***
В столовой она садится напротив Пэнси, которая хмуро разглядывает свой капучино. — Понятия не имею, как магловским больницам сходит с рук продажа этой отравы. — Она комкает салфетку и бросает в стаканчик. Гермиона наблюдает, как бумага сморщивается от влаги, и не может заставить себя посмотреть в глаза собеседницы. — Как поживает твой отец? — наконец спрашивает Пэнси, нарушая тишину. От этого Гермионе хочется рассмеяться: попытка Пэнси проявить сострадание, подготовить почву сочувствием перед просьбой. Выходит плохо. — Ты просишь от меня невозможного, Пэнси, — это не то, что Гермиона хочет сказать, но ничего другого не выходит. Неужели Пэнси не понимает, что она уже приняла решение? — Ты ведёшь себя так, будто я спрашиваю исключительно в своих собственных интересах. — Пэнси сжимает стаканчик, сухожилия в пальцах напрягаются, противореча её ровному тону. — В конце концов, он твой муж. — И мы говорим о моём отце. Как ни странно, Гермиона хочет этой битвы: ей нужно, чтобы папа знал, что это было не так просто, как кажется. Ей это нужно для успокоения собственной совести. — Я не завидую твоей ситуации, Грейнджер, но… — Завидуешь? — Гермиона смеётся, и в её смехе слышится горечь. — Это ты так пытаешься быть мягче? Моей ситуации? Мерлин, Пэнси, ты вообще себя слышишь… — Ты должна рассмотреть всю ситуацию в целом. Твой отец, скорее всего, не очнётся… — Не говори так о моём отце. Ты не имеешь права… Пэнси хлопает ладонью по столу, опрокидывая стакан и заливая молоком стол. Гул кафетерия стихает, люди поворачиваются в их сторону. — Я не имею права? — Она встаёт, нависая над столом, вдавливая таз в ребро столешницы. — Когда Драко только начал встречаться с тобой, я не понимала его решения, но это делало его счастливым, поэтому я ничего не сказала. А потом Драко женился на тебе, и я всё ещё не понимала, но какое право я имела высказывать это тому, кто никогда не был моим? И теперь Драко умирает, а ты почему-то этого не видишь. Или, может быть, — её голос дрожит, и она сжимает пальцы в первый раз, — тебе всё равно, в отличие от меня… — Всё не… — Заткнись. Ты можешь быть его женой и любовью всей его жизни. Может быть, однажды ты даже станешь матерью его детей. Но этого, — она выдыхает, и её губы похожи на гневную розу, — этого я тебе не позволю. Ты не имеешь права убивать его. Сердце Гермионы колотится о рёбра, посылая вибрации в горло, перекрывая дыхательные пути. — Я бы никогда… Пэнси вскидывает ладонь, закрывая глаза. — Драко чуть не умер за тебя, или у тебя временное помутнение рассудка? Разве не поразительно, каким идиотом может быть человек с тем, кого любит? Гермиона могла бы положить этому конец. Она знала, что сказать, уже подобрала слова, но они расплывались во рту, подхваченные течением. Как она не замечала все эти годы? Драко говорил ей много раз: «Пэнси теперь просто друг. Сомневаюсь, что она вообще помнит наши отношения в школе». — Ты любишь его, — наконец говорит Гермиона. — Конечно, я люблю его. Вот почему я тебя терплю. — Она оглядывается вокруг, усмехаясь от количества зрителей, но всё же понижая голос: — А он любит тебя, и будет жаль, если это его и погубит.***
Вернувшись в папину палату, Гермиона открывает рот, пытаясь подобрать правильные слова. Её тело леденеет, мурашки разбегаются по рукам от холодного воздуха кондиционера и эха слов Пэнси. Она хочет быть с Драко прямо сейчас, но там Пэнси и Малфои. Если думать об этом слишком много — сдавливает грудь. В другой жизни — возможно, правильной — так и должно было быть: Пэнси Малфой. За исключением того, что в той жизни Драко вообще не попал бы в больницу. В этом не было бы необходимости. Медсестра входит, чтобы проверить папины показатели, и Гермиона незаметно ускользает из палаты. Она бредёт по коридору, опустив голову, и выходит на лестничную клетку как раз в тот момент, когда кто-то покидает её. Она поднимается на площадку между первым и вторым этажами и слышит щелчок трости. Наклоняясь вперед и заглядывая через перила, она ждёт увидеть алебастр волос Люциуса — вместо этого замечает каштановые волосы над чёрным плащом. Мужчина поворачивается, тянется к ручке двери, и Гермиона выхватывает взглядом профиль: Тео. Она чувствует толчок в груди, смесь замешательства и гнева. Где он был последние три дня? И куда он идёт? Она следует за ним не раздумывая, едва ли собранная достаточно, чтобы сохранять лёгкость шагов. Между пальцев в перчатках зажат листок бумаги, и Тео опускает взгляд каждые несколько шагов, прежде чем осмотреть палаты, расположенные вдоль коридора. Гермиона так занята, пытаясь разглядеть, что у него в руке, что не замечает его внезапной остановки. — Не собираешься поздороваться, Грейнджер? — Она поднимает глаза и встречается с Тео взглядом. Он стоит под деревянной аркой, разделяющей два крыла первого этажа. — Немного невежливо вот так подкрадываться к человеку, не думаешь? — Он ухмыляется, и морщинки вокруг глаз становятся ещё заметнее. Жар поднимается по шее, скручиваясь за ушами и заставляя её рефлекторно откинуть волосы назад в качестве защиты. — Тео. — У неё пересыхает во рту; сознание трескается, нарушая порядок мыслей, и она выдаёт единственное, на что способна: — Что ты делаешь? — Я мог бы спросить тебя о том же. — Его тон остаётся ровным, но пальцы напряжённо сжимают трость с серебряной лисой на рукояти. Он следит за взглядом девушки, а затем выгибает бровь. — Это лиса лишила тебя дара речи? Сердце трепещет во впадине под подбородком. — Палата Драко на третьем этаже, — наконец произносит она. — О, да, — говорит он. — Я в курсе, — и сокращает расстояние между ними; ей хочется отступить, но она заставляет себя вдохнуть и поднять подбородок. — Мне нужно уладить кое-какие дела. Раз уж тебе так любопытно, почему бы тебе не пойти со мной? Он вытягивает локоть: жест издевательский, но Гермиона чувствует себя скорее смущённой, чем оскорблённой. В противоположном конце коридора появляются люди. Для них это будет выглядеть как какой-то театральный флирт, безобидное поддразнивание между молодыми любовниками. Её тошнит при мысли о том, что они могут так подумать. Она кивает головой в знак согласия и идёт вперёд, держась на расстоянии, преследуемся его усмешкой. Гермиона замедляется на развилке в коридоре: два ответвления, как артерии. — Вероятно, впервые за долгое время тебе придётся быть ведомой, а не вести, хм? — Тео едва бросает на неё взгляд, поворачивает направо и шагает по линолеуму. Сидения уступают место однообразию деревянных офисных дверей. Он останавливается перед одной из них и тянется к ручке. На табличке рядом с дверью выгравировано: «Бухгалтерия». — Тео, — начинает она, но тот уже исчезает внутри. Гермионе требуется несколько секунд, чтобы сориентироваться. Когда она входит, Тео уже разговаривает с женщиной за стойкой регистрации, но его профиль повёрнут к двери в ожидании. — Клэр, — говорит он, обращаясь к блондинке. Он кивает в её сторону: — Это мисс Грейнджер. Она жена Драко и дочь мистера Грейнджера. Мы здесь, чтобы уладить ситуацию, о которой я говорил с вами ранее. Клэр кивает ей, вежливо и отстранённо, и передаёт Тео ручку. — Вам просто нужно будет поставить инициалы здесь и здесь и подписать ниже. — Её голова покачивается вверх-вниз, как у болванчика, пока она говорит и указывает на стопку бумаг между ними. — Тео. — Голос Гермионы звучит странно, освещение в комнате режет глаза. — Что происходит?***
Он ведет её в столовую, сжимая в ладони свёрнутые в трубку листы бумаги. Кивнув в сторону столика, исчезает в толпе белых халатов и появляется через несколько минут с чаем. — Выпей, — говорит он. — Выглядишь так, будто тебя сейчас стошнит. Она делает глоток, и в горле застревают чаинки. Тео наблюдает, как она кашляет, и его черты искажаются отвращением. — Что ты там делал, Тео? — Она ненавидит дрожь в своём голосе, как напряжённо звучат её слова. — Что ты подписал? — Я видел Пэнси сегодня утром. — Тео всё ещё держит свёрнутую пачку бумаги и разминает запястья в противоположных направлениях, так что листы трутся друг об друга. — Она сказала, что у вас двоих состоялся не самый приятный разговор. Гермиона недоверчиво сводит брови к переносице. — Тео, что происходит? Зачем ты вообще здесь, если не для того, чтобы увидеть Драко… — Она упомянула, что Драко может понадобиться что-то от твоего отца. Гермиона закрывает глаза. Горло горит, но дело вовсе не в чае. — Я не знаю, что она тебе сказала, но сомневаюсь, что это была вся правда, и есть более важные вопросы… Затем он смеётся: бумажный стаканчик выскальзывает из пальцев, когда он скрещивает руки на груди. — Я бы сказал, что спасение Драко — самый важный вопрос на данный момент, что делает тему разговора чрезвычайно актуальной… — Конечно, помощь Драко — это самое важное, не искажай мои слова. Но прямо сейчас я хочу знать, что только что произошло в том кабинете. Его губы не толще нити, края белеют от напряжения, и всё же он продолжает: — Я собираюсь сказать тебе кое-что, что мне, вероятно, не следует говорить. Я собираюсь рассказать тебе это главным образом потому, что, как жена Драко, ты заслуживаешь знать, за какого мужчину вышла замуж, прежде чем сделаешь решающий выбор. — Слова сочатся ядом, стекающим на пластик между ними. Гермиона моргает, глядя на него, а затем опускает взгляд на свои руки, вцепившиеся в бумажный стаканчик. Сердцебиение, кажется, отдаётся в барабанных перепонках, пока она обдумывает всё, что Тео мог бы сказать. Есть ли у неё предел прочности? Существует ли что-нибудь, что может изменить её решение? Тео откашливается и проводит рукой по завиткам волос над виском. — Драко столкнулся с некоторыми финансовыми проблемами. На самом деле, фирма столкнулась. Мы не смогли найти клиентов и вложились по 50% от первоначальных инвестиций, но у Драко были некоторые… непогашенные долги, с которыми нужно было разобраться. Он изъял свою долю и в конце концов попросил у меня ссуду. Мы закрыли фирму два месяца назад. — Его тон ровный, непринуждённый: как будто они обсуждают погоду, как будто он рассказывает о своём утреннем распорядке. Сначала я просыпаюсь, потом иду… Её рот приоткрывается, но его рука взлетает вверх, когда он продолжает: — Меня не волнуют деньги. Речь совершенно не об этом. Но, Грейнджер, я хочу, чтобы ты подумала: на что Драко мог потратить эти деньги? Голова кружится, и мир вокруг дрожит. — Я… я не понимаю. — Куда же тогда исчезал Драко? Чем он занимался в своём кабинете? Тео кладёт руки на стол, расставив пальцы. — Мне не нужно, чтобы ты понимала. Мне нужно, чтобы ты подумала. Зачем Драко понадобилось влезать в долги? Вернее, ради кого он стал бы влезать в долги? — Но я никогда не просила у него денег. Мы делили все расходы пополам. Не было никакой необходимости… — Нет, — мышца на челюсти дёргается, — не напрямую ради тебя, но как насчёт косвенно? Почему я был в бухгалтерии, Грейнджер? Выпитый чай плещется внутри Гермионы, посылая ударные волны через весь желудок; она хватается за край стола. — Драко взял у тебя деньги, чтобы оплатить уход за моими родителями? Глаза Тео прищуриваются, но тело остаётся неподвижным. — Я обещал Драко, что не скажу тебе, но послушай: ты ведь сама всё поняла, не правда ли? — Он улыбается, жутко и широко, а затем улыбка исчезает, теряется в пустоте его лица. — В январе он прислал мне сову, объяснив свою ситуацию подробнее. У него с больницей какая-то магловская рассрочка. Он планировал быть здесь сегодня и внести следующий взнос, но, очевидно, что-то пошло не так. Он тянется за бумагами, разворачивает и пододвигает к ней. Гермиона пытается разгладить заломы платёжной ведомости, но чернила расплываются перед глазами, ярко-красные цифры по всей странице невыносимо пульсируют. — Я не понимаю. Это продолжается уже несколько месяцев, — наконец говорит она и поднимает глаза. — Он хранил это в секрете несколько месяцев. — Сколько из этого было секретом, а сколько — умышленным невежеством с твоей стороны? Она вдыхает, чувствуя, как мышцы в горле сжимаются. — Я спросила его, как дела с фирмой… — Он уезжал в командировку в начале года, так ведь? Во Францию? Как ты думаешь, почему он это сделал? Во рту собирается слюна, и Гермиона сглатывает, а потом ещё раз. У неё в голове тот ужасный образ: она стоит в ванной, уткнувшись носом в воротник его рубашки, ищет то, в чём ей стыдно признаться. — Скажи мне, ты когда-нибудь встречалась с матерью Люциуса? Она довольно состоятельная женщина, которая питает слабость к своему внуку. — Тео скрещивает руки на груди и смотрит на неё поверх своего носа. — Эта больница является одним из самых элитных учреждений, которые только можно купить за деньги. В голове — короткое замыкание; Гермиона должна чувствовать себя оскорбленной его тоном и намерениями, но единственные слова, которые может произнести, это: — Мы вернём тебе деньги, обязательно. — «Мы» срывается с языка противоестественным образом, как будто рот сам защищается от невыполнимых обещаний. Останется ли это настоящим совместным «мы» или превратится в одинокое «я»? Смех Тео ударяет её пощёчиной. — Деньги — меньшая из твоих забот. Сомневаюсь, что ты смогла бы вернуть мне их, даже если бы попыталась. Но я говорю тебе это, потому что мне нужно было самому убедиться, права ли Пэнси. — Права? — Я не собираюсь сидеть здесь и убеждать тебя спасти своего мужа. — Тео откидывается назад, продолжая держать руки скрещенными на груди, изображая покой, если не считать пальцев, впивающихся в ткань возле локтей. — Но ты сделаешь свой выбор. Ты решишь, стоит ли спасать мужа, и тогда я буду точно знать, что ты за человек.***
Монитор продолжает пищать. Гудит вентилятор. Грудь отца поднимается и опускается. Ритм внутри этой больничной палаты неизменен: если Гермиона позволит, это может продолжаться бесконечно, пока однажды не прекратится — полная остановка, окончательная, но такая неестественная. Или она может подписать какие-нибудь бумаги. Она может в последний раз взять папу за руку. Она может подать сигнал медсёстрам и врачам и отойти в сторону, наблюдая, как его дыхание затихает. Четырьмя этажами ниже её муж лежит в реанимации. Сейчас восемь вечера: медсёстры, наверное, измеряют его жизненные показатели. На каждом вдохе она отмечает бледность его кожи, трещины на губах, дрожь под закрытыми веками. — Как вы думаете, сколько времени пройдёт, прежде чем мы узнаем, подходит ли он? — Гермиона бросает взгляд на доктора Маррона. Он сцепил руки под животом, глаза устремлены на монитор рядом с папой. — Я не уверен, Гермиона. Это может занять некоторое время. — У Драко не так много времени. Доктор закрывает глаза и поправляет очки. — Мы, само собой, примем это во внимание, но есть определённые протоколы… — Я понимаю, — но это ложь. Она ни черта не понимает. Для неё больше ничего не имеет смысла. Вся её кожа натянута, звенит от дурного предчувствия. Гермиона не хочет задавать этот вопрос, но губы её — предатели. — Будет ли это больно? Когда его отключат от системы жизнеобеспечения? — Мы назначаем лекарства, чтобы предотвратить боль, — говорит он. — Я могу рассказать вам о процессе… — Нет, — говорит она, — всё хорошо. — Она не знает, как сказать: в любом случае это не будет иметь значения. Я уже приняла решение. Писк медицинского оборудования вокруг продолжается, то затихая, то снова усиливаясь. — Вы думаете, я совершаю ошибку? — наконец спрашивает она. Пот стекает по шее, хотя тело кажется ледяным, а кости — хрупкими. — Думаете, он всё ещё хочет жить? Она закрывает глаза. Ей не хочется видеть взгляд, которым доктор смотрит на неё: жалостливый, мягкий, полный сострадания. Она хочет похоронить происходящее — именно этот момент — глубоко на книжных полках своего разума. Вырвать с корнем из своего мозга. — Гермиона, — говорит доктор Маррон, а затем делает паузу, дожидаясь, когда она откроет глаза, — когда ваш отец занимался подготовкой документов, я спросил его, не хотел бы он подписать отказ от реанимации… Она чувствует, как щиплет в носу и в горле растёт комок. «Ты должна попытаться, — сказал он. — Ты должна попытаться отпустить меня». — …но он так ничего и не подписал. Может ли она убить своего отца? Действительно ли она способна на это? После всего, что уже сделала. Может ли она сделать больше? На что готова пойти? — Гермиона, — он протягивает руку, пальцы почти касаются её плеча, но отстраняются, — ваш отец сказал, что хотел дать вам шанс попрощаться. Откуда-то доносится странный звук, высокий и гортанный. Её глаза мечутся по комнате, пытаясь найти источник. О, что за ужасный, ужасный звук. Звучит так, как будто… она смотрит вниз: воротник её рубашки, мокрый и тяжёлый, давит на кожу. Ох. Это она. Звук исходит из её собственного горла.