`июнь
21 апреля 2021 г. в 18:00
Старательно сплетенная из догадок, предположений и ощущений надежда расползалась бесформенным и бессмысленным пятном с того самого момента, как Ваня открыл глаза и не обнаружил рядом Тихона.
Быть может, было бы проще, не окажись его дома вообще, но стук шкафчиков и звон ложек намекали на то, что Жизневский не просто позорно сбежал, а предпочёл уединиться где-то внизу. И, вроде как, никто никому ничего не должен, никто ничего не обещал, но отчего-то Ваня так свято верил в то, что, защитив диплом, Тиш как Добби окажется свободен, что рассмотрев его, полностью одетого и собранного, Янковский поджимал и закусывал губы до боли, только бы не дать обиде выплеснуться неуместными эмоциями и лишними словами.
— Уходишь? — все, что он смог выговорить, буквально заставляя язык шевелиться во рту.
— О, Вань ... — Тихон улыбался как ни в чем не бывало, заметно облегчённый, без тени груза на плечах, он чередовал ложку йогурта с глотком кофе и явно не чувствовал подвоха или просто не подавал вида. — Тебе кофе налить? Там остался в турке, я на двоих варил ...
Прикрываясь суетой, Жизневский нарочно не пересекался взглядом, и плевать Ваня хотел, было ли это на самом деле так или выводы за него сделало искаженное восприятие.
— Ти-иш, — Тихон не успел поставить чашку на столешницу, тихо окликаемый, а то, как медленно он обернулся, макало Янковского носом в правдивость всего, что ещё секундой назад было догадкой.
— Что ... — Жизневский изловчился вывернуться и сейчас, передавая тёплую чашку из рук в руки и чутко отслеживая этот процесс вместо того, чтобы просто посмотреть в глаза напротив.
— Ты уходишь? — Ваня держал ладонь под гладкими тёплыми стенками, не торопясь сжимать пальцы, пока чужие и сильные оплетали под каймой и оставались единственной причиной, почему кофе не расплескался по полу, а чашка не разлетелась осколками.
— Мне нужно с обходным побегать, уладить там кое-какие дела, документы забрать, в конце концов, — с секундой промедления, за которую Янковский успел разогнаться от просто догадок до навязчивых параноидальных мыслей, Тихон поднял взгляд и улыбнулся своей самой мягкой улыбкой.
И впервые Ване не захотелось улыбнуться в ответ, потому что встроенный в его больную голову полиграф неумолимо чиркал своими грифелями, безапелляционно определяя ложь.
— И ... И с общаги вещи прихватить кое-какие, заявление там подписать, чтобы выписали, — Жизневский упрямился и держался до безобразия хорошо, прям не придерёшься — от взгляда до улыбки и чашки, наконец-то коснувшейся ладони, но все ещё придерживаемой. — Ва-ань ... Ну, чё ты смотришь так?
— А чё ты оправдываешься? — Янковский горько кривил губы, насмехаясь над самим собой и своей наивностью.
— Разве я оправдываюсь? — Тихон вскинутыми бровями вверх включил дурака и этого Ваня уже не выдержал.
— Разве, — он больше не насмехался, не пытался ничего рассмотреть, расслышать или увидеть — слизал с лихвой, спасибо.
И опрометчиво резко и неожиданно убирая руку из-под чашки, Янковский осознанно или нет обрёк ту, ни в чем не повинную, на позорную смерть быть таки расколоченной о кафельный пол, брызгами кофе застывая на светлых поверхностях.
— Ва-ань ... — Тиш не звал, потому что расслышал, как босые ноги шлепают по полу, скорее ловил ощущение близости на языке, тепло, которого не дал сам и которого не хватило сегодня утром.
А, открыв глаза, получил ещё и пощёчину стыда, застывающую бледностью на щеках и следами крови вереницей пятен от места, где только что стоял Ваня, и точно до двери ванной. Там уже шумела вода, шипели краны и наверняка пахло воском — с недавних пор Ваня предпочитает принимать ванную исключительно при свечах, жалуясь на яркость искусственных ламп и рассказывая о том, как красиво блики от огня расползаются по воде, если лежать на дне ванны с открытыми глазами.
Тихон с щемящей болью признавался себе, что виноват, но не смог пересилить себя и остаться. Потому, быстро убрав осколки и вытерев бурые и алые пятна, ушёл, оставляя непрочитанное смс сообщение, в котором просил простить и подождать. Немного. Совсем чуть-чуть.
Наедине признаться легче — Жизневскому нужно было время.
И пока череда важных дел завлечет в своё, совершенно другое течение времени, Ваня прочитает сообщение и болезненной гримасой рассмеется своему отражению в по щелчку потухшем дисплее. Порез на ступне ещё будет долго саднить, напоминая о так и не случившемся разговоре и вышвыривая Янковского на задворки сознания, где он имел смелость, глупость и наивность обнадёжить сам себя. Постыдная самостоятельность и глупость. Примитивность. Прозаичность, не сказать иначе.
Янковский сегодня завтракал, обедал и ужинал порцией успокоительных, предпочитая на десерт неспешно выкуренный косяк с самой мягкой из трав, которые у него были. Чтобы мазало нарочно медленно и лениво, растекаясь по телу приятной знобливой дрожью, а секундой позже — уже томительной негой, застывая в крови свинцом, прижимающим к холодному полу безвольным телом.
Он прощал, и ждал, и так по кругу, перебирая в пальцах случайно брошенную на пол футболку Жизневского и заставляя себя верить в то, что его мысли — это только его мысли. А у Тихона в голове все совсем не так.
У Тихона в голове творился несусветный пиздец, чем-то напоминающий Шапито с карнавалом страхов, сомнений и желаний на месте циркачей. И они ловко справлялись со всеми причудливыми трюками, гуляя по натянутому канату нервов, колеся по арене диафрагмы на моноколесе, заставляя Жизневского раз за разом скулить от напряжения внутри, и даже показывали удивительные фокусы, где на месте смутного образа Вани по щелчку пальцев появлялось общественное мнение в лице матери-отца-дяди-тети и всех родственников, а потому что «мы же тебя не так воспитывали, сын!». И следом — смертельный номер с элементом самосожжения на костре стыда, чтобы чуть позже воскреснуть мыслями о том, что ему ни с кем не было, блин, так хорошо, как с Янковским.
И во всем этом Тихон был и оставался клоуном. Перед самим собой, перед Ваней, перед этим дурацким общественным мнением и внезапно проснувшейся гетеросексуальностью со своим «откуда такое выросло, Тихон!», а сверху ещё ворчанием совести о том, «как мы до этого докатились».
А с другой стороны, до чего докатились-то? Многие дни до этого их обоих, и Тихона в частности, ничего не смущало и все было как само собой разумеется, прям как так и надо, пазлами и головоломкой с единственным правильным решением, будь то кофе на двоих или поцелуй в плечо, замаскированный под случайное прикосновение. И ничего, и не стыдно, и очень даже «льзя», если очень сильно хочется. А хочется до искусанных в нетерпении губ и уже знакомого раскатистого возбуждения, горячим комом нереализованных желаний застывая где-то между тазобедренных косточек.
— Пиздец, — соглашался Жизневский, подкуривая снова и с силой растирая лицо, чтобы через одну сигарету повторить не менее глубоко и чутко. — Просто пиздец.
И это он не о ситуации в целом, а о себе конкретно, потому что — батюшки, кто очнулся — наконец-то ёкнуло, пригрело по голове осознанием, так тщательно задвигаемым все это время куда подальше. Если это была игра — заигрался, если что-то большее — уже слишком глубоко нырнул, чтобы выйти из воды сухим. А вывод один, и он не о том, сколько ошибок сделал и как теперь исправить, а о том, что Ваня-то ему правда нравится, до дрожи в коленях и тупого влюблённого взгляда, до мурашек и несвязных слов, до отчаянных глупостей и слишком смелых импульсивных движений — нравится. До бессильного скулежа и смятой в кулаке пустой пачки сигарет — нравится.
Как бы только теперь не прослыть идиотом перед ним, не обидеть, не задеть и обязательно обработать рану от разбитой утром чашки.
Ваня к вечеру не ожил, но поднялся на ноги. Подавляемый и гонимый ещё ощутимыми страхами и сомнениями, он заставил себя съесть хоть что-то, чтобы не вернуть при первой же возможности проглоченные за день таблетки. И незаметно пространство дома снова оживало, наполнялось людьми и голосами, посторонними звуками, но только не тишиной.
Жизневский не писал и не звонил, не появлялся на пороге и в это самое время, пока Ваня усилием воли заставлял себя балансировать где-то на грани бессознательности и реальности, отказываясь от дозы, помогал Лёне перевозить вещи из общаги в новую квартиру.
Обычная, непримечательная, зато живая, как будто уже обжитая. Обставляемая вещами, она на глазах из пустого незнакомого пространства превращалась едва ли не в семейное гнездышко, где и ворковали два голубя — Бичевин и его девушка. Чуть позже Лёня предложил Тише выпить за диплом, за то, что они героически-стоически выжили и вспомнить, как быстро пролетели эти несколько лет.
Только расслабиться у Тихона не получалось. Телефон в кармане упрямо молчал, а пальцы и мысли никак не формулировали хоть какую весточку. Стыдно или страшно? Горько-виновато. Ваня так и не ответил на утреннее сообщение и сейчас, когда стрелки часов неумолимо ползли к полуночи, все так же молчал пустотой в их диалоге. Жизневский соглашался на ещё одну рюмку, а сам ненавидел себя за банальную трусость.
А пока один боялся, другой запивался и закуривался, поступком взрослого и сознательного молодого человека перебивал щемящую тоску и боль горечью на языке и притворной улыбкой для всех, кто в ней сейчас нуждался. Пока сам Ваня просто хотел, чтобы Тихон появился на пороге. Без оправданий и извинений, можно без слов, молча. Только бы пришёл.
Нехватка ощущений и тепла его рук и тела щипала кожу, оставляя после себя несуществующие следы. Те саднили, заставляли Янковского растирать предплечья и плечи до красноты, расчесывать чувствительную кожу на сгибах локтей и на ключицах, шее, пока под короткие ногти не забивались первые капли крови.
Ледяная вода вытрезвляла только на мгновения, которых хватило для того, чтобы подняться наверх и стащить одну из кофт Жизневского. Чёрную и просторную, в которой при желании они поместились бы вдвоём, но пока — незримыми объятиями, согревая и успокаивая, проникая в нос соцветиями родных запахов, случайными волосками с кудрявой головы в капюшоне. И теперь Ваня, завёрнутый коконом, прощал и ждал, пропуская мимо сигареты и стаканы, больше не улыбаясь.
Только носом по краю капюшона и горловины, прикрывая глаза и снова и снова возвращаясь мыслями к образам, выскальзывающим из воспоминаний трепетной и томительной лаской и снова растворяющимися шлейфом сигаретного дыма, пропитавшего каждую нитку и, одновременно с этим, несчастные лёгкие изнутри. Кончиками пальцев по рукавам, считая складки и вспоминая ощущение горячей кожи, ее пульсации на сплетениях вен в сгибах локтя и на шее — особенно любимом месте Вани, с особенной чувствительностью кожи и личным запахом, не притравленным ничем.
Янковский жался спиной к стене и нежился в своей личной интимной иллюзии, поджимая колени, забираясь вместе с ними под край кофты и снова выскальзывая, щекой неумолимо втираясь в мягкую ткань с изнанки капюшона и почти не дыша, силясь удержать внутри ставший слишком важным запах, чтобы тот не растворился вовсе.
Наверное потому, расслышав голос Жизневского где-то слишком далеко, чтобы поверить в его физическую близость, Ваня не торопился открывать глаза. Напротив, нырял в себя глубже, цепляясь всем своим естеством за ускользающий сквозь пальцы образ. А когда горячие и потряхиваемые волнением руки дотянулись до болезненно-бледного лица, каждым пальцем и широкими ладонями прижимаясь к щекам, Ваня будто очнулся.
Все ещё обволакиваемый вязким и тягучим, липнущим изнутри, не снаружи, кайфом, Янковский смотрел, видел, но не верил, оттого не мог заставить себя делать хоть что-то, кроме как глупо и медленно моргать с щенячьей преданностью во взгляде. Сейчас взявшийся из ниоткуда Жизневский был его личным божеством, воплощением фантазий и желаний, одной яркой и осязаемой галлюцинацией, едва ли не живее его самого.
И пока Тихон невпопад извинялся и умолял простить его заплетающимся стопками водки языком, размазывал имя по губам вместе с предательской и постыдной влагой по щекам, Ваня существовал зависимостью соприкоснуться каждой клеточкой тела, незаметно для себя забираясь на колени и вверяя всего себя — в сильные руки, а лицо, шею и плечи — в плен горячих, но в то же время пульсирующих нежностью поцелуев.