, работа при нем, и не пьет больше привычного, и жениться ему пора, иначе вся деревня засмеет. Потому и дала понять, что не прочь, только, мол, сперва руку и сердце предлагай. Ох, хорош бы он был, если б отдал руку и сердце девахе этой: да сто лет они ей были не нужны так-то. А здесь — не обманывает, не обманывает его Володька, красно солнышко, ети ж ты! Не обманывает, потому как — и дышит сам как загнанный, и сердце молотит, и кожа жаркая, и — при обмане разве целуют так? И член-то, прости господи, обманом самому себе не поставишь, значит — влечет, значит, хочется, и от этого еще больше сердце заходится, и… — Это ж спать мы с тобой собрались, щеголь ты приезжий, — смеется Макс. — Ну что ж, теперича я приезжий, а ты хозяин дома, давай, командуй, чего дальше хочешь, я слушаться тебя буду. А сам думает — так и на сеновале ж я тебя слушался, потому как — знаешь ты тут больше меня, и чего спорить, только время тратить зазря. — Ну вот да, теперь-то ты приезжий, — смеётся тихо Володя в ответ. — Только важно ли это? Ведёт меня, хоть ты тресни, да потому, наверное, там и выделывался, чтобы внимание твое зацепить, хотя сам не понимал ещё толком… — Ладони на плечи, горячие пальцы на горячую кожу, прижимается сильнее, пахом, бедро на него, чтобы было, чтоб было понятно, что чувствуют оба, да оно понятно и так. Володю трясет, и не ознобом, приятно так, как говорят в глупых романах -»любовная дрожь», и он целуется куда придётся, в нос этот странный, в губы и в щеки, в кадык, что заходится под его ртом. Что говорить, как объяснить, чего тебе хочется, если хочется всё, а мысли все в кучу и только пульс везде долбит, везде, от кончиков пальцев до паха и сердца. — Думаю, нам просто хочется нас, — выдыхает вдруг Володя Максу на ухо шепотом. — Тебе можно все, нам просто вот это нужно, чтоб ощущать, что не один ты такой идиот… — он усмехается грустно, кладет руки ладонями вниз на сильную спину и прижимает, чтоб чувствовать его ближе, они почти уже вжаты друг в друга, но хочется что-то ещё, и до него вдруг доходит. — Давай, — шепчет он, поймав Макса за руку, и тянет ее вниз, туда, между ними. Чуть отстраняется, очень уж тесно, накрывает ладонью двоих — самого аж трясет, и снова сам шепчет, чувствуя, как отзывается пульс: — Твои пальцы сверху… На мою… Давай вместе… В голове у Макса быстро проносится — «ишь ты, чего придумал, хлыщ столичный», а потом чувствуется, что так — даже очень. Очень хорошо, очень правильно, очень классно. Макс втягивается в процесс и двигает Володиной рукой, чувствуя, как подкатывает к низу живота горячими острыми волнами незнакомое раньше возбуждение. Член головкой ощущает чужую руку, и это как там, на сеновале, и в то же время по-другому. Как на стоянке, когда на коре дерева он накрыл Володину руку своей. Или там, когда дуель эта дурацкая — были бы вдвоем в машине, он бы вот так же руку его на руле накрыл бы своей — и вывернул бы с дороги. Продержаться бы подольше: конечно, с устатку быстро не кончить, но все равно что-то накрывает все сильнее, а хочется протянуть… и еще вот что… — Володь, — шепчет Макс ему на ухо, — погоди. Остановись. Давай… руки поменяем. Да, да, сейчас вот очень, очень хочется — самому обхватить ладонью их двоих, самому попробовать, как оно чувствуется на руке, и чтобы Володя накрыл своей рукой сверху и водил вверх-вниз, и чтобы обрывалось дыхание от такого возбуждения, очень, очень хочется! А в паузе — еще раз прижаться и поцеловать в губы, что ж такое-то, морок просто, с поцелуями этими, так и тянет, и каждый раз вспоминается, как курили тогда на двоих, вместе, и это уже было как поцелуй. Они меняют ладони, Володина рука сверху: контраст от мозолей на нежном. Толкаются оба, и Володя стонет, когда Макс целует, сил нет не стонать. Все такими скачками, усталость, дорога, эмоции, стресс, вцепиться другой рукой ему в плечи, прижаться. Дыхание рвется почти что до боли, а в голове просто вихрь и смерч, который вот-вот накроет… — В наших сердцах… — шепчет Володя по наитию, сглатывая слово «любовь», — …и кузнечики… В наших кустах… — терпения нет, но не накрывает, нужно ещё что-то, и он прижимается лбом к плечу Макса, чувствуя, как по виску течет пот, а сердце просто заходится, как у подростка. — Пой, ангел мой, гламурные истины… — глотая слова, шепчет Макс ему в волосы, — мы не одни… Теперь-то уж точно. И вцепиться в него до белых пальцев, когда оказался сверху, и податься вперёд, как отдаться, и дыхание сбить прям совсем, зажмуриться до искр, а перед взглядом глаза, глаза и лимонный дым… Володя кончил, вздрагивая и сам не понимая, что произошло. Просто попустило. Просто враз накрыло странным откатом и теплым блаженством вместе с бешеным пульсом и сбитым дыханием, которое отзывалось больно и сладко. В наших сердцах любовь и кузнечики… Боже. У Макса в голове ярко вспыхнуло «етишкина мать» — и все потемнело. На секунду. А когда открылись глаза — он рядом с собой увидел другие такие же. Серые. Огромные. Как на сеновале. Горло сдавило непривычной пугающей нежностью. — Володька… Тот молчал, пытаясь отдышаться — да и Максу тоже не мешало бы дух перевести, потому что он только что разрядился вроде бы под собственной рукой, а на самом деле нет. Да и черт с ним, вот еще они давно не мерялись, чья рука сверху. Они свое уже отмеряли там, на поле этом сраном, пропади оно трижды пропадом. Хотя… почему пропади? Не будь того поля, они бы сейчас не… И песню любимую Максову знает, поди ж ты. «Мы — многочисленны…» Да уж! Вот и хорошо, пойдут они на концерт, там совсем здорово будет. А после концерта можно и дальше смотреть, что будет. А сейчас… Тряпицу бы какую, своей-то футболки нет, а чужой — негоже. И самое любопытное — не тошнит от этого всего, не грязно это совсем, не стыдно, а… хорошо так. Близко. Наклониться только, еще раз губы тронуть, прихватить губами, огладить языком. Кузнечики, кузнечики, цикады эти ночные, что с сеновала тогда слышались. Так сердце молотит, что не выскочило бы. — Боже, да целуй ты уже… — не выдерживает Володя, отвечая на ласку, целуя в ответ, сталкиваясь языками. В голове словно ясность и звон, чужой пульс через кожу, а они одурели. Володи едва хватает на то, чтобы отстраниться, найти им салфетки, что валялись у него всегда рядом, и вылезти из кровати, потому что сейчас слишком сильно. Вдыхать свежий воздух с балкона всей грудью и думать, какого же хрена его ни хрена не отпустило после оргазма. — Я сейчас, — поясняет Володя, прислоняясь к балконной двери. — Меня просто накрыло… Он вытирает ладонь, бросает салфетку на подоконник, находит сигареты, простые, обычные, закуривает, но не с первого раза. Сигареты какие-то — пафосная дрянь с вишней, вроде дарили. Возвращается обратно на край постели, протягивает сигарету Максу и молча смотрит в окно. Сердце колотится. И так не бывает, или бывает, но Володя боится, что так может не быть. Вишней несет по комнате. Становится зябко, но он все молчит, ощущая, что все слишком сильно, чтобы о нем говорить. — Я вообще не склонен к пустым сантиментам, — наконец сказал он. — И с людьми схожусь плохо… Хуже, чем многие. Но мне кажется, что это не просто случайный секс, не на два раза. Я не могу понять, что я чувствую, но мне однозначно не хочется сейчас, чтобы ты уезжал, — он глянул на Макса. — А ты сам чего хочешь? — Я хочу сказать, что натуральная фруктовая лавка тут у тебя, — улыбнулся Макс. — То лимон, то вишня — и я тут со своим беломором, а? Он придвинулся ближе, обнял за плечи, прижал к себе. — И не говори. Городской я фрукт. Но лимон и правда люблю, а тут подарили… Володя прижался в ответ и прикрыл глаза. — А еще хочу тебе сказать, красно солнышко: зацепил ты меня за душу, — продолжил Макс. — Тогда ещё зацепил, только я не понял ни хрена, просто не знал, что бывает так. Думаешь, я не сталкивался с такой херней, что перепихнулся пару раз — и привет? С девками только, но надеюсь, ни одна не залетела. А сейчас у меня тоже кипит все внутри, ни стыда нет перед тобой, ни других неудобств, вот просто всего себя бы отдал тебе, да и вся недолга. Не стану врать, такой секс для меня новый, но не в сексе сейчас дело: близости я с тобой хочу. Есть, спать, работать, песни петь. Целовать тебя хочу, в глаза тебе смотреть хочу, когда ласкаемся. Защищать тебя хочу, помогать чем сумею. И ещё хочу слушать, как сердце твое стучит. И пока не захочешь, чтоб я уехал — не поеду я никуда. — Вот знаешь, да. Близости. И наверное, раз мы чувствуем одно и то же хоть примерно, можно попробовать, — Володя положил ладонь ему на колено, а голову на плечо, хотелось, да, защиты хотелось и ласки. — Во всяком случае, мы оба не против… А что до песен… песни я, конечно, умею… — Володя усмехнулся. — Писатель я. Поэт. Самый что ни на есть официальный, с корочкой. На кой она мне, я не знаю, да и не платят за это, вон журналистом работаю… Но вот как-то так… Зачем он все это сейчас говорил, не ясно. Просилось наружу. Наверное, потому что обычно и сказать то все некому, сразу «поэт, а чё, правда? А деньги вам платят? А сборники где?» Ну и прочую похожую ерунду. А тут прям просилось. Он про Макса уже больше знает, чем тот про него. Непорядок. — Поэт с корочкой — это хорошо, — тепло улыбнулся Макс. — Потому что это устойчивее, чем поэт без корочки. Вот так кто-нибудь тебя спросит: ты кто? А ты ему: я поэт. А он тебе: да ладно! Поэт! Хуйня какая! И ты такой стоишь и обтекаешь. Я так в школе обтекал, помню. Чем, говорят, увлекаешься? А я говорю: стихи пишу. А они мне: чо, правда? Гыгыгы, поЕт! Пушкин недоделанный! И вот знаешь, я всю жизнь мечтал: окончу школу, поступлю в институт, где поэтов учат, и получу документ, что я настоящий. И как кто ржать начнет — тыкну в рожу, и все. Так что корочка в этом деле очень полезная: кто-нибудь начнет тебе что-нибудь про то, что ты не поэт ни хрена, а ты ему рраз — и корочку в рожу. И плюнуть можешь ему еще в рожу эту, козлу такому. Макс смущенно покашлял и добавил: — А что журналистом работаешь — так сейчас такое дело, за что деньги платят — там и работаешь. Я вон тоже не всегда в деревне жил, тоже когда-то был фрукт городской… ну такой, пригородный. Стихи пописывал. На гитаре играл. Как ребята эти… ну, на который концерт мы с тобой собрались-то. Очень они мне легли прямо. В институт хотел поступать. Но батя сказал — сначала в армию. Он инженер у меня был, космические установки всякие. Потом как перестройка пошла — разорился их НИИ, а тут как раз и мне повестка, а меня он с детства приучил, руками всякое делать, мы с ним модели самолетов клеили, приемники собирали, машину он меня учил водить… В общем, как призвали меня, я со своими руками сразу в автороту попал, там и права получил. А как дембельнулся — дома дыбом все: батя бизнесом решил заняться, да прогорел. Квартиру продали за долги, купили вон дом в деревне. Мы с батей там водопровод наладили, канализацию, машинка вон стиральная опять же, с тех пор еще. Батя все по дому ладит, делает вид, что все хорошо. А через полгода помер во сне: сердце стало. Матери потом сказали — стресс. Не выдержал того, что семья в деревню по его милости перебралась. Ну, тут понятное дело, какой мне институт? Я в инженерный хотел поступать, да и туда не пошел, мать одна осталась. Ну, пошел вон на работу, платят вроде ничего, маманя тоже там уборщицей в правлении устроилась, посейчас работает, на пенсию не хочет. Вот женишься, говорит, уйду с внуками сидеть. Эх, маманька, накрылись твои внуки медным тазом!.. — Я вот и смотрю, в деревню ты не вписался. Я ещё и думал, почему? Пьешь меньше, чем на деревне принято, я вон и то набрался, а ты нет. Говоришь… по-другому. Про дуэль внезапно понял, хотя я до последнего ждал, что ты просто съездишь мне по зубам. Когда я услышал про концерт, у меня вообще вся картинка развалилась, и вот только сейчас собралась. Не такие уж мы и разные. Володя поежился, стало и правда холодно, пришлось вставать и закрывать балкон. И возвращаться обратно, тянуть Макса под одеяло, такого же продрогшего, как он сам. Погладил по виску, поправляя волосы, и выдохнул: — А что до мамы и внуков — а ты в этой системе где? Только как исполнитель? Сложно это — не свою жизнь жить, а мамину. Володя прижался к его плечу, чувствуя тепло и ровный, уже чуть унявшийся пульс. Уютный. — А что же, стихи сейчас пишешь? Или не идёт пока что? — Давно не писал, Володь. Как батя помер — какие уж тут стихи, вкалывал как бобик, да от шоблы этой отбивался. Они ведь действительно все приставали, что я не бухаю как они. Я тогда сказал, что на транспорте я, нельзя мне бухать, а то как поеду по деревне — всех курей их передавлю, да и их самих ненароком! Бабке Тимофеихе однажды нарочно сарай снес, сказал — выпивши был. Тогда председатель мне: если я еще раз тебя пьяным увижу! Нет-нет, говорю, осознал, ни боже мой! А потом уж меня как водилу начали дергать — никто в деревне больше не подносит. Только и говорят — странный. Вон, невеста моя, и та: ты что ж, говорит, Максимушка, и в праздники не будешь пить? И на свадьбе? Я озлился тогда, сказал — а ты хочешь, чтобы я на свадьбе нажрался вусмерть и урода тебе заделал? А она в слезы, ты, говорит, грубиян такой! Да и пошли они все в жопу. Но ты не думай, Володь, что я с тобой тут… только ради того, чтобы ты меня вывез оттудова. А то мало ли, в башку тебе залетит. Володя даже сел от таких заявлений. Сел и посмотрел на Макса в упор. Стало тихо, так что казалось, слышно, как шумят машины на улице. И их дыхание слышно. — Мне такое в башку не залетит, — четко сказал он. — Ты б по-другому себя вел, если б хотел просто выбраться. Не знаю как, но по-другому. Нет у тебя корысти, не знаю, откуда мне это известно. А что до деревни твоей — бесило их, что ты не такой, как они. Что они вот бухают, потому как «а что ещё делать?», а ты нет, и им неудобно, «это что же, не пить даже можно, бывает?» Мозолил глаза ты им, вот и гнобили. Они ж и тогда все тебя гнобили, когда ты выяснять пришел, что происходит, а им все драки хотелось. Володя коснулся груди Макса, там, где в ладонь стучало сердце, и замер. — Да и я в общем пригласил тебя не для этого. Не потому что тебе деваться некуда. А потому что хотел. Точней, не хотел, чтоб ты обратно в свою деревню поперся. Ну… в смысле один. — Мы тогда завтра думать будем, что нам делать с этим всем, — выдохнул Макс. — То есть завтра к вечеру на концерт сходим, потом переночуем, наверное, а потом уже думать будем. Тебе на работу-то когда? Или ты, как щас модно, в свободном графике работаешь? Макс откинулся на спину, посмотрел в потолок. — Эх, Володька. Сам не знаю, чего сейчас хочу. Разбередил ты меня. Тебя хочу, да не так вот чтоб в самом этом прямом смысле, а — обнимать, к себе прижимать, ощущать тебя всего, а то и посмотреть на тебя… Не знаю, слов не находится. Близости хочется, а как еще описать — на ум ничего не идет. Но поздно, тебе поди выспаться надо, поэтому и не знаю я, как быть. — Ты чего за меня-то решаешь, что мне надо, а что нет? — тихо фыркнул Володя. — Мне завтра надо отогнать машину в редакцию, и в общем-то все. Материал я сдал, завтра меня там не требуют, черновик другой работы в понедельник. А думать надо тогда, когда назреет, сейчас у нас одни эмоции и желание близости, — он подсел ближе, прижимаясь бедром к бедру. — Ты ж не заснешь в таком состоянии, если я что-то понимаю хоть в этом. Как и я. Как он оказался сверху, он и сам не понял, просто забрался, упираясь ладонью в постель и глядя Максу в глаза. Хотелось этой близости, реально хотелось, а как без прикосновений. «Вот этого всего хотелось», да только не описать пока ощущения словами. Володя наклонился и поцеловал его, мягко, неглубоко, просто прижался, но шибануло чего-то, вспомнилось, как вчера полез целоваться на сеновале, и потом их сорвало. Хорошо так сорвало, приятно и крепко. Что аж в город уехали от этой деревни всей. Не могли не уехать. Душа нараспашку болела у Макса, а Володя просто мимо пройти и не смог. Да и не хотел, наверное, чего уж тут врать. Потому что самому было больно не меньше. — Где бы мне ума бы набраться в этом во всем, — легонько вздохнул Макс. — А то уж и не знаю, как тут быть… ну добро, ты пока веди, я за тобой пойду. Обхватил Володю за спину, прижал к себе, и ноги легонько раздвинул, чтобы переплестись ими, чтобы держать и чувствовать на себе… Как девчонка! Воот, теперь будет у них эта фразочка смешная, какие уж тут девчонки, но больно хорошо и сладко держать Володю на себе, ощущать его всего, чтобы и его самого по кровати размазали, чтобы ничего не боялся мальчик этот с глазами серыми, с губами лимонными, горькими, с запрокинутой головой… Макс не удержался — и припал губами к шее, чтобы ощутить, как сердце бьется под губами, чтобы кожу прихватить, теплую, солоноватую, и услышать, как дышит его Красно солнышко, как загоняется его сердце все быстрее и быстрее, словно хочет он… Так почему ж словно? И чувства, странные, странные, неужели… «У нас в сердцах любовь и кузнечики», ишь ты, сравнение какое, поди и реально похоже, уж больно у самого сердце рвется, когда рядом. Провести ладонями по спине вниз, жесткие небось ладони-то, заскорузлые, мозоли на руках, а тут — кожа нежная, царапины еще останутся, но нельзя не трогать, нельзя не обнимать, тем более вон к какому нежному оба прикасались руками, и ничего, можно, значит… Ох ты ж, как голову ведет, сил больше нету никаких, и не знаешь ведь, что дальше-то делать!.. — Хочешь… Хочешь?.. Совсем-совсем меня хочешь? Я вот хочу тебя… — шепчут ему почти в губы. — Я все объясню… — глаза в глаза взгляд, как же так. А жаром ведет уж от этого. — Рассказывай, — твердо говорит Макс. В самом деле, не только же руками они будут… как-то же делается это? Макс не знает ни хрена, разве что наслышан из поганых анекдотов, но и представить себе не может, как оно с таким… когда в сердце кузнечики и… — Как там: пой, ангел мой, гламурные истины? — шепчет он в ответ. — Ну вот, совсем ты меня раззадорил. Шибко любопытный я. А то и правда — не хватает чего-то, только руками и руками, неужели так только? А оказывается, еще секреты есть? Он смеется, дышит Володе в шею, придерживает за спину, целует в ухо. — Так рассказывать будешь, али отпустить тебя… чтобы сел? Ну, там, показать чего? И снова смеется, и как же легко становится, етишкина мать!.. — Вообще… — Володя выдыхает что-то среднее между смехом и вздохом, — говорить-то мне сложно об этом, но я объясню… Потому что по-другому не выйдет, — он улыбается чуть смущенно. — Секретов тут мало, по факту. Это подготовка, но этот момент я учел, если что… — он кашлянул, но продолжил. — И некоторая предварительная… пальцами в общем, но это я сейчас сам, потому что у меня навык есть, а терпения нет, честно. — Володя лезет через него, снова жарко, и достает что-то из тумбочки. — Мне б самому не спешить… Ты прав, близости хочется. И дальше у нас тоже близость такая будет. Полнейшая. Макс понимает постепенно, что к чему, и это внезапно и странно, и даже… чуть-чуть интересно? — Ааа, — смеется он, наблюдая за предварительным процессом. — От я дурень, а? Это ж я знаю. Это… девчонки наши сильно уважают, когда ебаться… кхм… секса им охота, а перед мужем в брачную ночь дурами выглядеть неохота. Ну, и… Вот знаешь, если бы ты мне напрямую сказал — ууу, я бы сразу отказался, честно. Потому что… — он говорит совсем шепотом, — было у меня пару раз. Какая же гадость, а? Но я понял… Он обнимает Володю со спины, они лежат, как ложечки в мамином буфете, мама держит там такую коробочку на случай праздников. И сразу понимает, как объяснить. — Мы с тобой совсем близкие сейчас, и еще ближе будем, когда ты… когда я… это как праздник, понимаешь? Это когда сердце к сердцу тянется. А то совершенно другое, это я сейчас понимаю, — говорит он срывающимся голосом. — То такое… вот она приходит, раскорячивается, подставляется, прости господи, как корова… И тупо это все, и стыдно, и больно — мне больно, не ей, представляешь? Я одной говорю — туго, не войти, а она ржет — а ты плюнь! Я думал — в смысле «не обращай внимания», а оказывается — на самом деле плюнуть предлагала!.. Макс вздрагивает, как от боли. — И грязно это все, во всех смыслах грязно, я всю жизнь и думал, что секс — это такое вот. Пока… мы на сеновале с тобой не… Он выдыхает и шепчет снова: — Володь… а знаешь что? Вот это все, то, что ты сейчас там с собой делал… пальцами… А дай-ка я тебе. Я ведь, уж прости, привык все своими руками проверять. Не возражаешь? — Не возражаю, — Володя откидываясь головой ему на плечо, коротко целует в подбородок. — Совсем не возражаю, но предложить не знал как… Смазку возьми. Она тут совсем рядом, Володя вкладывает ее Максу в руку, а сам чуть подставляется, упираясь коленом в постель, открываясь, но чтоб спиной его чувствовать. — Знаешь, секс — это не про грязь или боль вообще-то, но какой же кошмар творят иногда, я вот тебя слушаю, и понимаю… И никто ж ведь не думает, что тебе может быть некомфортно, нет, ну какой там… у меня б тоже не вставало вот так то… аж дрожь берет… — Володя целует его снова в подбородок. — У нас по-другому, Макс… Не так, как там было… — Еще как по-другому, — Макс кивает, радуясь пониманию. — Вообще чувство, словно я в новую жизнь вырвался… знаешь, бывает: приезжает деревенщина в город: у! Дома высокие! У! Автобусы ездят! У! Вода прямо из крана течет! Вот и я сейчас так как-то себя ощущаю: у! Можно целоваться в губы с парнем! У! Можно разговаривать о сексе! У! Можно заниматься этим с удовольствием, с такой близостью хорошей… Только ты скажи, если я вдруг не так что… Он зажмуривается, стараясь прогнать подальше прошлую память. Со всеми ее запахами, звуками и прочими яркими впечатлениями. — Скажу, ты не бойся… Так замечательно обнимать Володю со спины, трогать за живот, пробегая пальцами по дорожке волос от пупка вниз, притягивать к себе, когда он запрокидывает голову, и такое доверие в этом жесте, в том, как он выгибается навстречу, подставляясь Максу под руки, а потом непривычно скользкими пальцами нырнуть туда, в жаркое и тугое… Девчонки не любили таких вещей, некоторые просто смеялись, кто-то спрашивал — у тебя что, член отвалился, что ты пальцами? О, господи. Как же хорошо пальцами, как близко, как невозможно… Сперва проходит один, потом сразу второй — ну да, только что же он сам тут всё… подготовил… По смазке это совершенно несусветно, и от невыносимой интимности ощущений подступают чуть ли не слезы к горлу, и второй рукой Макс гладит Володю по животу, трогает встающий член, и ощущает, что и у него встает, и это удивительно и потрясно, это что-то вообще совершенно новое, а внутри уже три пальца, им там горячо и свободно, ничего не давит, не выталкивает, и кажется, он делает все правильно, потому что прижимаются к нему все сильнее, и… — Володь, — просит он, не вынимая пальцев, — скажи что-нибудь? Как ты? — У меня слов нет, — шепчут ему. — Мне просто кайфово, потому что ты нежный… Да… Ох ты ж етишкина мать, ни разу, ни разу не говорили ему, что он нежный, пару раз смеялись над ним за это, но почему-то все хотели, чтобы резко, чтобы больно, чтобы… унизительно, что ли? А тут — вот, весь раскрытый, доверчивый, беззащитный, на его пальцах — и действительно нежностью, нежностью затопляет всего, ах ты ж, в кои веки кому-то она понадобилась. И страшно же, в самом деле страшно сделать что-то не так, больно сделать, обидеть. Но уж наверное, скажут ему об этом, потому что — ах ты ж, сил больше нет никаких, пальцы аж сводит, так сжаты они внутри. И вот сейчас, уже самому хочется туда, внутрь, иначе еще немного — и как минимум у него все закончится, и что ж делать тогда. — Володя, — тихонько шепчет Макс ему на ухо, — если хочешь… может, пора? — А сам то хочешь?.. — жаркий шепот в ответ. — Я-то хочу, Макс… Сейчас… Володя чуть меняет положение, подставляясь ещё сильнее, приходится упереться локтем, чтобы не рухнуть в процессе. Прижимается спиной к животу, и смотрит через плечо: — Я тебя жду. И… не бойся. Если что, я скажу, это точно. Ты просто хорошо меня чувствуешь. Только смазки добавь. На себя, в смысле. Чтоб получилось. Вот сюда… Рука скользит по его животу, до головки члена, там касаясь лишь кончиками пальцев, и Макса ведет, ведет так, что он уже почти не слышит, что ему говорят. Аааа, ото ж… Максу впервые в жизни хочется орать в постели. От переизбытка чувств. От такого переизбытка, что даже возбуждение временно тормозит: голова не справляется обрабатывать все сразу. Но когда он наносит смазку себе на член, его снова начинает трясти от дикого желания и одновременно от страха сделать что-то не так. Но — Володя сказал: он ждет. Он хочет. Он скажет, если что. Мы — не одни, мы многочисленны, нас теперь, черт подери, двое. И сейчас мы будем еще ближе. Поза не самая удобная, на боку, но Максу и в голову не приходит просить Володю встать на четвереньки, как… Тьфу! Макс подхватывает его под бедро, прося отвести ногу в сторону, придвигается ближе, и… Влажная от смазки головка нащупывает вход. Макс помогает себе пальцами, и наконец осторожно начинает входить, двигаться вперед, потихоньку, потихоньку бедрами, и у него чувство, будто он проваливается куда-то, и еще — что его там, внутри, сжимают, обнимают, и движутся ему навстречу… Макс не успевает опомниться, как после особенно резкого встречного движения весь оказывается внутри. И застывает. Потому что у него крышу рвет, растрепывает шифер к хуям, это просто невозможно, и на язык просятся такие слова, которые прилично произносить только в бабских любовных романах: милый, родной, любимый, хуйня какая! Остобрыдли уже эти затасканные словечки, каждой бабе их непременно надо по сто раз на дню, а тут… тут что-то другое просится. Макс осторожно начинает двигаться назад, а потом опять вперед, медленно-медленно, прижимая Володю к себе за бедро, поддерживая его вторую ногу, вжимаясь до самого основания, так, что низом живота чувствует тепло его кожи и то, как он весь выгибается, принимая его. О господи, етишкина мать, ах ты ж! Сил больше нет терпеть, сейчас сорвется, движения все быстрее, и вроде не останавливает его никто, наоборот, движутся навстречу тоже все активнее, словно он хочет его, хочет, туда, к себе, огосподибоже, етишкина ма-ать!.. И так внезапно подкатывает, накрывает, и Макс теряется на какое-то мгновение, а потом думает — а, ебись оно все конем — и кончает. Прямо туда. Внутрь. По крайней мере, его не остановили. Да он и сам не смог бы, честное слово. И на высоте оргазма, выплескиваясь, он прижимает Володю к себе сильнее, и выдыхает ему на ухо: — Красно солнышко ты мое. — Не отпускай… — просит Володя, и слышится в голосе, как трясет его, но он все же шепчет. — Не отпускай меня… Это отчаянное «Не отпускай» так взрывает мозг, что Макс, если бы мог, кончил бы еще раз. Но зато приходят еще слова. Еще. Самые нужные. — Не отпущу, коли сам не прогонишь, — он обнимает, прижимает к себе изо всех сил, остается там, внутри, и не хочет выходить. — Не отпущу, никуда не отпущу, люблю тебя, никому, никому… И останавливается, как споткнулся. Это что он сейчас только что сказал? Да они знают друг друга три дня. Они в первый день чуть не переубивали друг друга, так же не бывает. Но дыхание все еще рваное, и он все еще внутри, и чтоб его переебало рессорой — он ощущает, как внутри его обхватывает что-то, коротко и нежно, как пульс. Володька. В наших сердцах любовь и кузнечики. Володя прижимается, запрокидывает голову ему на плечо и выдыхает и шепчет, но Макс все прекрасно слышит, прекрасно, и ему явно не кажется. — Знаешь, наверное, я тебя… тоже… Значит, так бывает. Ну что ж. Макс давно понял: в жизни есть очень много вещей, которые вначале не умещаются в голове. Нужно просто на них посмотреть, прислушаться к себе — и понять: что я по этому поводу думаю. Он приникает к Володиной спине, осторожно вынимая полуопавший член, нащупывает коробку с салфетками, но вытираться совершенно не хочется. Хотя надо, наверное? — Мы теперь с тобой совсем близкие, — шепчет он Володе на ухо. — Ну, почти! — Да, — тот ловит его за руку, переплетая пальцы, прижимается сильнее. — Я все, меня спать кроет… Макс легко усмехается про себя: вот умотало Володьку, даже не спросил, почему почти. Ну, ничего. Это потом как-нибудь. Пара салфеток, несколько легких движений — и его самого вырубает, словно дали по голове. И самое лучшее в этом — то, что он во сне может обнимать Володю. Защищать. Закрывать от всех. А на сеновале-то как! Кто бы подумать мог, а. Но етишкина мать, как хорошо. Вот теперь все правильно и на местах. С этой мыслью Макс засыпает, не переставая обнимать Володю.