Тише

      Тихон из Зеленоградска на удивление быстро влился в «питерскую» жизнь Янковского, вот только не растворился в ней, а привнёс свои важные изменения. Как говорят? Что в чужой монастырь со своим уставом не лезут? Так вот Жизневский влез, расставил баночки-чашечки-тарелочки по своим местам в кухне, каждый день баловал обоих домашней едой, а ещё, беззастенчиво довольный собой, не уставал напоминать Ване о том, чтобы тот поел нормально.       Ваня, признаться, и не упирался такой возможности, но в первый день, когда вышел из спальни и обнаружил возле плиты Тихона, даже подвис. Тот так ловко справлялся со всей это утварью, без подсказок и шпаргалок колотил лопаткой, что Янковский несколько минут просто молча наблюдал за всем этим и только тогда, когда на барной стойке вместо привычных стаканов и пластиковых судочков из ресторана появилась тарелка с только-только приготовленным омлетом, проморгался и нахмурился.       — Ты точно в художке учишься? — вопрос был риторическим, да и вообще представлял собой такую себе смущенную благодарность за завтрак.       — Точно, — Тихон смеялся и, повертев в руках несколько разных столовых приборов, выбирал нож и вилку, оставляя возле тарелки. — Четыре года в общаге кого-угодно готовить научат.       — Меня бы не научили, — Ваня деликатно умалчивал о том, что вилка не та, и осторожно пробовал, признаваясь себе, что домашней еды с плиты он не ел два года точно, а может и все три.       И находил все это крайне интересным переживанием. Пока рецепторы цеплялись за небогатую, но приятную палитру вкусов, сам Янковский работал вилкой все быстрее, а когда оставлял тарелку в посудомойке, с улыбкой подмечал:       — Вкусно. Спасибо.       Жизневский расплывался в довольной улыбке и ставил галочку напротив пункта «арендная плата», маленькую такую, но важную и нужную для того, чтобы совесть наконец-то заткнулась и просто приняла ситуацию такой, какая она есть.       Так и втянулись. Каждый сам по себе и друг друга, таскаясь со своими уставами из монастыря в монастырь, где Ваня в приказном тоне требовал грязные шмотки Тихона, чтобы скинуть те в прачечную, а он, в свою очередь, следил за тем, чтобы уровень супа в кастрюле уменьшался пропорционально двум половникам в обед.       Янковский теперь привычкой ставил под кофемашину сразу две чашки, пока Тихон спорил с уборщицей, не пуская ту наверх в своё маленькое убежище.       — Тихон, оставь в покое Марию Ивановну, ты у неё хлеб отбираешь! — кричал Ваня откуда со своей спальни. — Дай человеку поубирать!       Жизневский скулил в голос, упрямился до последнего, но уступал, только с условием компромисса, что он в чём-то да поможет милой женщине. Та чем-то напоминала ему бабушку, такой же улыбчивой и легкой на подъем была.       — Давайте я вам хоть ... — Тихон пересчитывал взглядом всевозможные приборы для уборки, к своему сожалению не находя ничего тяжелого или большого. — Да хоть чем-то я вам помогу!       — Сынок, я сама, все сама, — Мария Ивановна в этом трио строила свою личную баррикаду между Янковским и Жизневским. — Ты вон, вниз иди. И в том твоя помощь будет.       — Чтобы не мешал, да? — Тихон принимал поражение поджатыми губами.       — Чтобы не мешал, — поддакивала уборщица и вооружалась ручным пылесосом. — Иди вон, Ванюше компанию составь. Чаю попейте или что вы там пьёте? Ты как тут появился, Ваня хоть улыбаться начал ...       И пока Тихон, краснея до кончиков ушей, пятился к лестнице, «Ванюша» где-то внизу требовал внимания.       — Ти-ихон, свари мне кофе, а! Ну, пожа-алуйста... — знал ведь, паршивец, чем соблазнить, подкупить и заставить Жизневского крутиться у плиты совсем рядом, чтобы при желании рукой-ногой задеть можно было, вертясь на любимом барном стуле.       И как-то незаметно день за днём, мелочь за мелочью, приживались. Обрастали какими-то своими привычками, уже не по одиночке, а кое-где и вместе. Правда, были и нюансы, которые Тихон замечал не всегда и не сразу.       Каждый день, провожая Тихона в универ, Ваня даже не смотрел в его сторону, и не успевала входная дверь щелкнуть замком, закрывалась другая — в его спальню. Мелочь, а неприятно и заставляет потом слишком много обо всем подряд думать, мешает как-то. Сидит внутри и отвлекает от всей жизни, пробегающей мимо.       А вечерами снова наплыв незнакомо-знакомых людей: от девчонок, уже зовущих Тишу по имени, до того самого «с неприятным взглядом». Взгляд которого, к слову, стал ещё неприятнее.       — Чё это у тебя, едой запахло, что ли? — Петров давился дымом и смешками. — Мамка приехала или это этот твой, особенный? Это у вас типа брачные игрища или чё?       — Иди нахуй, — душевно спроваживал Ваня лучшего, увы, друга и уходил на диван, где теперь зачастил сидеть, потому что Жизневский зачастил присоединяться к стайке.       — Ти-ишенька, сыграй, м? — уговаривали девушки, готовые подпевать и целоваться под особенно любимые мотивы.       А Тиш и не пытался отказать, только свою гитару сверху тащил. И «сколько лет прошло», правда ведь, «все о том же гудят провода, все того же ждут самолёты» и «девочка с глазами из самого синего льда» жмётся к своей нежной студенческой любви, выпрашивая толику нежности в острожных соприкосновениях рук и губ, одновременно жмурясь, мыслями наверняка «просыпаясь в одной постели». И даже если «выхода нет», вдвоём уже не так-то страшно, в тепле — болезненно хорошо, обманчиво хорошо. Как в этом моменте.       Кто-то обязательно передаст косяк, но тот пока пройдёт по рукам мимо, путаясь в пальцах, ещё только что сплетенных между собой или позволяющих себе слишком многое в полумраке гостиной, где свет — только одинокие лампочки над барной стойкой и огни сигарет. Жизневский по привычке подкурит свою сигарету, прокуривая едва ли не до середины в несколько тяг, разыграет очередное вступление и позволит кому-то угадать мотив, тихо-тихо ловя лейтмотив и даже оставляя несколько слов в тишине.       И незаметным для остальных, но не для Тихона, Ваня скользнёт котом совсем рядом. Ни с кем не соприкасаясь, не требуя места, взберется на спинку дивана, не по-человечески грациозный, вальяжный и пьяный, но оттого не менее красивый. Растянется, неспешно куря, будто в замедленной съёмке поднося косяк к губам и так же убирая снова, выдыхая белёсым облаком и прикрывая глаза — безукоризненно красивый. В своей худобе и острых скулах, взгляде с поволокой, ухмылке на тонких губах, похожей на мягкий оскал. Красивый.       Тихон крепче сожмёт гриф гитары, опустит голову для того, чтобы потушить сигарету, и зацепит первые несколько струн пальцами, растекаясь по пространству эхом, заполняя его собой доверху, выдворяя лишние разговоры, смех и пьяные крики.       И ярким звоном первых аккордов, сметая сонливость, заставляя уставшие лица улыбаться и подпевать, даже если не знают слов. Не знают слов о том, о ком «узнал я во вчерашнем странном сне» и пусть «все, что я увидел, будет вечно жить во мне», и пока кто-то останется наедине с друг другом, бутылкой или сигаретой, «если ты захочешь обо всем мне рассказать, ветер знает, где меня искать».       «Весенний день» напомнит каждому о чём-нибудь своём, от грустных взглядов до закусанных губ, рук там, где никто лучше бы не видел, и неосторожно томных взглядов, пользуясь сиюминутной пьяной слепотой людей вокруг, но Тиш знает, что ему весенний день напомнил, «где я не был» и «о чем мечтал» и ... «остановиться мне бы, но я всю ночь летал».       Жизневский не запомнит, как долго смотрел на Ваню, как ловил движение его губ, когда тот неслышно подпевал ему. Быть может, он давно «решил, что может все ему рассказать», но пока, здесь и сейчас, «всю ночь летал». Вдыхая и выдыхая, движением груди вверх и вниз, приобнажая тонкую ключицу и пряча снова, пока кончик языка описывал полукруг по нижней губе от одного уголка к другому. Вдыхал, выдыхал и слушал, подхватывая случайную строчку и чему-то улыбаясь до забавных морщинок на щеках.       Кто-нибудь обязательно «захочет его поцеловать», только бы «ветер знал, где его искать».       Тихон заиграется до приятной боли в кончиках пальцев, тогда докурит ещё одну, кривясь от набившей оскому горечи, привычно откланяется и сбежит наверх, оставляя после себя шлейф тепла, в каком приятно нежиться под утро.       — Какой он всё-таки ... — выдохнет вслед случайная девушка, провожая взглядом силуэт уже на верхних ступеньках. — Странный, но удивительный. С ним рядом, как с солнцем, да? Или только у меня такое ощущение? Вот, ладони протяни и грейся, грейся ... Пожамкать бы его, особенно кудри эти. Жаль, правда, что сбегает всегда в самый, м... Интересный момент.       — Потому что ему не интересно с вами дуть от заката до рассвета. Он другой, — Ваня закусывается и не успевает подняться на ноги, когда где-то рядом Петров многозначительно вздыхает с откровенной издевкой.       — У-у-у, Ваня ... Вот это залёт.       — Тебя ещё раз послать? — Янковский переспрашивает с самой милой из своих улыбкой.       — А ты чё на меня-то злишься, а? — Саша увязывается за другом, пока тот целенаправленно идёт к бару.       — Пиздишь много, — Ваня щедро наливает в свой стакан и в любезно подсунутый Петровым.       — Не, ну а чё? Тебя тут размазало, а я это как-то без внимания оставить должен? Х-хуй тебе, Ванюша, — Саша единолично таранит чужой стакан своим. — Вы с ним тут сейчас ... Наебетесь, наиграетесь, а потом мне опять все это дерьмо разгребать, да? «Са-аня, ну прие-едь, ну пожа-алуйста, мне так хуё-ёво» ...       — Ну чё ты каркаешь, а? — резко обрывает кривлянья друга Янковский. — Нет ещё ничего, понял?       — «Ещё», — кивает Петров.       — Ой, Саша, нахуй, — Ваня картинно машет рукой.       — Ты, блять, бестолочь, тебя же нихуя в этой жизни не учит, — Саша вздыхает, как в последний раз. Зато душевно. — Завязывай ты со всей это ебаниной, я тебя как друг прошу.       — Сам разберусь, — Янковский, наверное, для смелости, опрокидывает в себя стакан и уже косится в сторону лестницы.       — Ва-ань. Ну нихуя ж ты не разберёшься. Ты же у нас золотой мальчик с суперспособностью влюблять, но не любить. Сломаешь обоих, — Саша облокачивается о барную стойку локтями, как бы и не загораживая путь к лестнице, но чем-то удерживая. — Смотри, какой он сейчас счастливый. Девочки от него вон, визжат и кончают. А он им просто песенки поёт. На него смотришь, очки солнцезащитные надеть хочется. И ... И чё, Вань, стоит оно того?       Ваня не отвечает, только молча идёт к лестнице, быстро взбегает вверх и замирает только на предпоследней ступеньке.       Тиш сидит у окна перед мольбертом. Задумчивый, спокойный, такой тёплый, но совсем не яркий, не такой, какой внизу был. Он сейчас если и солнце, то закатное, ласковое, путающееся в облаках где-то возле самой линии горизонта. И кудри эти, завитками тех самых облаков на голове — нежно слишком.       — Можно я ... — Янковский впервые спрашивает прежде, чем просто подняться на последнюю ступеньку, и Жизневский даже медлит, прежде чем рассеяно кивнуть. Удивляется.       — Конечно, падай рядом, — Тихон кивает на пол и ёрзает, а когда Ваня, проглотив ком в горле, садится рядом, заглядывает ему в лицо. — Все в порядке? Ты чёт ... Какой-то смурной.       — Устал, — выдыхает Янковский и слабо улыбается. — Тишины хочется. А ты ... Рисуй, рисуй. Я просто рядом посижу. В тишине.