Тише

      Тихон все понял достаточно хорошо, чтобы не отрицать очевидного факта: Ваня ему нравится настолько, чтобы распрощаться со своими страхами, принципами и предубеждениями если не раз и навсегда, но точно на тот период времени, когда Янковский, подхваченный на крыльях вдохновения, скидывает с себя халат и бежит наверх, завлекая за собой.       Такой настоящий и гармоничный в этом амплуа, он наполнял собой пространство до краев, соревнуясь с солнечным светом, заливающим комнату. Легкий и беспечный, как сам Жизневский теперь, он учил того, столько времени скованного мнимыми обязательствами, жить по-другому, мыслить по-другому, творить. И даже если катализатор эффекта дымил в пальцах, Тихон готов был всосать весь косяк, только бы все это не заканчивалось.       Только бы Ванька просыпался голый на его груди, коротко вздрагивая от случайных порывов ветра, клянчил кофе сухими поцелуями в щетинистые щёки, вертелся на стуле, рискуя однажды упасть. Он рисовал краешком чайной ложки на пенке кофе и раскладывал овощи в тарелке по цветам, ел гущу отдельно от бульона и удивлялся, не находя в привычной банке с гранолой ни одного чернослива. Тихон улыбался и умалчивал о том, что все вражеские лазутчики в мусорном ведре, и выставлял сметану, одним глазом контролируя турку на плите.       Ваня забывал о таблетках. Планомерно и медленно, уменьшая дозу на пригоршни каждый день, избавляясь от пустых блистеров, проталкивая в горло три вместо пяти, он перестал дергаться от звука закрывающейся двери и глаза больше не воспалялись от количества невыплаканных слез в них. Янковский принимал ванну с открытой дверью, щеголял по дому в чем мать родила и спотыкался на одном и том же месте, с улыбкой ваньки-дурачка снова и снова находя Тихона на прежнем месте.       Больше не было тихо, стало тише. Больше не было страшно, не выкручивало изнутри, не сжимало горло, не трясло руки и колени. Ваня не катался по полу, не врезался затылком до тёмных пятен перед глазами, не наматывал круги по нескучной траектории со всеми своими ритуалами.       Больше не было тихо. Стало тише.       Жизневского больше ничего не сдерживало от простых плотских удовольствий, и так на смену невинным поцелуям пришли засосы и укусы. Оплетая тонкую шею Вани, они дополняли его образ божества: обнаженный, с колье из буро-синих пятен на груди и шее, шелком цветастого халата на плечах, он будто существовал для того, чтобы им восхищались до исступления, и Тихон готов был просто смотреть на него сутками напролёт.       Ваня в долгу не оставался и благословлял за такую преданность стоя на коленях.       Впервые, когда это случилось, Жизневский скулил, как девственник, не успел Ваня даже приоткрыть рот. Вид его алых губ с паутиной трещин на них на фоне бледного лица возбуждал едва ли не сильнее прикосновений горячего дыхания к уязвимо открытому низу живота.       — Тиш ... Расслабься, — тоном змея-искусителя подсказывал Янковский, руками невесомо скользя по всей длине, нарочно или нет задевая самые чувствительные места. — Или ... Хочешь, чтобы я остановился?       — Н-нет ... — Жизневский себя ненавидел так же люто за эту трусость, как сильно, к своему же стыду, хотел грубо выебать Янковского в его невероятной красоты рот. — Нет, Вань, пожалуйста ... Не останавливайся.       В такие моменты, под кайфом или нет, Тихон сомневался в чистоте своей рассудка, в реальности всего происходящего, а самое главное — в реальности самого Вани, который сосал так невозможно прекрасно, умело и ловко, не жалея ни щек изнутри, ни горла, до первых хриплых вздохов и ударов кашля в груди, слез, которые стекали по его лицу, соскальзывая с подбородка и падая на босые ноги Жизневского.       Ваня начисто вылизывал остатки смазки и спермы, играл с белёсыми каплями кончиком языка, а Тихон умирал от ощущения невозможного внутри, до озноба и подкатанных глаз, стыдливой испарине внизу живота и на лбу, дрожи в руках, цепяющихся за тонкие волосы Янковского где-то внизу.       Тиш снова был мальчишкой, девственником, неразумным ребёнком в мире ощущений и удовольствий, которых он не знал, каких стыдился до красных ушей и отведенных глаз. Но эта невинность второй кожей слезала каждый раз, когда Ваня опускался перед ним на колени и податливо приоткрывал губы, когда извивался в плену поцелуев и укусов, стонал, — господи, как же он стонал, — когда Тихон перенимал эстафету и правила игры, опрокидывал на лопатки и властвовал до взаимной боли приятно, оставляя синяки от пальцев на рёбрах и бедрах, следы от зубов — на шее и груди.       Они наслаждались друг другом жадно до сухости в горле и болезненной слабости после. По-настоящему. И во всем этом все ещё не было грязи, не было даже секса как такового, но были чувства и невероятной силы желание обладать и принадлежать, отдавать и забирать, властвовать.       Однажды утром Тише позвонили из деканата, мол, приезжай, забирай какие-то там бумажки — не то в утиль, и Ваня моментально ощетинился.       — Ну и пусть утилизируют, хули вообще, — он отказывался от кофе, кутался в халат и всем своим видом показывал, что не хочет, чтобы Тихон покидал пределы квартиры.       — Ва-ань ... — Жизневский всерьёз эти капризы не воспринимал. — Там аттестат мой, справки всякие то ерунда, но аттестат-то забрать надо.       — Нахуй, если у тебя уже диплом есть? — нетронутая чашка кофе прокурсировала от одного края столешницы к другому, а на ее месте появилась сахарница, опрокинутая, теперь она каждой крупинкой сладости служила мрачному Янковскому полотном.       — Ванюш ... — Тихон вздыхал, но натягивал футболку, оправляя ее край на поясе штанов. — Ну, я этот аттестат одиннадцать лет зарабатывал. Обидно, если пропадёт. Мама все эти корочки хранит.       — Вот пусть она и съездит, если хранит ... — Ваня ворчал над своей терапией, пальцем водя по белому песку.       — Так, цыц, — Тиш закусывался не всерьёз, но жестко. — Про маму мою ни слова, она святая женщина.       — Угу ...       — Вань, — Жизневский таки проиграл одному кроссовку и остался стоять босиком.       — Чё? — одолжением одолжений, Ваня даже головы не поднимал.       — Я быстро, м? Туда и обратно. Хочешь, за шаврухой забегу? Ну, где мы брали, помнишь? Тебе понравилось, вроде, — уговоры на расстоянии менее эффективны, а поджимающее время требует решений.       — Это ... На Владимирской, что ли? — Янковский замедлил движение пальца, останавливаясь крутить свою воронку смерти на белом песке, и даже взгляд соизволил поднять.       — Ну да, — Тихон выдыхал, Ванька шёл на контакт, но успех важно было закрепить, потому он подошёл ближе, одну руку опуская на чужое бедро и легко разворачивая к себе на стуле. — А хочешь, вместе сходим? Я приду и сходим, а потом на крышу и ... Посидим, на город посмотрим. Хочешь?       — Подлиза ты, Тихон из Зеленоградска, — Ваня фырчал, но внутри себя уже сдался, потому напоследок не удержался от шалости провести большим пальцем в сахаре по нижней припухлой губе. — Иди уже...       — И все? — Тиш приятно жмурился мягкому покалыванию крупинок.       — И все, — Ваня демонстративно отряхивал руки, отстраняясь настолько, насколько позволял стул.       — Ва-ань ...       — Чё?       — А мне какой-то придурок губы сахаром намазал, не хочешь попробовать? — Тихон не смеялся до последнего, пока Ваня не начал его тыкать и щипать за рёбра, но каждый цели своей добился и Тиш вышел из квартиры целованный, а Ванька пошёл искать компромисс с недугом, уговаривая самого себя не тянуться за таблетками. Всего-то ... Пару часов.       Тихон обещал быстро, быстро и справился. Даже стоически отстоял своё право пробиться вне всяких очередей из толп абитуриентов. Задержаться пришлось в деканате, где его очень оставляли в магистратуру, и чуть позже на одном из лестничных пролётов. Лёня тоже приехал за остатками документов и очень старался уговорить друга на кофе, но тот отнекивался до последнего, в конце концов согласившись взять по стаканчику и просто пройтись вместе до ближайшей остановки.       — А Ваня твой как? — Бичевин и без того долго ходил вокруг да около, потому, когда наконец-то спросил в пяти метрах от остановки, Жизневский даже бровью не повёл, отвечая с непринужденной улыбкой.       — Да что Ваня-то ... Все в порядке, — а больше и сказать нечего, если только в подробности интимной жизни посвящать, и того факта, что Тихон, кажется, сменил свою веру исповедания.       Остаток дороги домой Жизневский думал о работе. Почему-то только за пределами дома ему в голову лезли эти мысли. Заткнутая наглухо совесть больше не пыталась упрекнуть в том, что Тиш фактически живет за чужой счёт, но на свежем воздухе жизнь вокруг снова начинает существовать и как-то задевать уязвлённое безработицей и безденежьем эго.       Подкуривая на последней паре метров перед парадной, Тихон перебирал в голове возможные варианты выхода из своего паразитирующего положения, оттого и не заметил, что к нему кто-то подошёл слишком близко.       — Подкурить ... Не найдётся? — обычный, случайный, безликий и совершенно незнакомый — это все, что мелькнуло в голове прежде, чем Тихон достал пачку сигарет и зажигалку.       — Сигарету, м? — Жизневский приоткрыл пачку, простым движением сдвигая одну.       — Д-да, спасибо, — он улыбался, но взгляд прятал, и вроде не побитый жизнью на вид, в чистой одежде, но пальцы дрожали слишком заметно даже для утонувшего к своих мыслях Тихона.       — Все ... Все в порядке, мужик? — Тиш попытался заглянуть в глаза незнакомцу, чуть склонив голову, но тот и не прятался, ловя взгляд.       Побитый, но как будто изнутри, он сжимал сигарету в пальцах и мял ту до следов и едва слышного хруста табака.       — Да, в порядке, — короткий кивок и снова эта улыбка, не сказать, что дежурная, слишком сухая какая-то, как и губы, которые все-таки сжали фильтр.       — Ладно, — Жизневский ни улыбке, ни словам не верил, задвигая мысли о работе, теперь думал только о том, не предложить ли бедолаге какую помощь, но тот сам от неё отказался, не успел Тиш рот открыть.       — Спасибо ... Спасибо, — он кивал снова, раскуривая сигарету и обнимая себя обеими руками, все с той же улыбкой, которая словно прилипла к его губам, пока взгляд мечется где-то под ногами, изредка задевая Тихона.       И, вроде как, разошлись, случайная встреча, ничего больше, но парень, отойдя на пару шагов, пошатнувшись присел на поребрик прямо у парадной, нервозно закусывая сигарету и снова выпуская.       — Мужик, а ты ... Ты отсюда? Я могу открыть, если надо, — может быть когда-нибудь доброта Тихона сыграет с ним злую шутку, но сейчас он не мог избавиться от невнятного, смутного ощущения тревоги внутри. — Эй ...       — Нет-нет, спасибо, — он обернулся, смахивая с глаз тёмную чёлку, и уголки сухих, каких-то неживых губ дернулись вверх. — Я тут посижу, мне ... Мне подождать нужно.       — Л-лады …       Предсказуемо, Ванька двери не открыл, но к удивлению Тихона не строил из себя недотрогу, а предстал перед ним практически одетым и с явной претензией на выход в свет.       — Там же не очень жарко, да? — морщил нос и щёлкал кнопками кофемашины. — Ты будешь?       — Буду-буду, — а в ответ на первый вопрос Жизневский тянулся за лёгкой курткой. — Совсем не жарко, даже свежо. Так что свитер самое то.       Ванька в объёмных свитерах под горло Тихону нравился. Такой сразу уютный и ничего общего с теми образами, что мелькают по ночам и рано утром.       — Ты чего такой ... Случилось чё? — Янковский с лисьим прищуром наблюдал за тем, как Тиш подкрадывается к пенке губами.       — Да не, все в порядке, — привирал, но только за неимением нужных слов, чтобы рассказать и о странном парнишке под парадной, и о том, что у него, кажется, проснулась совесть и пора искать работу.       Они вышли из дома, когда во всех окнах ещё не погасли огни. Белые июньские ночи дразнили, вытягивая из своих квартир даже таких заядлых домоседов, как Ваня.       Уже сбегая по ступенькам парадной, спрыгивая с края поребрика, Янковский притормозил. Цепляясь пальцами за пачку сигарет, подкуривал всегда стоя на одном месте и подставлял сигарету чужому огоньку, жмурясь такой их интимности.       Облако дыма сорвалось с губ, рассеялось слишком быстро, чтобы Ваня успел отвернуться и не заметить ссутуленную на поребрике фигуру. Лохматая макушка и смутный профиль, то, как он жмёт плечи выше, прячась от несуществующего сквозняка, который гуляет не снаружи, но внутри. Как цепляется пальцами за сигарету, бесстрашно сбивая пепел ребром указательного пальца, и сводит носки ботинок, пошире разводя пятки, теснит колени друг к другу.       — Вань ... — Тиш поддевает зажигалкой острый подбородок, привлекая к себе внимание.       — М? — Янковский силой воли отворачивает себя от знакомого незнакомца, силясь вытеснить из груди чувство, раздувающееся как воздушный шар.       — Чё подвис? Кислород в голову ударил? — Жизневский смеялся, не ловя краем глаза уже знакомую ему фигуру.       — Та да, — Ваня хмыкнул, кривя губы. — Голову чёт прихватило ... Пойдём, я есть хочу.       И не столько есть, сколько сбежать и запутаться где-то в улочках, чтобы потом на нелюдимой крыше с шаврухой с Владимирской и рассказами Тихона о том, как он впервые нашёл это место и чуть не убился однажды. Анестезия работала, мысли отползали и Ваня жался щекой к сильному плечу, дыша ровно.       Показалось.       А ночью в квартире снова шумели голоса наперебой с музыкой, смеялись девчонки, о чём-то взахлёб рассказывали парни. Вчерашние студенты делились впечатлениями от взрослой жизни, ныли о том, как теперь все это сложно, но домой к маме в деревню ни-ни.       Ваня, осчастливленный вечером на крыше, отказывался от выпивки, но когда Тиш самым лукавым из своих интонаций предложил выпить кофе с коньяком, согласился, попросив обязательно положить в каждую из чашек по ложке мороженого.       Улыбка сползла с его лица сразу, когда Янковский перестал ощущать Тихона близко настолько, насколько позволяла вытянутая рука. И мысли заговорщицким шепотом оживали в голове, эхом блуждая от уха до уха.       Или ... не показалось?       Щелкнула кофемашина, ложка застучала по кайме чашек, а Ваня уже фактически тонул в своих сомнениях, искусывая губы в кровь.       — Ва-аня ... — Сашин голос неприятно прилип к коже холодком.       — М? — любезность ни к чему, они здоровались сегодня.       — Случилось чё? — Петров с точностью следока и просто лучшего и единственного друга определял настроения Янковского. — Ва-ань, ау!       — Сань, я ... — рука предательски дергается и ложка со звоном опрокидывается на стол, рассыпая темные капли по столешнице. — Блять ...       — А-ага, — Саша тянет медленно, приоткрывая рот и скользя кончиком языка между зубов — ему-то все ясно. — На салфетку.       — Да нахуй, блять ... — Ваня скрипит зубами, отшвыривая бумажку и упирается руками в край столешницы, впиваясь в тот пальцами. — Сань, мне сегодня ...       — Чё? — Петров подходит ближе и спрашивает уже тише. — Чё сегодня?       — Пока...       — Показалось, да? — он выхватывает реплику из чужих губ и не меняется в лице, когда Ваня едва ли не таранит его лоб своим, резко поднимая голову.       — Ты ... Ты знал, что ли? — Янковский давится плаксивым смешком, из последних сил сдерживая панику, но та наворачивается блеском в глазах. — Сань ... Ты, блять, в курсе что он ...       — Да не знал я, придурь, угомонись, — Саша жестко одергивает, но Ваня его слышит через слово. — Сегодня узнал, парни нашептали, мол все, вышел. Видели его. Живой-здоровый, новая жизнь, вся хуйня. Он даже общался с кем-то вроде ...       — Я его ... Мне так ... Показалось, что он, но я не ... Я же думал, что он ещё лечится и ... — Ваня балансирует на тонкой грани, быстро-быстро моргая и всем нутром отрицая очевидный факт. — Это ... Это прям точная инфа? Сань ...       — Да, блять, Вань. Я его, конечно, не видел, но ... — Петров прочищает горло и прячет руки в карманы. — Но если ты говоришь, что он уже приходил к тебе, то ... Скоро увижу. Ты только не истери и за кудряшкой Сью своей приглядывай, ага? Не то, чтобы я за него боялся, но ты же мне потом жизни, блять, не дашь, если с ним чё-то случится.