Тише

      Ранним утром оба зайдут на новый вихрь бесконечной петли времени, где Тихон будет уходить едва ли не с прокуренной стайкой, а возвращаться поздним вечером, не видя перед собой ничего, кроме работы и одними прикосновениями Янковского держась на этом свете.       Последняя неделя перед дипломом делает нервы всем, кто имеет к нему хоть какое-то отношение, и пока Жизневский с Бичевиным подгоняют последние поля в своих бесчисленных бумажках, Ваня очень старается не сойти с ума от нехватки в жизни случайных моментов, когда его пальцы сплетаются с другими и всегда тёплыми.       Тихон перестал готовить, но настаивал на том, чтобы Янковский продолжал нормально питаться хотя бы благами доставки, Ваня же упрямился и отнекивался, противным писком кофемашины обеспечивая себе дневную дозу кофеина за раз. Его на этом свете держала только мысль о том, что когда стемнеет и песни внизу станут громче, Тихон снова появится в его жизни и будет просто сидеть, просто дышать, молчать, работать и снова молчать, но он будет рядом и достаточно близко для того, чтобы бессовестно долго обнимать его со спины.       Ваня чувствовал свою нужность, воображал себя частью какой-то несусветно важной миссии, где его важность для Тихона сложно переоценить, и эти иллюзии обманчиво грели, заставляли пальцы вжиматься в широкие плечи сильней, а губы незаметно, кажется, для обоих, целовать лопатки. Ласка, замаскированная под случайные прикосновения, становилась едва ли не физической необходимостью, без которой Янковского накрывала жёсткая ломка, не сравнимая с той, что бывает после травки.       Жизневский же всех благ такой поддержки Вани не умалял, охотно вверял себя в его руки: на пороге обнимая, на полу — позволяя тереться щекой о спину и плечи, жаться теснее коленями к бедрам. Тиш дразнил его коалой и сам же цеплял его пальцы своими, сжимая на короткие мгновения и снова отпуская. Ваня пьяно улыбался и проваливался в крепкий сон, а наутро обнаруживал себя на уже ставшем родным матрасе в одиночестве.       И злосчастный день сурка вертел Янковского бешеной каруселью снова, швыряя из болезненного озноба в жар, запихивая таблетками успокоительного горло и полируя шлейфом травы. Ваня, уязвлённый до прозрачности бледной кожи, подпирал собой стены, ползал по ступенькам, взбираясь на свой личный «олимп» искусства и интимности, и там раскуривал снова, катаясь в разбросанных по полу вещах Жизневского.       Потом, когда мало-мальски отпускало, уговаривал себя подползти ближе к мольберту, будто впервые ощупывая каждую кисть, играя ее ворсом и снова вышвыривая себя на задворки сознания и матрас, бессильно скуля в подушки.       Слова Тихона вертелись в голове заевшей пленкой, мотивировали и одновременно с этим сильней прежнего размазывали Янковского, заставляя коротко дрожать в беззвучных всхлипах, пока слёзы щекочут щеки. И тогда, успокоившись, Ваня снова сползал вниз, смывал все с себя ледяным душем и, пока тело ещё пробирает колючими мурашками, забирался обратно наверх, помаленьку, по сантиметру и миллиметру, ломая себя изнутри и одновременно с этим исцеляясь — он тянулся к кистям и краскам, крепил полотна дрожащими пальцами и замирал в немом ступоре перед чистотой и незапятнанностью.       А двумя неуверенными мазками позже снова срывал полотно и заталкивал его в мусорное вёдро, напоследок изорвав до боли в пальцах.       Так он хотел быть ближе к Тихону.       Сам Тихон умирал в душных аудиториях, ловил куратора диплома везде, где только можно, печатал, перечитывал, исправлял и снова удалял, чтобы на следующий день предстать перед коллегами полным идиотом. И пока Лёня пытался убедить Жизневского в том, что тот копает под самого себя и рискует найти себя однажды на дне могилы, Тиш упирался и рычал о том, что может лучше и сделает лучше, даже если он сдохнет в этой мастерской с ее тусклым освещением, пыльными полками и просто отвратными и раздолбанными мольбертами.       Куратор такое рвение поощрял, одобрительно хлопал по плечам и даже предлагал выпить чаю на большой перемене, но Тихон этим чаем давился на завтрак, обед и ужин, потому воздерживался и лишние минуты проводил за работой. И так могло продолжать вечно, отсчитывая круги этой самой вечности диаметром синяков под глазами от животного недосыпа и усталости.       И все бы ничего, и послал бы нахер, но чувство собственного достоинства, подкреплённое нежеланием разочаровать родителей, прилетало вытрезвляющей пощёчиной каждый раз, когда Тихон просто позволял себе думать о том, чтобы послать все. Потому сидел часами, не поднимая головы, не ел, не пил, не спал и только возвращаясь домой позволял себе на несколько часов раствориться в ощущении «дома», которое дарили руки Янковского, его пьяное бормотание на ухо, смешки своим же шуткам. Он оставался для Жизневского спасательным кругом в этом бездонном океане бессмысленности, никому не нужности, но какой-то самопридуманной важности.       А в голове только слова мамы про «корочку», как будто она ему чем-то поможет в жизни.       — Тихон, я тебя поздравляю, — однажды поздним вечером куратор листал диплом, сверяя последние ссылки и сноски, мазки, чертежи и отступы по полям. — Мне кажется, ты справился. Осталось только подготовиться к защите и ...       Дальше Тихон уже ничего не слышал и не слушал. Его мозг отключился где-то на словах «справился» и теперь тело держалось вертикально только на слабом пульсирующем желании доползти до дома и упасть в родные руки Ваньки. Тот наверняка ждёт, очень ждёт. Жизневский это чувствует каждый раз, позволяя повиснуть на себе, обвивая шею и едва ли задевая босыми ногами холодный пол.       — Увидимся в понедельник на защите, — куратор жмёт руку, улыбается и вываливает ещё телегу напутственных речей, но Тихон уже где-то там, бежит к первой автобусной остановке, теснится между сидений со своим незавидным метр девяносто один и взбегает по лестнице на верхний этаж, дергая дверь вслепую, не сомневаясь, что та открыта, а за ней его ждут.       И плевать, что сегодня было как-то особенно громко и кто-то притащил светящийся и крутящийся шар, засыпающий стены и полоток цветными бликами.       Тихон быстро и незаметно проскальзывает к лестнице, где его замечают и пытаются завлечь к себе, но он отмахивается, откупившись привычной тёплой улыбкой, а, не успев подняться на последнюю ступеньку, рефлекторно хватается рукой за поручень, принимая крепкий удар точно в грудь.       — Ва-ань... — Тиш родного и лохматого обнимает в ответ, опасно шатаясь на краю ступеньки, но не в состоянии оттолкнуть. — Ванька-а ...       Слабые попытки дозваться вместо приветствия, тысячи вопросов и ответов, Тихону просто нравится звать его по имени, как это мягкое «нь» жмётся к языку и пальцы сами крепче обхватывают худые рёбра, легко приподнимая Янковского и возвращая на место уже ступенькой выше. Тот что-то безумолку бормочет, заглядывает в глаза и Жизневский с бессильной жалостью рассматривает яркую янтарную радужку под плотной пеленой кайфа. Укуренный, но счастливый, он продолжает цепляться пальцами за плечи, затаскивая вглубь их импровизированной мастерской.       — У меня получается, Тиш ... Получается, слышишь? Я вот ... Я вот там, — Ваня в таком состоянии искрится и тянется, расплывается в пространстве и заряжает его вокруг себя, отчего то аж трещит, блестит искрами. — Я пытался... Все дни, тебя нет, а я тут ... Ты просил, а я не мог ... Но у меня получается, слышишь? Получается ... Тиш...       Жизневский очень хочет вникнуть в его слова, но теряется где-то между глазами и движениями раскрасневшихся искусанных губ, между тем, как Янковский переплетает их пальцы, оттягивая ближе к мольберту, как заливисто смеётся, как ярко сияет изнутри, едва ли не соревнуясь с цветными бликами на стенах и потолке.       — Здесь ... Здесь, — Ваня жмёт на широкие плечи, заставляет сесть на пол перед мольбертом, и только тогда Тихон понимает, что ему пытаются тут рассказать или показать. — Я ... У меня получается, видишь? Я хочу закончить... С тобой, я хочу ...       Янковский бормочет безумолку, котом ластится на коленях, усаживаясь перед Жизневским на пол и обводя незаконченную картину руками.       — Ванюш ... — Тиш тянет со всей нежностью, на какую только способен, из-за лохматой макушки рассматривает штрихи и вырисовывает общую картину, улыбается и сам теснится ближе, приобнимая одной рукой за талию. — Это ты ...       — Я, — Ваня кивает, оборачивается и пьянеет уже от удовольствия, нежели травы. — Я ... Нравится? Я закончить хочу, только чтобы ты ... Чтобы ты рядом.       — Куда я денусь, — Тихон устало в каждой морщинке, но улыбается, бодает носом в висок и коротко утыкается в плечо, шумно вдыхая. — Рядом я ... Рисуй, м. Рисуй, Вань.       И Ваня трясущимися от переизбытка чувств тянется за кистями и красками, пачкается до ушей, но, подхваченный волной не столько вдохновения, сколько веры Тихона в него и в его силы, продолжает.       Теперь свою нужность и причастность, свою важность чувствует и Жизневский. Разбитый усталостью и недосыпом, он все так же приобнимает одной рукой, пока другой — опирается о пол позади себя. И в сознании его держит только вырисовавшаяся на глазах картина.       Янковский из ниоткуда выуживает косяк, в треск спички подкуривает и через две тяги передаёт назад, не сомневаясь, что Тихон его возьмёт, но не задумываясь о том, использует ли. И Жизневский сдаётся соблазну, прижимаясь губами к тому краю, который ещё помнит прикосновения губ Вани.       Дым едкий, стелится по горлу и забивает нос моментально, но стоит Тише вдохнуть глубже — становится легче, проще и огни на стенах уже не такие пестрые. Они как часть картинки, мелькают уже не по стенам, а просто в пространстве, осязаемыми бликами, шариками отскакивают от пола и потолка и норовят попасть точно в голову.       Ваня поворачивает голову, приоткрывает губы и Тихон без слов соображает, что делать. Подносит косяк ближе, мягко скользит по нижней губе, проскальзывает в рот изласканным краем и жмурится ощущению соприкосновения Ванькиных губ с сигаретой. До одури интимно.       Жизневский облизывает пересохшие губы и позволяет Ване снова отвернуться, а сам затягивается до неприятно-приятного покалывания в лёгких. Жмурится, но не выдыхает, держит облако внутри, прислушивается к ощущениям и расслабленно выдыхает, уплывая куда-то вместе с этим самым облаком, развеиваясь под потолком.       И тепло Вани под рукой становится живым, осязаемым, настоящим таким, как будто его можно в пальцах сжать. И Тихон сжимает, медлит и разжимает снова, даёт теплу снова стать ощутимее, и снова сжимает, играясь с ускользающим сквозь пальцы соблазном.       Ещё одна тяга и ощущения такого тепла становится мало. Тиш начинает искать его выше и ниже, в ложбинках худых рёбер, проскальзывая в каждую из них и сжимая, поднимаясь вверх к ключицам, где во впадинках над ними тепла особенно много, потому что оно не прикрыто тканью. И Жизневский вовлекается в эту игру, опускает руку снова, но только для того, чтобы скользнуть под край футболки, где это самое живое тепло и стелится, липнет к обнаженной коже и так приятно обволакивает пальцы, стоит им прижаться теснее.       Тихон тянет косяк к губам в последний раз, но замирает, замечая, как Ваня вертит головой и снова приоткрывает губы — просит. Жизневский приоткрывает в ответ свои, мажет языком по горьким и сухим, и медленно ведёт рукой, повторяя ритуал с сигаретой. Янковский раскуривает блядски прекрасно, жмурится и каждый глоток дыма можно отследить по движению острого кадыка и рёбер под горячей ладонью Жизневского. Докуривает и шумно выдыхает сквозь приоткрытые губы, пропуская едва различимый в постороннем шуме стон и снова отворачивается, сам того не зная дразня Тихона до непроизвольно сжатых пальцев на тонкой коже.       Только что высвобожденная рука, избавляясь от косяка, присоединяется к первой и пространство между широкой грудью и узкими плечами испаряется облаком сизого дыма. Тихон к Ване теснится, жмётся, собственнически собирает в ладони тепло под его футболкой и снова размазывает его же по рёбрам и животу, а губы покалывает желанием прикоснуться к соблазнительно приоткрытой шее.       Тихон жмётся носом, закрывает глаза и шлёт нахуй остатки здравого смысла, своей бессмысленной болтовней мешающие ему сполна насладиться моментом. Носом по задней стороне шеи и в сторону, за ухом и под мочкой, дыша тяжело и глубоко, силясь впитать родной запах, и от уха вниз к плечу, пока пальцы запечатывают особенно глубоких вдох следами на хрупких рёбрах. Губами к обнаженной коже точно по линии горловины — несмело, осторожно, пьяно ухмыляясь мгновенному и заразительному ощущению мурашек сперва под губами, а мгновением позже — внутри самого себя.       Ваня голову нарочно отводит в сторону, плывёт, но не уплывает, дышит чаще, но держится за кисть твёрдо, пока в один момент не позволяет себе запрокинуть голову и уткнуться затылком в широкое плечо. Сам того не зная, провоцируя всех чертей Жизневского, бросая им перчатку, наплевав в лицо, и Тиш каждой из твари внутри себя уступает, начинает целовать уязвимую и тонкую шею, чередуя прикосновения приоткрытых губ и носа — от ключицы к линии челюсти и обратно, не открывая глаза ни на мгновение, точно боясь спугнуть пугающую своей невозможностью реальность.       Ваня раскуривает ещё один косяк и передаёт его Тихону. Он за его спиной, лежит, опираясь на локти, и теперь его губы ловят изласканный край, жмурясь горечи на корне языка. Они оба неотрывно рассматривают законченную картину перед собой, курят и медленно тонут в кайфе и ощущении друг друга слишком близко, чтобы в один момент отключиться прямо на полу.