27 декабря, 2004 год
У моего дедушки в кабинете стоял муляж человеческого сердца: как настоящий, с ниточками вен, тонкими и хрупкими, на фоне стеклянных камер. — Это аорта, верхняя полая вена — vena cava superior, — говорил он, проводя моими пальцами по ребристой поверхности. — У твоего сердца есть своя собственная система электроснабжения, ответственная за его ритм, — он опускал мою руку ко дну, где скульптура изгибалась буквой V, — за его скорость и частоту сердцебиения. Вся эта мышечная память, поддерживающая в тебе жизнь… немного напоминает магию. Он хранил сердце в стеклянном шкафу, рядом с самодельной табличкой с именем «Д-р Грейнджер», написанной моими каракулями цветным карандашом. Однажды я пробралась туда тайком; мне нравился его кабинет, красочные схемы и разные диковинки. Я держала сердце в руке, поднеся к окну, чтобы рассмотреть, как солнечный свет проникает сквозь стекло, когда дедушка вошёл. В испуге я уронила макет — все вены и камеры рассыпались возле моих ног. — Я разбила твоё сердце, — произнесла я с нескрываемой паникой в голосе. Семилетняя я сжимала в руках свою клетчатую юбку. На его лице промелькнула улыбка, скрывающая разочарование. — Всё в порядке, — сказал он после паузы, — пойдём, — и взял меня за руку, — тебе просто придётся помочь мне разобраться с этим беспорядком. Вот о чём я подумала, когда мне показали тело мамы. Осколки внутри неё превратились в беспорядок, с которым я не могла разобраться. Её сердце разбилось: электричество отключилось, магия исчезла. Я едва помню, как всё происходило. Вот я лежу с тобой в постели, смеюсь над тем, что ты сказал, а вот раздаётся звонок моего мобильного телефона, отчего мы оба вздрагиваем. Никто никогда не звонил на него. Ни у кого, кроме больницы, не было этого номера. Затем в памяти появляется провал: звуки и цвета стираются. Следующее, что я помню, — это телефон, падающий на землю, и твою руку на моём запястье. Я что-то говорила? Помню звуки, размытое пятно ткани, когда я как можно быстрее пыталась одеться. Твои пальцы, вцепившиеся в мою рубашку, и прилив гнева — какого хрена ты делаешь, Драко? — Твоя рубашка, — сказал ты, — она неправильно застегнута. — Вот пальцы продевают крошечную пуговицу в дырку, твои руки мелко дрожат, и я уверена, что ты не хотел, чтобы я заметила. Я перенесла нас в переулок за больницей; руки так крепко сжали твой свитер, что потом я обнаружила красные нитки под ногтями. Доктор Маррон стоял посреди больничной палаты в одиночестве. Его руки были сцеплены впереди, тело склонилось прямо над маминой кроватью. Когда он заметил нас, его плечи поникли, и он опустил глаза, не решаясь встретиться со мной взглядом. — Мне очень жаль, — сказал он. Его печаль — какой же неприкрытой и очевидной она казалась — привела меня в ярость. Мамино лицо было бледным и осунувшимся, но, если я прищуривалась, она выглядела так, как всегда выглядела в больнице: замершей в ожидании. Доктор Маррон заговорил, гул его голоса заменил то, что раньше было стуком её вентилятора. Я кричала? Хотелось бы сказать, что нет, но я помню давление твоей руки на плече, сжимающиеся на шее пальцы — старый добрый способ помочь мне успокоиться. Со стороны папы раздавались звуки: скулящие, икающие стоны, от которых у меня болели уши. Стыдно признаться: я так хотела, чтобы он прекратил. Это ярче всего отпечаталось в моей памяти: не печаль, которая, конечно же, присутствовала, но ярость от того, что я опоздала, что не могла всё исправить. Я позволила себе вернуться к некоему подобию комфорта с тобой в последние несколько недель, пыталась возвести стену между нами и всем остальным. Всё это время, потраченное впустую на тщетные надежды, я могла бы провести помогая им. Что за ужасные вещи я говорю. Знаю, но всё равно пытаюсь быть честной хотя бы здесь. Мне нужно, чтобы ты знал, почему я сделала то, что сделала, почему произнесла всё это. Почему разрушила то, что мы только начали исправлять.***
Вошла женщина и попросила мамины органы: поджелудочную железу, кишечник и роговицу. «Жизнеспособные органы» — так она их называла. Имела в виду те, которые остались не поражены. Мы ушли с сумкой на молнии: мамины часы и жемчужные серьги вперемешку с одеждой, которая была на ней, когда она ложилась в больницу. Ты что-то пробормотал папе; я видела твою руку на его плече, его кивок, скрывающий попытку стереть слёзы с лица. Я не могла на него смотреть. Когда мы наконец приехали домой, ты потянул меня за запястье и отвёл в ванную. Всё происходило так же, как после той консультации у Сьюзен: я не двигалась, а ты пытался позаботиться обо мне. Кожа горела от гнева, и, когда ты стал раздевать меня, я оттолкнула руку. Ты стиснул зубы. Не сердито — смиренно. — Я буду снаружи, — отозвался ты эхом прошедших дней. — Позови, если тебе что-нибудь понадобится. Вода обжигала, но я погрузилась в неё и оставалась там, держа голову на поверхности, пока кожа не покрылась мурашками, а вода вокруг не заледенела. Сумка с мамиными вещами на мраморной стойке накренилась, и мне стало интересно, о чём она думала, когда умирала.30 декабря, 2004 год
Оказалось, что злиться легче, чем горевать. Я как-то читала магловское стихотворение: горе приходит в гости с чемоданом. Но это неправда. Оно приносит с собой целый дом: заселяет тебя туда, стирая всё, что было когда-то любовно создано. Ты спишь в его постели. Оно делает тебя чужой для собственного мужа. Оно повсюду. Ты приносил мне еду в постель. Проверял меня в течение всего дня. Спал в комнате для гостей. Или это я прогнала тебя туда? Всё продолжаю повторять, что ты сделал это, ты сделал то, чтобы скрыть то, что сделала я, — ничего. Спала. Плакала. Пялилась в потолок. Жалела, что у меня нет маховика, чтобы вернуться в прошлое и отменить все эти заклинания, спрятать зелья. Оставить своих родителей в Австралии счастливыми. Живыми.***
Свет проникал через открытые двери твоего кабинета. Моё горло болело, саднило от рыданий в подушку. Хотелось чашку чая, и я не хотела — не знала как — просить тебя об этом. Ступеньки под ногой скрипнули, и наши глаза встретились сквозь щели между балюстрадами. Я держалась одной рукой за перила, а другую прижимала к груди. Одну из дужек очков для чтения ты прислонил к губам, прикусив кончик, — нервная привычка. Твои глаза были широко распахнуты и полны надежды. Ты открыл рот, сжимая пальцами очки, как будто хотел что-то сказать, но слова так и не прозвучали, а я уставилась себе под ноги и продолжила спускаться. У нижней ступеньки услышала лёгкий стук удара металла о дерево. Когда я проходила мимо твоего кабинета, возвращаясь наверх, ты обхватил голову руками, а отброшенные очки лежали на краю стола.31 декабря, 2004 год
Фейерверк расколол небо на части, отпечатывая на нём неистовые всполохи красного и зеленого, чьи краски просачивались сквозь белые шторы нашей спальни. В голове стучало, кожа горела от переизбытка цвета и звука. Тошнота подступила к горлу, скользкая и отчаянная. Я так сильно хотела, чтобы ты обнял меня. Почему заперла дверь в спальню? Ты жил в гостевой комнате — той, что прямо за нашей. Неудачная планировка, как мы обычно шутили. Это был отзвук твоего плача или эхо моего?6 января, 2005 год
— С Новым годом, пап. — О, да. — В его ноздрю была вставлена трубка капельницы, пластырем приклеенная к щеке; медсёстры сказали, что он перестал есть. — Вот и новый год. Я потянулась к его руке. Пальцы выглядели распухшими, кожа — сухой и грубой. Хотелось попросить прощения, но за что? За то, что не пришла раньше? За убийство мамы? За все события, приведшие к этому? Я почувствовала на себе взгляд медсестры, когда выходила из его палаты. Медсестры, которая меня боится. Она посмотрела на свой планшет, когда я поймала её взгляд, но, увидев отражение в двери лифта, я поняла, на что она смотрела: на копну давно не чёсаных волос, натянутую кожу землистого цвета, фиолетовые круги под глазами. Я снова почувствовала её взгляд, и моя рука в кармане брюк сжалась в кулак, пальцы обхватили палочку. Когда двери лифта открылись, я вздрогнула. Возник мужчина, который посмотрел на меня с тихим удивлением. Я прошла мимо него и нажала кнопку первого этажа. Когда двери закрывались, я снова встретилась с медсестрой взглядом; часть моей палочки выглянула из кармана, и я так сильно толкнула её вниз, что кончик наверняка оставил синяк на бедре.8 января, 2005 год
Мы снова начали ужинать вместе. Казалось, это был прогресс, но трапезу сопровождала тишина; даже отхлёбывание супа звучало чересчур неуместно. — Как себя чувствует твой отец? — наконец спросил ты. Я уставилась на кусочки курицы, плавающие в супе: недавно с кухни доносились твои ругательства, и её края подгорели, обугленные кусочки кожи отслаивались. — Он перестал есть. Ему вставили питательную трубку. Ты замер с ложкой на полпути ко рту — она на мгновение зависла в воздухе, прежде чем ты опустил её. — Мне жаль. Не знаю, что я ожидала — что хотела — от тебя услышать, но почувствовала, как ложка выскользнула из руки, металл звякнул о керамическую тарелку с такой силой, что она отскочила на пол, оставив пятно золотистого бульона между наших ног. Это была чистейшая случайность. Я удивилась. Не хотела, чтобы так вышло. Или хотела? Не знаю, Драко. Я просто так устала.10 января, 2005 год
Папа всё ещё не ест. Я всё ещё не знаю, что тебе сказать. Сьюзен писала нам, но мне было нечего сказать и ей.15 января, 2005 год
Приглушённые голоса доносились из-за двери папиной больничной палаты, и я остановилась на минуту, напрягая слух, прежде чем войти. Мой стул был занят мужчиной в тёмно-сером костюме с портфелем в ногах, и, когда он встал, чтобы пожать мне руку, я вспомнила, что его зовут Дэвид или Майкл. Папин адвокат — тот, который занимался юридическими вопросами во время его стоматологической практики. — Гермиона, — прохрипел папа. — Я не ждал тебя так рано. — Что происходит? Дэвид или Майкл перетасовал какие-то бумаги, лежавшие на столе, и они с папой обменялись кивками, после чего он подобрал свой портфель и прошел мимо меня, вежливо наклонив голову. — Гермиона, мне нужно с тобой кое о чём поговорить. — Почему твой адвокат был здесь? — Приросшая к дверному проёму, я моргнула. — Милая, сядь. Нам нужно поговорить. Сиденье всё ещё хранило тепло тела мужчины, а моя кожа отвергала это ощущение. Папины веки опустились, в уголках глаз скопился гной. — Я попросил Дэвида прийти сегодня, чтобы я мог собрать и подготовить документы… Как он вообще позвонил Дэвиду? Вот что меня интересовало. Кто принес ему его мобильный телефон? Как он нашёл в себе силы? Почему сначала не спросил меня? — … которые тебе понадобятся. У него есть папка со всем: банковскими счетами, доходами от инвестиций и нашим завещанием. — Зачем ты мне это рассказываешь? — Гермиона, — выдохнул он, но подавился воздухом, вырвавшимся двумя отрывистыми порциями. — Мы должны обсудить подготовку к моему уходу. — Нет. — Я встала, крепко прижимая сумку к бедру. — Я отказываюсь это делать. — … мы больше не можем избегать… — … не собираюсь это обсуждать… — Гермиона. — Папин голос звучал чуть громче шёпота, и он тут же зашёлся в приступе кашля. Когда его рука отнялась от лица, я замерла: кровь запачкала его ладонь и скопилась в складках кожи. Когда он попытался стереть пятно, я рванулась вперёд, чтобы передать ему салфетку и стакан с водой, и поддержала, когда он наклонился вперёд, чтобы попить, а его рука мелко тряслась, проливая струйку воды между моими пальцами на одежду. — Гермиона, — прохрипел он, губы блестели. — Я передаю тебе доверенность. — Что? Он сжал бумажный стаканчик, стенки смялись так, что дно, казалось, готово было вывалиться. — Когда придёт время и я больше не смогу принимать собственные решения, мне нужно, чтобы ты приняла их за меня. Пристыженная, я кивнула. Мой большой палец кровоточил в том месте, где я прокусила кожу. Папа потёр глаз, оставив красное пятно на коже. — Милая, я устал. Я кивнула. — Хорошо, не обязательно говорить об этом сейчас. Я могу пойти. Да и ты отдохнёшь… — Нет, Гермиона. Я имею в виду, что устал от боли. Я вдохнула: весь кислород покинул комнату. — Когда меня подключат к системе жизнеобеспечения, мне нужно, чтобы ты прекратила всё это… — Категорически нет. Я абсолютно точно не смогу… — Я не спрашиваю. Я говорю тебе, что… — … папа, как ты можешь даже просить… — … хочу этого. Я скучаю по твоей маме. — Это невозможное решение! Я… — Гермиона, ты не можешь играть в бога. Я потеряла дар речи, захлопнув рот с такой силой, что прикусила язык, — металлический привкус крови растёкся по дёснам. Папино сбивающееся, рваное дыхание казалось единственным звуком в комнате, заглушая все остальные. С моих щёк капало, соль смешивалась с кровью во рту. — Ты винишь меня? — Голос звучал незнакомо, сшитый воедино недоверием и горечью. — За маму, за всё? Ты пытаешься наказать меня? Его лицо окаменело, рот приоткрылся, а затем, казалось, сжался: питательная трубка задрожала, когда его ноздри втянулись, а брови сошлись вместе. — Милая, нет… — Я не могу играть в бога, потому что уже однажды пыталась, с вашими воспоминаниями, и посмотри, к чему это привело. — Я махнула рукой и тихо рассмеялась. — Посмотри, что я наделала. — Я не это имел в виду… — Я не жду, что ты простишь меня, но то, чего ты просишь… — Ты не дала мне закончить… — Если ты злишься, я понимаю, но, пожалуйста, пожалуйста, — мой голос надломился, срываясь на высокие ноты, — не заставляй меня делать это. — Милая, — он похлопал по матрасу, пальцы на простыни дёрнулись, — иди сюда. Когда я не пошевелилась, он медленно наклонил голову набок, подзывая меня вперёд. Я села на край кровати, отчаянно стараясь уменьшиться, и он потянул меня за рукав блузки — хватка была слабой, ткань уже выскальзывала у него из пальцев, — пока я не легла, стараясь не потревожить отходящие от него трубки, переплетающиеся вокруг тела и рук, словно вены. Он провёл рукой по моим волосам: его ногти были такими длинными, что царапали кожу головы, цеплялись за пряди. Я поморщилась и уткнулась лицом в его плечо. — Признаю, то, что произошло в Австралии, было тяжело… — Я всхлипнула, сильнее вжавшись лицом в грубую ткань больничной рубашки. Вторая папина рука обогнула моё плечо, ладонь сжала предплечья, — … но, Гермиона, не существует такой вселенной, такой жизни, в которой мы с твоей мамой не хотели бы, чтобы ты была нашей дочерью. — Он слегка отстранился, подталкивая меня плечом, пока я не посмотрела на него. — Ты слышишь меня, Гермиона? Нет такого мира, в котором я хотел бы забыть свою прекрасную, храбрую, удивительную дочь. — Мама так злилась, — пробормотала я, чувствуя, как сопли стекают на подбородок. — Она даже не хотела разговаривать со мной так долго… — Т-с-с. — Он откинул несколько завитков волос, прилипших к моей щеке. — Теперь это не имеет значения. Ты должна простить себя, милая… и ты должна отпустить. — Я не знаю, как это сделать. Не знаю, как тебя отпустить. — Понимаю. — Я вцепилась в его рубашку, как будто это могло удержать папу рядом дольше; он шептал еле слышно, почти беззвучно. — Но ты должна попытаться. Моё тело свернулось вопросительным знаком: колени подтянуты к груди, спина ссутулена, плечи сотрясаются от рыданий. Он что-то пробормотал, слишком тихо, чтобы я могла расслышать, и я прикрыла глаза, всего на мгновение. В следующий раз, когда я их открыла, на меня смотрели ярко-голубые глаза доктора Маррона. — Гермиона, — сказал он, аккуратно касаясь моей руки. По размеренному движению папиной груди, прижатой к моему плечу, я поняла, что он всё ещё спит. — Пора просыпаться.***
Голос Гарри эхом отдавался у меня в голове, его неодобрение дробило череп, пока я осматривала вход в Святого Мунго. Пенелопа как-то упомянула, что ей нравится ходить домой пешком. Я надеялась, что это всё ещё было правдой. Я заметила вспышку её светлых волос ещё до того, как она вышла из здания, поправляя ремешок сумки через плечо и сворачивая на улицу. Прямо перед перекрестком я поймала Пенелопу за локоть, и она развернулась, засунув руку в карман шерстяного пальто. Её глаза расширились. — Гермиона, — произнесла она. Плечи на мгновение расслабились и снова напряглись. — Что вы здесь делаете? Вы следите за мной? — Мне очень нужно с вами поговорить. — Мне больше нечего вам сказать. Я уже сообщила всё, что нужно, в своих письмах. Она повернулась, намереваясь уйти, но моя рука метнулась вперёд. Женщина отшатнулась, почти незаметно дёрнув шеей. Мне впервые пришло в голову, что, возможно, я напугала её. Она снова попыталась отодвинуться, и меня пронзила дрожь паники. — Мама умерла, — вырвалось у меня. Пенелопа замерла, развернувшись ко мне в профиль, в резком вдохе подняв грудь. Прошло мгновение, и она тихо сказала: — Я очень сожалею о вашей потере. — Мне не нужны ваши извинения, — огрызнулась я. Её губы мгновенно сжались, и я выдохнула, опуская руку. — Простите… Я просто… мне действительно нужна ваша помощь. — Гермиона, мы уже обсуждали это. Нет никаких намёков на то, что болезнь имеет магическое происхождение… — Это просто не может быть правдой… Умоляю вас. — Голос дрогнул, и она опустила глаза. — Если вы просто дадите мне что–нибудь — что угодно — я уйду, и обещаю, что никогда больше вас не побеспокою. Позади раздался автомобильный гудок, водитель поднял один палец в сторону пешеходов и свернул направо. Пенелопа единожды открыла рот и закрыла его, теребя перчатки в руках. — Пожалуйста, — повторила я. — Всё что угодно. Когда она наконец заговорила, её голос был мягким и низким, почти смущённым: — Несколько месяцев назад один волшебник подал к нам заявку на получение гранта. Он, — она облизнула губы, поднимая глаза, — хотел исследовать влияние магии на маглов. В частности, его интересовало, можно ли использовать магию для лечения болезней, которые они не смогли искоренить: рак, слабоумие, аутоиммунные расстройства. — Она легко произносила слова, и я вспомнила, что она тоже маглорождённая. — Он назвал это революцией. Немного целительной магии для маглов, так сказать. — Её интонация изменилась, уголки рта опустились. — Но для того, чтобы сделать это, ему нужны были маглы для экспериментов. У него имелась идея насчёт зелья, но нужно было всё протестировать… — Она замолчала. — Что произошло? — Моё сердце отбивало бешеный рваный ритм за грудной клеткой. — Почему вы не сказали мне об этом? — Потому что, — она недоверчиво посмотрела на меня, — весь эксперимент был бесчеловечным. Влить в маглов магию, чтобы увидеть возможное лечебное… — Её челюсть жёстко сомкнулась. Что-то кислое заволокло горло, сопровождая мои следующие слова: — Это всё, о чём вы думали всё это время, да? Как бесчеловечно использовать магию против маглов? Она отвела взгляд. Когда снова заговорила, её тон был мягче: — Гермиона, я искренне сочувствую вашей потере и хотела бы помочь… — Вы знаете, как магловские врачи называют случай моих родителей? — Голос дрогнул, слоги скомкались от напряжения. — Необычный. Уникальный. Интересный. — Магия потрескивала на кончиках пальцев, и я засунула руки в карманы пальто. — Никто не может понять, что с ними не так. Пожалуйста, Пенелопа. Я прошу у вас хотя бы зацепку. Ветер спрятал её лицо за прядями светлых волос, скрывая выражение лица. У меня сжалось в груди; глухой рёв в ушах становился тем громче, чем дольше она молчала. Наконец, Пенелопа покопалась в сумке и вытащила отрывок пергамента. Она протянула его мне, и я заметила, как она что-то пробормотала себе под нос, почувствовала, как искра беспалочковой магии окутала пергамент. — Полагаю, сейчас он проводит исследования в магловском университете. Загорелся зелёный свет. Пока я смотрела на записку, зажатую в моей ладони, Пенелопа развернулась и поспешила прочь.***
Дома я развернула записку, запечатлевая в памяти имя: Кадрик Хизерстоун. Я чувствовала присутствие пергамента в своём кабинете, когда мы ужинали. Оно билось, словно человеческое сердце, взывая ко мне. Ты пристально наблюдал за мной во время еды: в какой-то момент я подняла глаза и увидела, как твои брови нахмурились, нож завис над куском стейка. Ты смотрел на мои руки: пальцы так дрожали, что вилка непрерывно стучала по тарелке. — Хочешь, принесу тебе зелье? Я подумала о сладкой дымке пурпурной жидкости, которую мне прописал целитель, чтобы «успокоить нервы». Мне не нравилось его пить: оно заставляло меня чувствовать себя слишком расплывчато, будто все мысли опустились на дно океана. Ты ждал, а я сделала глоток воды. — Я в порядке, — сказала я, чувствуя, как буквы дробятся о черепную коробку. — Просто устала.