Тише

      Ваня спал слишком крепко чтобы почувствовать, как солнечный зайчик играет с Тихоном в кошки-мышки, прячась в ложбинку между лопаток и снова выныривая. Поблескивая, дразня, случайный в этот пасмурный день, он забирался вверх по шее к затылку и путался в волосах, а задеваемый кончиками пальцев Тиши подпрыгивал и снова по звеньям позвоночника, но уже ниже, лихо соскальзывая к пояснице и шкодливо прячась за поясом штанов. А секундой позже заново в игру, ускользая от горячих длинных пальцев в последний момент, цепляемый, но не пойманный, оттого ещё более озорной.       В этом солнечном зайчике была частица Ваньки, будто он сам был им, пока его тело отдыхало, липло к прохладному полу, руки обнимали подушку и щека до забавных морщин вжималась в искусственную перину. Он улыбался сквозь сон и его веки с длинными пышными ресницами коротко подрагивали. Ему снился сон, а Тишин сон был наяву.       Осторожным движением вдоль вереницы позвонков, Жизневский цеплялся за каждый миллиметр кожи смутным воспоминанием, без ясных картинок и контуров, только ощущениями, пульсирующими на искусанных и зацелованных губах. Они целовались до боли несколько часов назад, но Тихон от уголка до уголка чувствовал знакомое тепло, волнительное и соблазнительное, если не сказать провоцирующее.       И пока Ваня спал, соблазнялся и охотно провоцировался, наклоняясь ближе к обнаженным плечам с острыми косточками и осторожными, настороженными прикосновениями без влаги, но теплом целовал до тех пор, пока в постыдно приспущенных на бёдрах штанах не стало слишком тесно, а совесть напомнила о себе мыслями о том, что если безобидная ласка сквозь сон может быть приятной и взаимной, то нечто большее уже посягательство на честь и вообще «Тихон, возьми себя в руки, извращенец».       Было бы смешно, не было бы так грустно.       — Я даже знать не хочу, что ты там себе напридумывал и почему это тебя остановило, — голос Вани, слишком бодрый, пусть и с ноткой сонливости, заставил совесть замолчать и напомнить о себе только красными пятнами на щеках.       Было бы стыдно, не было бы так волнительно-неловко от близости выразительно проступающих под бледной кожей рёбер в компрометирующей близости горячих губ.       — Ну ... — Тиш не надеялся на свою способность логично и понятно формулироваться, потому предпочёл поджать губы и невинное выражение лица моментально приклеилось к его щетинистым щекам.       — М? — Жизневский не видел лица Вани, но был уверен, что тот улыбается.       Его коротковременная косноязычность забавляет, это его личные удовольствия. Как и ощущение на себе взгляда, когда он протискивается руками под подушку и котом потягивается, особенно глубоко и грациозно прогибаясь в спине. Сучье зло во всем его великолепии, не иначе, а в глаза загляни — святая простота.       — Ну ... — Тихон благородно берет реванш со способностью говорить, когда в штанах менее тесно не становится, и даже хмурит брови.       — Пофиг, неважно уже, — Янковский усмехается, вытягивает пальцы вперёд, скалится, особенно громко прохрустывая поясничным отделом, а тогда подминает под себя подушку с лукавой ухмылкой. — Иди сюда, давай ...       — Куда ...       — Тихон, — Ваня пресыщается удовольствием наблюдать чужой ступор по щелчку пальцев. — Ко мне ... Ближе, м?       Ближе, так ближе. Тиш человек простой, а сейчас наивно ведомый желанием просто исполнить просьбу Янковского. Потому он подаётся вперёд, накрывает собой Ваньку до едва слышного, но бессовестно удовлетворённого урчания и сам почти рычит, когда длинные пальцы сцапывают его кудри. Секундой позже Тихон чудом спасает свой нос от удара, изловчившись не встретиться с затылком Янковского, но близость открытой чувствительной шеи умножает все страхи и посторонние мысли на ноль, высвобождая голову и тело исключительно друг для друга.       И все бы ничего, но что-то маленькое и колкое мерзким репьяхом цепляется не снаружи, но внутри, между поцелуями напоминая о себе короткими уколами не то совести, не то стыда.       — Кофе? — удивительно, но Ваня первым изворачивается и губы Тихона врезаются в плечо вместо излюбленной и обласканной до красноты основания шеи.       — Можно, если хочешь, — Тиш отстраняется, приподнимаясь на руках, и ведёт бёдрами в сторону, сползая на пол. — Мне сварить или ты со своей шайтан-машиной ...       Жизневский кривляется, изображает магический ритуал над воображаемой кофемашиной и получает очень метко локтем в рёбра, но под рёбрами то самое чувство-репьях колется больнее.       — Я сам, падай на стул, — Янковский слишком спокойный и одновременно с этим жесткий, и даже когда Тиш залезает на стул, а кофемашина магией рук заводится двумя порциями латте, Жизневский не может отделаться от ощущения, что сейчас этот самый репьях проткнет кожу и вылезет наружу каким-то разговором, к которому он совершенно не готов.       Две чашки стеночкой становятся между ними, раскидывая по разные стороны баррикад. И пока Ваня миролюбиво играется с пенкой краешком ложки, Тиш играет только на своих нервах догадками.       — Хорошая ночь была, — вдруг роняет Янковский и подбирает свою же реплику коротким вздохом, ловя взгляд светлых глаз напротив. — Немного шумная, слишком яркая и ... Эмоциональная, но хорошая.       Жизневский почти физически ощущает, как репьях под рёбрами начинает протискивать свои иголки между косточками. Губы невольно жмутся теснее друг к другу и тактика тотального молчания снова кажется Тихону самой правильной.       — Тиш, — Ваня вздыхает, принимает правила игры и облокачивается локтями о столешницу. — Если ты не захочешь об этом говорить, я лезть не стану. Не в моих интересах, чтоб ты снова ...       — Интересах? — Тихон обретает дар речи и тушуется уже под первым подкатыванием глаз Янковского.       — Я не хочу, чтобы ты снова ... — спокойный до этого, он впервые спотыкается на фразе. — Не хочу, чтобы ты ушёл, Тиш.       — Вань ... — Тишу стыдно до невозможности смотреть в глаза.       — Я простил, — ответом на то самое сообщение, оставленное вчера прежде, чем уйти, тихо отвечает Ваня и дотягивается своим мизинцем до чужого, неловко прося услышать. — Ти-иш...       — Как твоя нога? — Жизневский сопит в унисон своей совести, но с тонким мизинцем соприкасается, поглаживая.       — До свадьбы заживет, — Ванька усмехается и ведёт головой в сторону, позволяя челке упасть на глаза, а тогда махом убирает ту назад рукой. — Дурацкая случайность.       Секундная пауза пробивается колючкой репьяха сквозь кожу, и Тихон с предыханием перебивает тишину и поднимает взгляд.       — О чем ты... — в голове все всегда звучит проще, когда не нужно заставлять язык ворочаться во рту. — Вань, о чем ты хотел поговорить?       — Уверен, что ...       — Угу, — Тиш кивает и надежно сцепливает мизинцы между собой к умиленной мягкой улыбке на тонких губах Янковского. — Уверен, Вань.       И это короткое «уверен» обезболивающей мазью ложится на свежие точки-проколы от злосчастного непонятного репьяха страхов и сомнений.       — Ты в сообщении просил подождать, — Ваня жмёт губы, вместе с тем внутри сжимает за горло неуверенность. — Тебе ... Тебе хватило этого времени? Одного дня или ...       Тихон импульсивной слабостью ведёт взглядом от тёмных глаз к губам и снова к глазам, пока кончик языка задевает собственные губы. А мизинцы пульсируют негласным обещанием быть честным.       — Нужно ли мне ещё время? — Жизневский оттягивает ответ ещё на несколько секунд, Ваня это замечает, но виду не подаёт, держится многим лучше, но все-таки просто кивает, нежели заставляет себя говорить. — Вань, я ... Я, если честно, даже не знаю, для чего мне это время было нужно. И нужно ли сейчас и ...       — Тихон из Зеленоградска, — Тиш жмурится, слыша своё имя, но, когда ловит улыбку и даже смешок, меняется в лице. — Если ты чего-то боишься, в чём-то не уверен или ...       — Или? — Жизневский сглатывает, так соглашаясь на тот самый, не сформулированный вариант.       — Или у тебя какие-то терки со своей совестью и гетеросексуальностью ... — Ванька кусает губы и улыбку вместе с тем, зная, что попал как нельзя точнее.       Короткая пауза с нервного глотка Тихона и слишком понимающего вздоха Вани, а секундой позже — глотка так и не тронутого ранее кофе. Глотка нарочно или нет медленного, чтобы горечь от кончика к корню языка шлейфом, заставляя поморщиться, причмокивая губами напоследок.       — Пойдём, — Ваня отставляет чашку и соскальзывает со стула, но мизинец не отпускает, держа руку над столешницей.       — К-куда ... — Тиш такой сменой обстановки откровенно обескуражен, если опускать всю нецензурщину, но на ноги неуверенно поднимается.       — Покажу тебе компромисс с совестью и гетеросексуальностью, — Янковский собой явно доволен, увлекает и влечёт, незаметно для обоих уже запрыгивая на первую ступеньку лестницы.       — Предлагаешь устроить тройничок? — Тихон отшучивается грязно, не в своей манере, но только потому, что блеск в тёмных глазах Янковского гипнотизирует, без труда вскрывая все желания.       — Не дождёшься, — одними губами шепчет Ваня, на долю секунды сокращая дистанцию до одной ступеньки на двоих, и убегает наверх.       А Тихон и не хотел бы ждать, да и участвовать тоже, но когда Ванька, заскочив на последнюю ступеньку, начал стаскивать с себя домашние штаны, засомневался.       — Точно не тройничок? — Жизневский кусает губы, рассматривая худые жилистые ноги с острыми коленками, никакими компромиссами не в силах заставить себя отвести взгляд.       — Точно, — Янковский больше не отшучивается, мечется по импровизированной мастерской, пока на пол не падает сразу несколько палитр и кюветов с акварельной краской, а следом с десяток кистей и какая-то невнятная тряпка.       Чуть позже Ваня объяснит, что она для того, чтобы мягче на полу было, но его костлявой заднице это не поможет.       — Раздевайся, — очень серьезно как для плотских утех, но недостаточно деловито как для врача на осмотре просит Янковский, опускаясь на колени.       У Тихона кадык впечатывается в глотку от нервности сглатывания тугого кома. Тот, кажется, таки проваливается куда-то внутрь и непосильным грузом застывает внизу живота.       — Прям ...       — Хочешь, можем прям, — Ваня безразлично жмёт плечами и приподнимается, готовый стащить с себя остатки одежды.       — Да я как-то ... — Жизневский мнётся ровно секунду, за которую Ваня успевает поддеть резинку белья и обнажить острые косточки бёдер.       — У нас тут все на добровольных началах, помнишь? — напоминает не Тишу, а его впавшему в кому стыду, и стягивает ткань вниз по ногам, отбрасывая в сторону ненужной тряпкой. — И если ты перестанешь пялиться на мой член так, будто всю жизнь только и мечтал его увидеть, я смогу продолжить и ... И вообще начать то, что хотел. Мы оба хотели.       — Сделку с совестью и гетеросексуальностью? — Тихон хрипит, продирая пересохшее горло, но опускается на колени, расстегивая ремень.       — Компромисс, — деликатно исправляет Ваня и скользит языком от уголка к уголку, не глядя прямо, но краем глаза улавливая движение рук, спускающих плотную ткань.       — Вань ...       — М? — Янковский упускает из виду то, что Жизневский остаётся перед ним в белье, но очертания тронутого возбуждением члена растягивают губы в улыбке.       — Н-не холодно? — Тиш борется с почти животным желанием накрыть собой обнаженное тело Янковского, каждый из изгибов, который он не видел раньше или чувствовал, но не видел, собирая мурашки губами и горячим дыханием заставляя извиваться в руках, но ...       — Бери кисточки, Тиш, — Ваня его будто не слышит и первым сжимает кисть, показывая, мол, как нужно. — Я просто хочу показать тебе, что близость — это не только секс. А секс между двумя мужчинами — это не всегда гейство.       Янковский подносит пушистую кисть ко рту и у Жизневского случается микроинсульт, когда ворс начинает движение от кончика языка вверх, ныряя глубже и собирая собой слюну, но Ваню это нисколько не смущает и он уже разводит одну из палитр.       — Близость — это не о плотском удовольствии, не только о нем, — он исправляет сам себя и придвигается ближе, взглядом будто примеряясь к месту на широком плече. — Это о близости тел и мыслей, сплетении желаний, тесном соприкосновении их, даже если они кажутся постыдными. Это проникновение друг в друга, но не членом, многим глубже, чтоб мурашками под кожу, м ...       Ваня ведёт бровью и запинается на полуслове, ловит вдох приоткрытыми губами и прикасается первым мазком к ключице, заставляя Жизневского застыть неподвижно. Кажется, даже не дыша.       — Близость между людьми, плевать, мужчинами-женщинами, кем угодно, это не всегда секс и наличие в процессе каких-то обязательных половых органов вовсе не принципиально, — в подтверждение своих слов Ваня ведёт кистью уверенней, так на ключице появляются первые сплетения узоров. — Пестики-тычинки, кодекс семьи и всякие там ценности остаются в школе и церкви, ну ещё у роботов этих, которые ничего кроме цикла работа-дом-работа не видят. Им не понять. А то, что непонятно — страшно. А как победить страх? Высмеять, осудить. Заставить это «неизвестное и страшное» почувствовать себя ущербным, не таким. Постыдным. Воззвать к совести, стыду. А секс — это в принципе грязно, фу. И порнхаб придумал сам Дьявол. А страх только у нас в голове. Границы — только в голове. Клише и принципы, стереотипы, законы, правила — в голове и нигде больше. И когда твоя голова наконец-то становится пустой, когда ветер свистит от уха до уха, когда глаза закрываешь, а перед ними чернота-а ... Вот тогда мы живем по-настоящему. Тогда удовольствия — это не программа, которую можно включить купленной мороженкой или хорошим отсосом. Это то, что рождается от прикосновения взглядом, даже не кончиками пальцев. Взглядом. Когда ловишь на себе взгляд и чувствуешь, как он скользит по тебе, как заставляет вести плечами так, как хочется обоим, улыбаться, кусать губы или просто смеяться. Удовольствие спонтанно. Близость — спонтанна. И только спонтанная, случайная, опрометчивая, но такая, блять, желанная, она будет самой искренней. Самой правильной. Я хочу к тебе прикасаться до дрожи в коленях, Тиш. Я думаю о тебе, а у меня внутри рёбра медленно выкручиваются наизнанку. Я сейчас вижу, как ты возбуждаешься от прикосновения кисти, которую я держу в пальцах, и мне хочется сдохнуть от желания просто к тебе прикоснуться.       Откровением на откровение — Тихон позволил себе быть тем, кем не мог или просто боялся. Украшенный причудливым узором из-под кисти Янковского, он одним вдохом не пойми откуда взявшегося косяка позволил себе раствориться в откровении перед самим собой. И Ваня оказался прижат к полу, но не похотью — близостью.       Жизневский, уместившись между длинных ног, уплывал вслед за каждым из плавных движений грудной клетки Вани. То, как рёбра проступали под кожей, отшвыривало его на берег родного Балтийского моря, а его тихое дыхание шелестело в ушах прибоем.       И руки двигались уже сами, управляемые не сознанием, чем-то большим, исправляя друг друга и вовлекая в линию за линией, пока локти и предплечья слишком тесно и неосторожно задевали медленно наливающийся кровью член Янковского. Он курил через вздох, подставляя всего себя талантливым и самым желанным рукам, чутко отслеживая движение кисти влажными прикосновениями к коже и рисуя в своей голове образы, раскачиваясь на волнах головокружительного возбуждения.       Линия за линией, до хриплого рычания и небрежно брошенных поцелуев на внутреннюю сторону бедра, до трепетного умоляющего стона откуда-то сверху. Ваня запрокидывал голову и таял на холодном полу, пока Тихон вырисовывал внизу живота двух рыб, бесконечно кружащихся в танце, закручивая водоворот страстей чуть ниже пупка, ровно между двух острых косточек.       Когда Жизневский бросил кисть, его грудь и плечи были перепачканы ещё тёплой спермой. Ваня дышал неслышно, растворяясь где-то в крупицах на потолке.       — Вань ...       — М? — Ваня моргал сверхмедленно, уплывая за цикличным движением губ и щетинистой щеки по внутренней стороне бедра.       — Я понял ... Я все понял.