.
20 апреля 2021 г. в 18:00
Неожиданно для себя, не слишком вовремя, а может как раз таки наоборот, Тихон открыл ящик Пандоры со всеми его кошмарами и прелестями.
Засыпая тогда на полу, он впервые за несколько дней почувствовал себя по-настоящему живым, и пусть тело качалось на волнах дыма, а сознание даже не пыталось зацепиться за смутную реальность, ему было просто хорошо. Плохо-хорошо, совестливо, быть может, утром, но в момент, когда тонкие волосы Янковского щекотали подбородок, а веки слипались усталостью и негой — бессовестно хорошо.
А открыв глаза с первым же звонком будильника, Жизневский в спорной пользе травы убедился на собственной шкуре. Отдохнувший несколькими часами крепкого сна за черт знает сколько дней острого недосыпа, скулил от боли в горле, но на ногах стоял многим тверже, да и взгляд без особого труда фокусировался на жизненно необходимой бутылке минералки.
Одним словом, благ чудодейственной и, как утверждают многие, лечебной травы Тихон больше не умалял и упрямо затыкал в себе моралиста каждый раз, когда Ваня забивал новую порцию и чиркал спичкой.
— Хочешь? — удивленный, он будто впервые видел Жизневского с косяком в пальцах, в губах, во рту и ловил белёсый густой дым кончиком носа, усмехаясь.
— Хочешь, — Тиш не кривил душой, не строил из себя супергероя и затягивался до первой хлесткой пощечины кайфа по обеим щекам, одновременно, с треском и таким ленивым, тягучим отходняком, заливаемым литрами воды.
И пока Бичевин обрывал телефон и всевозможные мессенджеры, ища способ пересечься и сравнить последние штрихи работ, Жизневский на всю эту ситуацию взглянул с нового ракурса, как если бы смог вывернуть все это наизнанку и хорошенько рассмотреть нюансы, которые до этого не видел в упор.
— Ты вот прям железно уверен? — Лёня суетился и слишком широко размахивал руками, Тихон задумчиво улыбался и без лишних слов кивал, нисколько не сомневаясь в своих силах, чем отправлял друга в нокаут уже собственных страхов и сомнений.
Дипломная работа больше не казалась Тихону чем-то ужасным и в строфе критики усилием воли в какой-то момент не осталось ничего, что могло сыграть на нервах Жизневского шутливую увертюру. Куратор соглашался, отпускал свои последние наставления и приглашал пить чай, а Тихон соглашался, последние копейки многострадальной стипендии выменивая на сахарную булку.
И солнце стало греть больше.
Последние дни весны ознаменовались ветрами и солнечными зайчиками. Ванька играл с каждым из них в мастерской, расписывая эскиз за эскизом, но к краскам не прикасался до тех пор, пока руки Жизневского не прикасались к нему.
Ване солнце нравилось, он забавно морщил нос, подставляя лицо навстречу ярким лучам, и бледная кожа обнажала переплеты вен на тонких веках, тонкими линиями соединяя незаметные шрамы и случайные родинки.
И пусть Янковскому в одиночестве все так же не хватало тишины, он проживал день за днём в волнительном предвкушении, догадываясь или зная наверняка, что как только Тихон закончит все свои дипломные дела, его у Вани больше никто не отберёт.
Сам Ваня о конце учебного года, как и о сессии, думать забыл, уладилось все по накатанной само собой, но один из звонков мамы закончился двойной дозой успокоительных и дальним заплывом в невесомости, балансируя где-то между кафельным дном его личного океана и слишком ярким светом электрических ламп. Чуть позже Ваня предложит выкрутить лампочки в ванной и заменить их на что-то другое. Ярко. Искусственно ярко.
В ночь перед защитой Тихон воздержался от очередной дозы, оставляя в себе легкий шлейф, принесённый случайным сквозняком откуда-то снизу. Янковский настаивать не стал, только попросил не воздерживаться от него самого, чему Жизневский усмехнулся и незамедлительно доказал, что воздерживаться от ощущения близости не намерен.
И, казалось бы, нет момента лучше для того, чтобы наконец-то вытрепать самого себя за шиворот, уткнуться носом в какие-то неправильные вещи, которые происходят между ними на протяжении уже нескольких недель, не говоря уже о бесчисленных днях с момента переезда Тихона, но Ваня ведёт головой назад и уже все не так уж смертельно неправильно, приоткрывает губы, горячо и шумно вдыхая — и Жизневский вытесняет последние миллиметры дистанции, вжимаясь в его щуплые плечи и оплетая руками рёбра тугим кольцом.
А дальше все как-то правильно, спонтанно и легко, как и должно быть. Поворотом головы — выклянчивая влажное прикосновение губ за ухом, несмело бёдрами назад — обрекая свои рёбра на украшение в виде следов от сильных пальцев.
Ваня кусал губы, впитывая в себя каждую секунду их интимности, а Тихон движением собственных губ на острых плечах и шее вырисовывал смертный приговор своей однозначной гетеросексуальности, которая и до этого особо прав не предъявляла, а теперь в принципе заткнулась и любезно сдерживала совесть.
Та просыпалась редко, где-то между второй и третьей парой. Напоминала, что все это странно, противоестественно и вообще неправильно, но память, подлейшая сука, любезно оживляла сцену за сценой, заставляя Жизневского дышать чаще, курить больше и хотеть домой едва ли не сиюсекундно, и гори этот диплом вместе с этим университетом синим пламенем.
Конечно, через две сигареты и стаканчик кофе полегчает, как ни в чем не бывало, встанет на свои места и никакое пламя не нужно, но тянущее постыдное возбуждение внизу живота и тесность в штанах напомнят о том, что ничего не забыто.
В день защиты Тихон убежал ещё до того, как стайка начала рассасываться и покидать пространство. Ваня не спал, провожал взглядом сверху и поджимал губы. Он в Тише не сомневался, верил свято, откровенно предвзято, но такая его вера, умножаясь на уверенность Жизневского, приобретала какой-то волшебный оттенок и напитывалась такими же свойствами.
Тихон защищался перед Бичевиным и пока тот, бедняга, краснел и бледнел, планомерно сползая куда-то под стол, Жизневский уже отбивался от десятка вопросов, не шелохнувшись даже волоском на макушке. Находясь физически в этом моменте, сам Тиш был где-то слишком далеко, в нескольких остановках, под изученной до трещинок крышей, на полу со своими сквозняками и ощущением тепла и тела слишком близко, чтобы заставить свои руки лежать смирно.
Потому когда Жизневский освободил кафедру, больше часа ждал результатов и наконец-то пожал руку куратору, принимая поздравления за заслуженную твёрдую пятерку, он не мог себя заставить вернуться в реальное «здесь и сейчас», каждой клеточкой тела и неосязаемой души уже переступая порог дома. Но сделать это Тихон смог только ближе к вечеру, когда все дела были окончательно улажены, все руки пожаты, слова сказаны, а Лёнька, защитившийся ничем не хуже, уговорён и спроважен в гости, мол, чем не повод-то.
Удивительно, но среди стайки друзей оказалось достаточно выпускников, чтобы просто посиделки в привычном пьяном кайфе под гитару превратились в настоящую неудержимую тусовку, где все, что горит, лилось рекой, а что курилось — дымовой завесой застилало все пространство.
Ваня светился счастьем едва ли не ярче самого Жизневского, и пусть остальным такое своё особенно тёплое, настроение не показывал, оказываясь рядом, незаметно для всех, но не для Тиши, жался к нему и заглядывал в глаза.
И как-то сама по себе в руках Тихона снова появилась гитара и пальцы забегали по струнам, разыгрывая мотив за мотивом, подхватывая случайные пожелания и разнося их уже строчками песен. Разгоном от Агаты Кристи к Лазареву и обратно, личными заявками девочек к Басте и его Сансаре, чтобы уже запеть «голосами моих детей и голосами их детей», и пока кого-то «просто меняют местами», это ведь «такой закон Сансары — круговорот людей».
А чуть позже уже дуэтом с теми же девочками вспомнить о том, как «лили проливные дожди, тогда, если помнишь» и каждым из немых вопросов к тому, кто в привычной и вальяжной, оттого до мурашек волнующей и особенной манере растянулся на другом конце дивана, бессовестно обнажая ключицы слишком растянутой горловиной.
И тогда уже откровением лично, о том, как шептал, что рядом «тепло до мурашек» и как не хотелось, чтобы «текло время наше», и только бы «не знать, что там дальше, глядя в твои глаза цвета ганджи». Тихон свои, светлые, но потемневшие сейчас глотками алкоголя и травы, закрывает, жмурится и вместо грифа тянется к обласканному чужими губами краю сигареты, затягиваясь из незнакомых девичьих рук к осознанному или нет, но слишком внимательному взгляду Янковского. Тот смотрит пристально и жадно, облизывает свои пересохшие и шершавые следами укусов, но цепляется за каждый изгиб тех, других губ, сжимающих косяк снова.
Тихон играет не столько с девушками вокруг, даже не с Ваней, но с самим собой, раскачиваясь на невидимых качелях каждой тягой и подгоняемый очередным наигрышем и песней, каждую следующую уже подбирая неслучайно-случайно, зная, что тонкие губы Янковского бесшумно зашевелятся, проговаривая текст.
Уже несвязный, не задевающий сознание, проскальзывающий мимо по касательной, но не сквозь, оставляя их друг другу, сплетенных напрочь взглядами и одним дыханием даже сквозь расстояние, точно перехватывая слово друг у друга из губ. И все ещё на томительном расстоянии, слишком опасном для обоих, но одновременно с этим слишком соблазнительном, чтобы вот так просто лишить друг друга удовольствия потерпеть ещё лишнюю секунду-минуту, песню или выкуренный из чужих рук косяк.
Безымянный голос предлагает разбавить тишину громкой музыкой, перепачкать стены все теми же цветными бликами, вырубить остатки света и нырнуть в темноту, где каждый сможет стать тем, кем хочет, и позволить себе то, что не сможет под укоризненным светом электрических ламп. Идея моментально разлетается и подкрепляется голосами и желаниями остальных, и по щелчку пальцев свет выключают.
Гремят первые опрокинутые бутылки и стаканы, короткие вскрики прерываются влажными томными вздохами и звуками поцелуев. Силуэты мечутся, слепо ищут себе пару, сплетаются друг с другом под звуки музыки и растворяются в ярких бликах.
Одно пульсирующее безумие, пропитанное постыдными желаниями и удовольствиями, когда не слишком красивая девочка становится лучшей в руках завидного парня, а первая красавица и сучка опускается на колени перед случайным. Наркотик в крови ключами от всех дверей высвобождает демонов, покалачиваемые полицией нравов за свои мысли и желания, они слишком долго давились притворством и манерами, чтобы теперь вдоволь насладиться властью над молодыми и красивыми в своей молодости телами. Телами смелыми, податливыми и жаждущими любви не в ее приторных романтизированных оттенках, а настоящей, жадной к прикосновениям и стонам.
А в свете ярких вспышек это всего лишь танец.
Тихон не успевает подняться с места. Обволакиваемый прикосновениями безликих силуэтов, окутываемый нежностью, он выскальзывает сознанием, но не телом. И пока сладко пахнущие женские губы дотягиваются до его уха, пальцы с короткими острыми ногтями забираются по край футболки, и только сейчас Жизневский стискивает зубы и пытается извернуться и подняться на ноги, но не успевает.
Прикосновения исчезают и под футболкой снова привычно тепло, но не жарко, а желание вжаться в спинку дивана отпускает плечи. И Тихон успевает сделать единственный глоток воздуха, когда его колени вжимают ощутимым весом, а секундой позже — в бедра врезаются другие, узкие и острые.
Жизневский замирает, сквозь плотный занавес дыма и самых разных запахов улавливая один, и руки сами тянутся к его источнику: одна на бедро, другая — вверх к волосам, сквозь тонкие пряди и жестко сминая те на затылке.
Ваня тихо стонет и Тиш неосознанно резонирует ему, неосторожно выдыхая и прижимаясь бёдрами теснее.
Янковский изловчается дотянуться до уха, жмётся теснее грудью и прежде, чем заговорить, успевает обласкать каждый миллиметр кожи вокруг, беспощадно задевая губами и горячим дыханием ухо.
— Пойдём наверх ... — умоляет, а бёдрами бессовестно и точно нарочно теснится ближе, приподнимаясь на коленях и опускаясь снова, чем заставляет Тихона скулить от желания вопреки всему быть ещё ближе. — Тиш ... Пожалуйста ...
Жизневский просто никто, пустое место, случайный глоток воздуха на губах Янковского. Он в нем до последней капли и волоса, взгляда и вздоха, каплей испарины на висках и дрожью в руках. Он перед ним бессилен до немой злобы, до стиснутых зубов и пальцев в волосах и на бедре. И он не может ему отказать. Не здесь, не сейчас. Никогда.
Тихон соглашается сквозь череду тяжелых вздохов и Ваня соскальзывает с его колен, в мгновение ока растворяясь где-то среди плавающих под музыку силуэтов, но Жизневский знает, где его искать. И ноги заплетаются, поднимаясь по ступенькам, в голове ни единой мысли, сознание пустое до звона и руки неумолимо дрожат, но Тиш поднимается на последнюю ступеньку и растекается единственным осязаемым желанием — просто прикоснуться к Ване.
Ему хватает сил и смелости упрямиться, играть и дразнить, хвататься за кисти и без линии эскиза пачкать полотно, а Жизневский жмётся к нему сзади, одержимый необходимостью соприкоснуться с особенным теплом, по которому успел изголодаться.
С Ваниным теплом, которое тот прячет под одеждой, особенно бережно хранит в волнах хрупких рёбер и в ложбинках над ключицами, в ячейке каждого из позвонков, под крыльями лопаток и ожерельем вокруг тонкой шеи.
Тихон стягивает ненавистную одежду, проклиная каждый ворс ткани за то, что он пытается спрятать от него самое желанное сейчас тело, и Янковский ложится грудью на ещё свежие мазки, цепляясь руками за мачту мольберта, силясь удержаться на ватных ногах, но Жизневский расстилает ладони на его груди, не позволяя отстраниться, а желанное тепло теперь жадно поглощая губами.
Повторяя каждое из движений пальцев, вылизывает и обласкивает, сам дрожит от макушки до кончиков пальцев, но упрямо выжимает стоны из груди обоих. Ваня разворачивается, контрастам пылающей от недавней ласки спины подставляет грудь и снова тает в сильных руках, не сдерживая ни единого вдоха и стона, цепляясь пальцами за пышные кудри и несвязно бормоча единственное имя.
А когда ноги больше не держат обоих, заваливаются на матрас, сплетаясь телами только теснее, в четыре руки избавляясь от футболки Тихона и самозабвенно растворяясь в ласке. Осторожными и мокрыми поцелуями, теснясь коленями между ног друг друга, перехватывая стоны из губ, проглатывая отрывистыми вздохами и снова захлебываясь чередой тихих и умоляющих не останавливаться.
Не останавливаться до самого рассвета, на тонкой грани между сном и явью скользя кончиками пальцев по контуру губ и носа, хитросплетению вен на запястье и вверх к сгибу локтя, плечу, по ровной косточке ключицы и к кадыку. Его движением отсчитывая вздохи от беспокойных и прерывистых до ровных и глубоких, медленно тонущих в тёплых волнах усталости и дремы.
Тиш засыпал, бессознательно продолжая убаюкивать обоих движением пальцев по плечу, когда Ваня сквозь полуприкрытые ресницы рассматривал губы, которые остаток ночи ласкали его, но которые он сам так и не сумел обласкать в поцелуе.