Тише

      Вот так и просидел до самого утра. Сколько бы спину ни ломило, ерзал на месте, заглядывал по углам, но не уползал дальше, чем на расстояние, с какого можно без труда рассмотреть морщины на лице Жизневского, когда тот чем-то недоволен.       А когда в пальцах осыпался очередной и последний на сегодня косяк, Ваня растянулся на полу, уплывая от смутных образов на потолке к осязаемым на полотне и обратно, в самую пучину каких-то перевертышей, прыгающих по декоративной побелке.       Укуренный достаточно для того, чтобы не слышать ничего лишнего, но все ещё слишком мало для того, чтобы беззаботно вырубиться, Янковский так и жался спиной к полу, моргая все медленней и медленней, пока в один момент глаза не слиплись окончательно, чтобы резко открыться до неприятной режущей боли.       — Уходишь? — Ваня замечает шевеления где-то рядом, чутко разбирает глухой стук и треск змейки, но даже голову не поворачивает.       — Мне пора, да, опаздываю уже, — Тихон суетливо собирает и складывает, ползает на коленях по полу и только когда тянется за кофтой, небрежно скинутой на матрас, едва ли не цепляет чужой нос своим.       — Поздно будешь? — Янковский ловко перевернулся на живот секундой ранее и теперь нисколько не смущался такой близости к чужому лицу.       — Да нет, наверное, — Тиш рассеяно ведёт плечом, правда ведь, даже предположить не может, что да как. — А чё? У тебя планы какие-то или ...       — Никаких, — Ваня жмурится, трясёт головой и тонкие пряди спадают на глаза. Растрёпанный, все ещё до жути непонятный Жизневскому, но слишком уютный, чтобы сдержать улыбку.       — Ты не спрашивал никогда, — Тихона, очевидно, мало смущает, что, говоря, он задевает дыханием чужие губы, но оба упрямо не отстраняются.       Подвисают в этом «между-между», где-то между опозданием и иллюзорным шансом успеть, между лишней секундой в тишине и болезненным ознобом одиночества.       — Вот, спросил, — Янковский секундой поджимает губы, улыбается своей привычной полуухмылкой, тянет мгновение чуточку дольше дозволенного всеми нормами морали и социальной дистанции, а тогда все с той же грацией перекатывается обратно на спину и рывком садится. — Я сегодня без кофе, да?       — Ваню-юш... — Тихон с показательным сожалением дует губы, не поднимаясь с колен даже тогда, когда Янковский нависает над ним самой печальной и разочарованной в жизни тучей. — Опаздываю, ну...       — Ла-адно ... — на выдохе тянет Ваня, нарочно медленно отворачиваясь, чтобы Жизневский прочувствовал с изнанки всю трагичность сложившейся ситуации.       — Натурой отдам? — Тихон цепляется взглядом за босые пятки и поднимает взгляд, встречаясь с другим — лукавым и цепким, с такой густой поволокой дремы и ещё не развеявшегося кайфа.       Ваня не отвечает, только отворачивается снова, до последнего не разрывая зрительный контакт, и уплывает по лестнице вниз, оставляя Жизневского одного и на коленях.       Чуть позже они даже попрощаются и Тихон обнадежит себя мыслью о том, что Янковский не затаил обиду глубиной с Марианскую впадину, куда вскоре сбросит его без спасательного круга. Щёлкнет дверной замок и пока Жизневский растворится в своей привычной жизни, Ваня — нырнёт в своё ледяное одиночество.       И не спасёт ни пол с подогревом, ни всевозможные новомодные обогреватели. Солнечные зайчики, прыгающие по полу, будут маленькими обжигающими сферами, о которые слишком просто обжечься, только попробуй не убрать вовремя руку или ногу.       В пространстве, гудящем голосами ещё несколько часов назад и млеющем в тишине Жизневского, останутся только сквозняки, пробирающие до костей и сковывающие плечи. Ваня свернётся на кровати брошенным комком ещё теплящейся жизни и будет долго-долго считать минуты несуществующими каплями воды, соскальзывающими с горлышка кухонного крана и разбивающимися о дно раковины.       Случайный порыв ветра прилетит хлёсткой пощёчиной, вытрезвляя, отгоняя сон и оставляя избитое бессонницей и наркотиками сознание висеть бесполезной елочной игрушкой где-то между мирами вечного праздника и серых будней.       И тошнота вместо знакомого чувства голода, как само собой разумеется, будто не может быть иначе и никогда не было. Вечером Тихон заметит, что супа не убавилось, вычитает, заставит ложку держать, как ребёнка, но пока только воду литрами, потому что от никотина и травы горло дерёт наждачкой, до слез в глазах, до отрывистых вздохов. И каждый такой вздох, забираясь в лёгкие, заставляет те, потрепанные, сжиматься и трепыхаться ободранными крыльями, создавая иллюзию полёта, иллюзию жизни. Существования.       Ваня найдёт в себе силы подняться с кровати и дойти до ванной, босыми холодными пальцами будет щипать кафельный пол, пока руками наглаживать новые и новые раны и синяки на теле. То тут, то там, картой конфликтов с самим собой, когда не остаётся сил и отчаяние бьет наотмашь твоей же рукой.       Если бы когда-нибудь, кто-нибудь спросил у Янковского, когда все это началось — он бы ответил, что не помнит, и вряд ли бы солгал этими словами.       Одинокие ломки, они же ломки одиночеством — это не о наркотической зависимости, а о чём-то многим глубже. И это что-то растёт вместе с Ваней, паразитирует, высасывает жизненные силы, не говоря уже о вдохновении или других радостях.       Три года назад сбежав из Москвы и родительского гнезда, он надеялся на то, что станет легче, отпустит, выпустит, но, заточенный в золотой клетке, он все ещё чувствовал себя обязанным и должным, и этот долг камнем на шее неумолимо тянул на дно, не оставляя шанса выжить.       Врач на клочке бумаги когда-то давно черкнул «ОКР», нехотя растолковав, мол «обсессивно-компульсивное расстройство», и так и оставил мальчишку один на один с чем-то непонятным и пугающим, сжимающим горло до икоты и боли под кадыком, отдавая в подъязычную кость и окончательно перекрывая доступ к кислороду. Однажды эта кость сломается и все закончится. Однажды.       А пока Ваня заставит себя подняться на ноги, выбраться из ванной, даже накинуть на мокрые плечи шелковый халат, тонкие линии на отвороте которого так чутко подчеркнут его худобу. А тогда впервые за все время он встанет на ступеньки и поднимется на второй этаж днём.       Взгляд сам найдёт все, что ему нужно, сознание скоординирует движения и Янковский немногим позже обнаружит себя сидящим на полу перед незаконченной картиной Жизневского, в руке — с кистью, которую ещё недавно сжимали чужие горячие пальцы, а ее ворс будет нежно ласкать кожу вдоль линии челюсти, запоминая каждый из изгибов и впадинок, запечатляя Ваню в этом мгновении, когда он может просто чувствовать.       Тихон не успеет сбежать из университетской мастерской незамеченным и, уже пряча все необходимое обратно в рюкзак, почувствует на себе внимательный и обеспокоенный взгляд Бичевина.       — Как твой диплом? — Лёня спрашивает ерунду, так, для отвода глаз и лишь бы завязался разговор.       — У него какие-то свои мутки, — Жизневский отшучивается, до защиты чуть больше двух недель, нервы у каждого ни к черту. — Как ты? Не скучно тебе одному? Или у вас там со Светкой ... Неудержимое рандеву?       Тихон, легкий и искренний, смеётся и подначивает не со зла, и Бичевин поддаётся его настроению, усмехается.       — На самом деле, без тебя даже лучше, да, — теперь годный повод посмеяться для обоих, только вот Лёня по-прежнему мнётся. — Спешишь? Может, кофе выпьем? Поболтаем.       И Жизневский без задней мысли соглашается, при удобной возможности сворачивая в нужный коридор, к лестнице и двери, чтобы оказаться в кафетерии.       — Как у тебя дела с Янковским-то? Уживаетесь? — Лёня решается спросить только после обсуждения дипломов, последней сессии, смутных планов на будущее и шуток о том, что в МакДональдс всегда нужны работники.       — Да как-то ... — Тихон вздыхает, разбирая ворох мыслей в голове и разводит руками. — Да как-то все само собой и по течению. Не знаю. Уживаемся, наверное.       — Все ещё считаешь его нормальным? — Бичевин хмыкает в свою полупустую чашку.       — Хорошим, — принципиально исправляет Тиш. — Все ещё считаю его хорошим. Он, знаешь, когда всего этого движа-парижа нет, очень уютный. Смешливый. Мы с ним постоянно хихикаемся там ... А ещё он комфортит как-то пространство вокруг себя, ну.       Жизневский закусывает губу и отводит взгляд. Он впервые связывает мысли между собой и проговаривает их вслух, и те обретают совсем другой контур.       — Уютный он. Не знаю. Тёплый такой, как кот. Вот коты, знаешь, везде уют создают, и он такой же. То тут, то там сидит-лежит, что-то там сам с собой мурлычет, улыбается, — Тихон невольно расплывается в улыбке, пока перед глазами кадрами мелькают воспоминания и образы. — Вечерами в компании сидим, песни поем, курим. Ну, они курят, а я пока как-то ... Мне сигарет хватает. Потом я работать иду к себе, а он со мной иногда, сидит там что-то, смотрит, думает себе. Чудной такой. Как там? «Не от мира сего», ага. Но забавный, да ... И уютный.       — Надеюсь, он тебя ничем там не подкачивает, что ты о нем там ... — Лёня сам понимает, что пургу несёт, потому и замолкает, прикусив язык. — В любом случае, если тебе с ним комфортно, у вас все хорошо, как ты говоришь, то я ... Рад, наверное.       — Я правда до сих пор не выкупаю, почему ты против него так ... — Тихон не договаривает, горько поджимает губы. — Ты, может, чё-то о нем знаешь, чего я не знаю? Ну, я вот уже понял, что он в Питер из Москвы перебрался и ...       — Тиха, у тебя по истории современных искусств сколько вообще? — Бичевин подкатывает глаза, тонкая корочка показательного безразличия на глазах трещит.       — Н-ну ... — Тиш затрудняется ответить.       — Угу, оно и видно, — Лёня как-то неопределённо кивает головой и тогда с предыханием как-то совсем нехотя начинает. — Ну, Олег Янковский? Не? Ни о чем не говорит?       — Это который ... — проблеск интеллекта мелькает в глазах, но пока ещё слишком слабый, недопонимающий.       — Это который, ага, — поддакивает Бичевин.       — Так они типа ... — глаза Жизневского медленно округляются и брови неумолимо ползут вверх.       — Типа это дед его, Тих, — Бичевин допивает свой кофе и не без толики раздражения отодвигает от себя. — Олег Янковский — дед, Филипп — отец.       — Я просто как-то даже ... — Тихон не оправдывает своей твердолобости, силится объяснить недальновидность. — Да я как-то даже подумать не мог. Ну, знаешь, это ведь когда происходит, кажется, что всегда где-то там, не здесь. Не тут. Там.       — Тут, — Лёня кивает и криво жмёт губы. — Тут зернышко пало, ага. Иван Филиппович твой Янковский, внук того самого Олега Янковского, художника, основателя школы при одноименной галерее, бывшего ректора московского художественного ... Короче, с золотой ложкой во рту твой Иван Филиппович родился. Ну и ...       Бичевин на месте ёрзает, заметно, что тема ему неприятна, да и сейчас он со своим предвзятым мнением против святой веры Жизневского просто никто.       — Короче, предвзятое у меня к нему отношение, — зато ему хватает смелости признаться честно и наконец-то выдохнуть. — Я его ни разу в универе не видел, никаких его работ — тоже. Знаю, что у него постоянно зависают дома, что курит он, бухает. А тут ты говоришь, что он тебя к себе жить безвозмездно зовёт и вообще ... Испугался за тебя, Тих. Ну мало ли, чё этим богатым там надо от нас, простых смертных.       — Да я ... — Тихон самозабвенно жует губы, забыв о недопитом кофе напрочь, да и взгляд подсказывает, что половина слов пролетела мимо. — Да я понимаю, Лень. Все в порядке. Но ... Но он правда охуенно рисует. Ты бы видел, как он с кистью управляется. Как все это видит-чувствует. Он сам ходячее искусство, ненастоящий как будто. Только когда улыбается становится как-то ближе к земле, не знаю. Когда смеётся. Когда выпендривается и губы свои поджимает, бровью ведёт — дурак дураком. Упрямый такой, строптивый до ужаса. Хуже девчонки. Но он правда талантливый, Лёнька. Он пиздец какой талантливый.       Они проболтают ещё долго, оставляя в покое Ваню, которому, будь суеверие правдой, наверняка икалось бы, снова возвращаясь к обсуждению дипломов и будущих перспектив. А когда стемнеет, пойдут неспешно по домам, сначала до длинной дороге вместе, потом раздельно. Пожав на прощание руки и пообещав обязательно встретиться в ближайшее время.       Дом жил своей привычной ночной жизнью, с громкими голосами и перезвонами струн наперебой со стеклянными бутылками. Знакомые лица улыбались и привлекали внимание Тихона взмахами рук, но его взгляд искал в полумраке совсем другое лицо. Не напудренное и не румяное, с острыми скулами и тонкими губами, а если не так, то хотя бы лохматую макушку или изящный силуэт в непонятной одежде, но Вани нигде не было.       — Ти-ишенька, сыграй нам, пожалуйста, — одна из девушек, кажется, ее звали Люба, ластилась и грелась, незаметно занимая широкое плечо Жизневского.       Тихон любезно отказывал и просил подсказать, где Янковский, но пропажа нашлась сама, выглядывая между перил сверху.       Тиш поймал взгляд за секунду до того, как Ваня набрал воздух для короткого крика. Тот так и не зазвенел, застрял в горле, и пока Тихон поднялся наверх, так и не протиснулся дальше в горло, лишая Ваню дара речи.       А он сейчас и не слишком-то нужен был. Вымотанный часами суеты и шума без полюбившейся тишины, Янковский едва ли не снес Жизневского с ног, накидываясь с объятиями, обвивая шею и утыкаясь носом куда-то в плечо. Тиш смеялся, но не отталкивал, обнимал в ответ, пальцами одной руки путался в тонких волосах и морщился резкому шлейфу выкуренной за весь день травы.       — Тихо-тихо-тихо ... — нашептывал Тихон, пока Ваня пытался втиснуться внутрь, не иначе, упираясь носом и лбом, сжимая руки кольцом туже и тесно прижимаясь всем телом.       Только абстрагировавшись от шума внизу, Жизневский расслышал неразборчивое бормотание себе куда-то в шею. Непрерывное, беспокойное, обрывками слов долетающее до сознания, но огибающее его в последний момент.       — Ва-ань... — Тиш звал, улыбаясь до морщинок в уголках глаз, с ласковой настойчивостью оттягивая от своей шеи ледяной нос и заставляя смотреть себе в глаза. — Ва-аня... Ты чего так накурился-то?       В его словах не было осуждения, только беспокойство от непонимания и ладони, скользящие по бледным щекам, успокаивали обоих.       — Тебя не было долго и я ... — Янковский плыл, уплывал и тонул в своём кайфе, ловил взгляд и подвисал на секунды, чтобы ожить новой волной несвязных оправданий. — Ты сказал... А я подумал, что не придёшь ... А ты не приходил, а мне хотелось ... Чтобы тише было, чтобы в тишине ... И я тогда здесь с тобой и ...       — У-у-у ... — Жизневский умилялся невменяемости Вани через боль, но пальцами успокаивающе поглаживал и слушал-слушал, пока не сгрёб размазанное наркотиком тело в свои руки. — Все-все, здесь я. Тише ему хотелось ... Все, тише-тише ...       Янковский обмякал безвольной тряпичной куклой, но пальцами упрямо цеплялся за плечи до тех пор, пока не оказался лежащим на полу. Сворачиваясь, он теснился к теплу, котом обвивая Жизневского и со спины, лип к пояснице и щекой к внутренней стороне бедра, пока сам Тиш, сидя перед мольбертом, рисовал едва ли не до утра, непрерывно перебирая в пальцах тонкие пряди волос, играющие переливами жжёной охры и золота в первых лучах солнца.