10 причин не влюбляться в архитектора

Любит эпатировать

Весеннее ласковое тепло окутывает небольшой сквер у озера, затерявшегося в самом центре Столицы, со всех сторон окруженного домами, обеспечивающими уютное уединение. Ласковое тепло андреева взгляда окутывает всю острую фигуру Данковского, устроившегося под цветущей яблоней и упорно глядящего в учебник. Годовые экзамены на носу, Даниил уверен в своих силах, но уже не первый раз вытаскивает Андрея на относительную природу под благовидным предлогом совместной подготовки. Стаматин, правда, готовится не к выпускным, а ко вступительным в свой обожаемый Архитектурный, и у него, кажется, не осталось уже книг, которых он не читал, но соглашается Андрей каждый раз без вопросов. Даниил и сам не знает, откуда в нем эта конфетно-подростковая тяга к романтичным посиделкам на природе – целоваться на людях всё равно нельзя, учебный материал у них разный, даже не пообсуждаешь, но провести вот так время с Андреем хочется всё равно. Данковский себя убеждает, что так материал лучше усваивается – когда читаешь, а сам с замиранием сердца гадаешь – смотрит или нет? И если смотрит, то как – ласково или со страстью? Через каждые три-четыре абзаца он не выдерживает, отрывается от учебника и проверяет. Андрей чаще смотрит, чем нет, по-разному в зависимости от настроения, и от этого у Даниила в груди становится тепло, и можно гадать – позовет на ночь к себе или нет? Андрей чаще зовет, чем нет. Сегодня, правда, всё как-то иначе. Андрей хмурится, поглядывает по сторонам, а поймав на себе вопрошающий и немного разочарованный взгляд, натягивает не слишком-то веселую улыбку. Данковский, как человек, привыкший к кристальной ясности, спрашивает прямо, не решаясь гадать – случилось что, а может, разлюбил? Было бы до обидного быстро… Оказывается, впрочем, что дело совсем в другом. Одного из андреевых друзей, художника, опережающего свое время, на днях забрала Инквизиция. За слишком смелые взгляды. Которые Андрей, к слову, разделяет более чем полностью. В свете этого события Инквизиции Андрей бояться не стал, но стал злиться. И распалился в своем выражении негодования до того, что, вскочив на ноги, принялся изображать Орфа. Германа Орфа знают все, даже те, кто не хотел бы. Потому как именно он, являясь едва ли не единственным публичным лицом Инквизиции, подписывает этим своим лицом все официальные указы, обращения к народу и прочие манифесты. Которые неизменно венчаются его фотографией, с которой он благожелательно улыбается, и от этой улыбки у честных граждан мурашки бегут по спине. И именно Орф, как правило, стоит за всеми притеснениями новаторски настроенной молодежи – неугодные клубы закрыть, неугодные проекты не пропустить, неугодных молодых людей – на допрос с пристрастием доставить. Изображал, надо сказать, Андрей хорошо. Вдохновения ему придавала злость, и получалось убедительно до крайности, особенно – пронзительный взгляд и заложенная за спину рука, а так же речи, которые Андрей будто бы наизусть заучил, как самый преданный последователь Инквизиции. Голос у него был громкий, он взобрался на лавку для большей внушительности и зло и весело сверкал глазами, распаляясь всё сильнее, и, к немалому удивлению Данковского, очень быстро собрал вокруг себя приличных размеров толпу. В толпе, кажется, не поняли всей соли ситуации, решив, что перед ними действительно Орф (и плевать, что из сходства – только цвет волос), и принялись с жаром соглашаться с его речами. Нашлись, правда, и несогласные – юноша с громадной папкой под мышкой дрожащим голосом выкрикнул что-то насчет того, что «долой Инквизицию, которая нас душит» и сбежал от греха подальше. Ему Андрей подмигнул, но этого, кажется, никто не заметил. Даниил ощущал всю абсурдность ситуации, но поделать ничего не мог – на его активную жестикуляцию, призванную сказать «сворачивай спектакль, и уходим» Андрей никак не реагировал, хотя Данковский мог бы поклясться – видел прекрасно. Стоило признать, конечно, что смотрелся Стаматин шикарно – ему в актерское поступать, оторвали бы с руками. Чужое внимание Андрей любил, оно ему льстило и подстегивало, хоть он и не был никогда им обделен. И Андрей, конечно, находил всю эту ситуацию до жути смешной, внутренне хохоча при мысли о том, как рано или поздно до всех этих людей дойдет. Скорее поздно, конечно, примерно вечером, когда дома они поделятся увиденным с родными и совместными усилиями, сопоставив факты, поймут, что их попросту надули. И так бы и случилось, если бы не одно но. «Но» сухо кашлянуло в кулак и миролюбивым тоном поинтересовалось: – Молодой человек, позвольте полюбопытствовать, каким ведомством согласована эта без сомнения пылкая и политически корректная речь? Андрею потребовалось примерно полсекунды, чтобы определить, кто перед ним. Людям в толпе – несколько больше. Всё это время Герман Орф, невысокий и точно такой же, как на своих фотографиях в газетах, подняв брови, ожидал ответа. – Ведомством инквизиторских задниц, – Андрей даже в лице не дрогнул, ухмыляясь всё так же зло. А вот Данковский на этих словах спал с лица и принялся торопливо подбирать с травы книги. – Уверен, слыхали о таком. – А как же, – Орф, к его чести, тоже не изменился в лице, с интересом разглядывая спрыгнувшего с лавки Андрея. – Одну такую ваш товарищ давеча изобразил нам на протоколе его же допроса. Так что он еще немного у нас погостит. Стаматин только плечами пожал, и, не глядя больше на комиссара, направился к выходу из сквера, технично увлекая Данковского за собой. Данковский шипел: – Это же было дико опасно! А если они завтра за тобой придут? Ему страшно было даже подумать, что такое может произойти, как Андрея там будут пытать или вообще никогда не выпустят на свободу, загубив на корню яркий и живой ум. И оставив его, Даниила, совершенно одного. Он почувствовал, как при мыслях об этом глаза начало щипать, и собрался было вылить всё свое возмущение на Андрея, но тот вдруг тепло обнял его за плечи и прижал к себе. – Ну, если уж завтра заберут… Тогда пойдем ко мне, скрасишь мою последнюю ночь на свободе, – и голос у него был очень уверенный.