Хвала отчалившим. Счастливого пути. Погрузочный зашкаливает счетчик На корабле – ко дну бы не пойти, У океана слабый позвоночник. В Ковчег не допускают одиночек, И мы друг к другу в гости к десяти Приходим с тортиком. Нас некому спасти. Хвала Отчизне. Что бы без нее Мы знали о наркотиках и винах, О холоде, дорогах, херувимах, Родителях и ценах на сырье. Отчаянье, плоди неуязвимых. Мы доблестное воинство твое. В. Полозкова. "Хвала отчаявшимся"
***
“Это может стать проблемой”. Это короткое предложение было первой четко оформленной в голове Боргова мыслью в тот момент, когда он впервые увидел фотографию Бет Хармон, напечатанную в шахматном еженедельнике на тусклой, блеклой, почти не сохранявшей цвета газетной бумаге. Даже на этой бумаге, она выделялась из всего, что Боргов доселе видел в шахматах, настолько ярко, что он даже поперхнулся утренним кофе и, опасаясь за одну из немногих парадных рубашек, тут же отставил чашку. Жена даже не обратила внимания на его смятение. За все двадцать лет, что они прожили вместе, все виды эмоций, которые могли отразиться на его лице, она могла пересчитать по пальцам и смятение явно не входило в их число. - Дорогой, тебе разбавить кофе? - спросила она чересчур любезно, как будто они были на очередной пресс-конференции. Ни капли заботы, чисто необходимая реакция на хоть какое-то его действие, просто формальность. - Нет, спасибо, - ответил он, даже толком не понимая о чем она спрашивала, но зная правила “игры в формальность” не хуже шахматных. - Как скажешь, дорогой, - пропела она. Боргов едва заметно поморщился, снова погружаясь в чтение. Бет Хармон. Он покатал это имя на языке. Мог ли он раньше слышать его где-нибудь? Кажется мог. Не в силу ее выдающихся успехов, но в силу того, что в шахматах любое женское имя, которое употребляется вне какого-нибудь унылого турнира города Союза или как у них там - штата, довольно большая редкость. Если это имя не употребляется в ироничном контексте, конечно. Имя Хармон не употреблялось иронично. А значит девчонка уже тогда была редкой фигурой. Но уж точно не была опасной, Боргов был уверен, что так далеко, чтобы добраться до него, ни одной девчонке не продвинуться. Про себя Василий тут же полушутливо окрестил ее “проходной пешкой” и сам улыбнулся своей шутке одним уголком губ, единственная улыбка, которую он мог себе позволить в отношении нее. Кажется, около полугода назад на каком-то внутрисоюзном турнире, в курилке заговорили о девчонке-американке, играющей с действующим чемпионом страны. И вполне закономерно, как на тот момент казалось, провалившейся. Обсуждалось это сугубо мужской компанией, под крепкие папиросы и с известной долей насмешки. Василий слушал тогда краем уха, даже видел как кто-то из коллег разбирал данную партию. Можно было бы поинтересоваться, но в нем взыграла какая-то нелепая гордыня, он не видел смысла интересоваться девчонкой. Если действующий чемпион смог ее разбить, то это не зайдет далеко. А действующего чемпиона США он уже разбивал. Это было, как ни крути, одной из амбициознейших целей советского пропагандистского аппарата. Наряду с атомной бомбой и освоением космоса. Боргов так и не стал вмешиваться в разговор и узнавать подробности фиаско незнакомой ему, казавшейся бесперспективной американки. Единственной мыслью, невольно мелькнувшей на задворках сознания, было желание узнать как она выглядит. Он почти не видел шахматисток вне Союза, да если и видел, то издали, традиционно женщины играли друг с другом и даже тогда редко попадали на крупные турниры. Но и даже с теми он не имел возможности пообщаться, жена следила за ним если и хуже, чем КГБ, но точно с неменьшим рвением. Все женщины-шахматистки, которых он знал и с которыми когда-то играл, были похожи друг на друга, иногда так сильно, что сейчас бы он и не вспомнил как они выглядели, для него они отличались только по стилю игры. Но и тот был посредственным, как и сами эти девушки. Они скорее раздражали, чем страшили его, как комары на их семейной даче под Москвой. Василий ненавидел посредственность. Он потратил сорок лет, чтобы убить в себе посредственность, убить все человеческое и оставить только машину, механизм, компьютер, который не чувствует и не ошибается. Внутри этой машины не было места для интереса к личностям своих соперников. Они отличались по любимым дебютам, слабым местам в миттельшпиле и месту в рейтинге Эло. Остальное было никому не нужными сантиментами. Именно поэтому, когда он увидел фото, некоторые мышцы его лица невольно дернулись, скрывая еще какую-то эмоцию, которую никогда не видела его жена. “Советский шахматист боится только КГБ” - шутили его товарищи по шахматам, конечно, только среди тех, кому могли доверять. - “Противники - это меньшая из его проблем”. Боргов не боялся Хармон. Если и может произойти на турнире хоть что-то, что способно его напугать, это не матч с этой девчонкой. Но будет интересно взглянуть на нее в тот момент, когда он вернет ее на место, поставив какой-нибудь максимально обидный, нелепый мат. В этом что-то было, в том, чтобы вернул ее на место именно он. Что-то возбуждающее его совсем не так, как обычные победы. Неправильно возбуждающее. Мужчина позволил уголку рта приподняться чуть выше и потянулся за отставленной чашкой. Кофе неприятной горечью обжег язык, Боргов поморщился. Стоит ли быть лучшим шахматистом в мире, если хороший кофе он мог позволить себе выпить только на международных соревнованиях? Дальше границ Союза ничего, даже близко напоминающее настоящий кофе, не попадало. Поэтому приходилось пить эту растворимую бурду в ожидании когда его, жену, сына и пару особо матерых КГБшников в приданое отпустят на не очень вольные хлеба, отвоевывать честь страны. Боргов уже давно был спокоен за честь страны. И он был совершенно спокоен о том, чтобы играть, впервые за почти десять лет с какой-то рыжей девчонкой. Кофе его волновал куда больше. “Но почему тогда это может стать проблемой?” - иронично пропищал внутренний голос, который Василий, изо всех сил стремящийся стать “deus ex machina”, привычно прогонял прочь из головы. - Дорогая, где будет проходить следующий заграничный турнир? - спросил Боргов у жены, заглушая неприятный комариный писк в голове. У него у самого турнирами был расписан ежедневник на год вперед, но супруге нравилось принимать участие в его шахматной жизни, будто бы тот факт, что она сопровождала его на его турниры делал ее хоть как-то причастной к его выигрышам. Он, в свою очередь, тоже старался быть хорошим мужем, поэтому делал вид, что это так и есть. - Мехико, дорогой, - снова угодливое пение без поворота головы. Она жарила блинчики, он отметил это также краем сознания. Центральную его часть занимала мисс Хармон. “Интересно, доберется ли она так далеко”, - подумал он с ядовитым любопытством. А вслух сказал: - Надеюсь, в Мехико подают хороший кофе, - без эмоций произнес он, переворачивая очередную страницу, невольно пытаясь спрятаться от пронизывающих его карих глаз Элизабет Хармон.***
Месяц спустя… Ее названная мать была увлечена своим Мануэлем ничуть не меньше, чем Бет была увлечена шахматами. Бет не догадывалась, было ли дело в ревности или просто в нервозности перед встречей с неизведанным, но ее нервировали каждая их улыбка и каждый их напускной смешок в сторону друг друга. Чувство ревности ей в себе было найти куда тяжелее, чем нервозность, ревность лежала за пределами логики, которой она руководствовалась во всем, включая шахматы. На этом турнире должны были быть русские. И это внушало куда больше беспокойства, чем то, что мать возвращалась домой в три часа ночи, раскрасневшаяся и слегка захмелевшая, шумно снимая туфли и раздражающе громко щелкая выключателем в ванной. Бет пыталась заснуть, прокручивая в голове варианты скандинавской защиты, но как назло, чем дальше от начала партии она отходила, тем больше в голову лезло мыслей, которые крепкому сну совершенно не способствовали. В первые пару дней она уже успела увидеть русских, правда только издалека. Не смогла высмотреть отдельных известных ей по фото шахматистов, помимо нескольких журналистов вокруг серыми тенями маячили пугающе похожие друг на друга лица КГБшников. Они никогда не ходили поодиночке, разговаривали тихо, смотрели изучающе. Бет поняла, что эта сплоченная мрачная кучка людей, говорящих на все еще мало понятном ей языке, пугала ее до чертиков. Алма ее страха перед русскими не разделяла, да и вообще, была больше увлечена своими амурными делами, чем озабочена ее успехами на турнире. Кажется, ее успехи она начала принимать как должное и больше бы удивилась если бы она проиграла русским, чем если бы выиграла. Бет бы очень хотелось разделять эту ее уверенность. Мать же и уговорила ее сходить в этот чертов зоопарк. Мозг уже плавился от эндшпилей, нужно было хоть как-то отвлечься на что-нибудь не связанное с шахматами. Но, по какому-то роковому стечению обстоятельств, шахматы нашли ее и там. Зоопарк не вызвал у нее священного трепета, погода моросила, располагая ее больше к изучению эндшпилей, чем к прогулкам, но ноги сами несли вглубь тенистых аллей и с каждым шагом она чувствовала как напряжение, сжимающее внутренности как огромный каменный кулак, ослабляет свою хватку. Неплохая альтернатива зеленым таблеткам, жаль лишь, что таблетки действовали куда быстрее. Вольер с гориллами находился под крышей, вялый дождь доставал ее там только звуком. Это был повод посмотреть на приматов подольше. Когда обезьяны приелись, Бет рассеянно обвела взглядом редкую толпу под крышей и похолодела еще до того, как поняла, кого увидела. Он стоял, прямой, высокий и неприступный как Эверест, почти спиной к ней, но даже с такого ракурса она видела как серьезно хмурятся его брови. Строгий темно-коричневый шерстяной костюм, такой же как и у остальных русских, почти военная выправка, гладко зачесанные волосы, все в нем было слишком правильное и прямое, весь он был как будто чертеж, нарисованный по линейке. Совсем рядом с ним стояли еще двое, женщина и ребенок, такой же черноволосый как и сам мужчина. Вся троица не отрываясь смотрела на горилл, мальчик и женщина улыбались и на что-то показывали друг-другу. Он стоял чуть позади, смотрел равнодушно, не разделяя восторгов окружающей его толпы. Она пару раз видела это хмурое лицо на обложках шахматных журналов и почти на каждом советском. Эта русская фамилия, для ее слуха непривычная, звучала грозно, как раскат грома. Боргов. Василий Боргов. Имя, которое внушало ей одновременно священный трепет и почти такой же священный парализующий страх. Бет видела его лицо всего лишь с нескольких ракурсов почти официальных фотографий, сперва куда внимательнее она изучила его партии, которые вновь заставили ее обратиться к лицу и долго в него вглядываться. Именно на следующий день, после того как она увидела это лицо, она сказала матери: “Я хочу начать учить русский”. И вот он тут, стоит в десяти метрах от нее. Она не сразу снова обрела способность чувствовать свои ноги, но когда это произошло, она с удивлением поняла, что уже встала и пятясь сделала пару неуверенных шагов к выходу, все еще испуганно, как загнанный гончей заяц, смотря на силуэт мужчины в костюме. Хотелось сбежать, но он притягивал, как притягивает и одновременно отталкивает особо кровавая автомобильная катастрофа. Она почти скрылась в дверях, но тут мужчина медленно отвел тяжелый взгляд от вольера с гориллами и повернулся в ее сторону. Бет замерла. Она моментально поняла, что он узнал ее, их взгляды встретились и замкнулись так, будто бы они сцепились не только глазами. В этом взгляде было столько личного, что кровь начала неконтролируемо приливать к лицу и кончикам ушей. Он смотрел из под насупленных бровей внимательно, даже сурово, хотя в остальном выражение его лица никак не изменилось, Бет чувствовала, как у нее бегут мурашки по позвоночнику. Она еще не встретилась с ним за доской, но уже понимала, что он пугает ее сильнее, чем кто-либо. И не из-за суровых бровей, а потому что его лицо ничего не выражало. Он был машиной, советской шахматной машиной, созданной, чтобы стереть ее, Бет Хармон, в порошок. Она не поняла как ей удалось разорвать взгляд и как долго они провели смотря друг на друга. Звуки будто доходили до нее сквозь толщу воды, очнулась она, когда уже бежала по дорожке, прочь из зоопарка, щедро орошая грязными каплями прошедшего дождя свою светлую юбку. Она была права, не нужно было идти в этот зоопарк, нужно было работать над эндшпилями. Если до прогулки, она была просто на нервах, то теперь она дошла до состояния ужаса.***
В день последней в турнире партии Василий проснулся в отличном расположении духа. На кофейном столике, рядом с шахматной доской с ладейным окончанием его последней вчерашней партии, уже дымилась чашка черного кофе, называемого тут “американо”, который выгодно отличался от того, что приходилось пить у себя на родине. Одно это каждое утро поднимало ему настроение. Вторым аспектом, давшим ему импульс скорее покинуть кровать, была предстоящая партия. С этой “проходной пешкой”. Он усмехнулся. День обещал быть интересным. Вчера в зоопарке он почувствовал что-то, что заставило его обернуться и осмотреться. Это было глупо, но за те недолгих полгода, что он провел на фронте, он привык доверять своей интуиции. Ему даже не потребовалось осматриваться, она выделялась на фоне остальной толпы. И не только потому, что ее лицо было ему знакомо. Она была похожа на испуганную лань с этими ее подведенными огромными глазами, и одновременно на маленького рыжего бельчонка из парка Горького, которого они с сыном кормили орехами несколько недель назад. Это его позабавило, хоть он и не подал виду. Его лицо как обычно, ничего не выражало, а вот на ее хорошеньком личике промелькнула вся палитра эмоций, какие-то, кажется, даже дважды. Потом она убежала, так стремительно, что он не сдержался и приподнял уголок губ. Вся эта ситуация взволновала его, причем он сам не понимал почему. Он определенно ее не боялся и не думал, что она сможет составить ему серьезную конкуренцию, но… Это волнение было ему малознакомо, но каждый глоток кофе в предвкушении сегодняшней партии давался ему с куда большим удовольствием, чем обычно. Жена с сыном уже давно проснулись и спустилась вниз, они знали что по утрам перед партиями он не расположен общаться, обычно он собирался с мыслями, прокручивая в голове запланированные ходы. Одиночество его не тяготило, скорее наоборот. Он не любил разговоры ради разговоров, зная, что жена будет пытаться принимать активное участие в его психологическом состоянии перед партией и нелепо пытаться его подбодрить. Дома он был готов это терпеть, но на турнирах его это нервировало. Под дверью как двое из ларца, ждали похожие друг на друга мужчины в серых костюмах. В общем-то, они казались неплохими парнями, но Василий знал, что каждое сказанное им слово может быть использовано против него после возвращения в Союз. Поэтому он слегка кивнул им и, получив пару кивков в ответ, под молчаливым конвоем отправился на первый этаж гостиницы. Перед игрой было бы еще неплохо пройтись.***
Бет старалась занимать как можно меньше места, все еще пребывая в состоянии нервозности после почти бессонной ночи. Когда она отчаялась заснуть самостоятельно, ей пришлось даже прибегнуть к использованию волшебных зеленых таблеток и остаток ее ночи был почти безмятежным. Но с каждой минутой их действие ослабевало и нервы снова начинали играть с ней злую шутку, заставляя нервно вздрагивать при каждом резком звуке. Когда дверь лифта снова закрылась за вновь вошедшими, она неожиданно для себя услышала русскую тихую речь. И похолодела. - Говорят, она выпивает… Суровый русский голос перечислял все то, что она и сама про себя знала, но у Бет появилось стойкое чувство дежавю, что ее отчитывает миссис Дирдоррф в приюте, обида и ощущение беззащитности и беспомощности сдавливали горло с каждым новым словом. Хотелось одновременно и дать понять что она тут и все слышит, и одновременно спрятаться подальше, желательно - провалиться сквозь землю, вернее, сквозь пол лифта. Но тут она услышала не менее суровый баритон, который произнес то, чего она никак не ожидала, и это заставило тугой узел невысказанной обиды в ее горле чуть ослабнуть: - Она сирота, борец. Она такая же, как мы. Проигрывать - не вариант для нее, иначе какой была бы ее жизнь? Тут Бет не удержалась и выглянула из-за плеча мужчины, стоящего впереди нее и увидела уже знакомую спину, затылок и знакомый черный костюм. Снова он. Элизабет вдруг захватила какая-то глупая, бесполезная гордость. Человек, которого она боялась больше любого другого, назвал ее борцом. Неужели он… Тоже опасается ее? И за этим ничего не выражающим лицом скрывалось не презрение, а… уважение? Захваченная этой мыслью Бэт не заметила как голова русского чуть повернулась на бок, прямо как вчера в зоопарке. Она едва успела отвести взгляд, но это выглядело так неуклюже, что она уже не сомневалась - он знал, что она слышала. Хотел ли он, чтобы она услышала? Хотелось бы ей это знать.***
Прежде чем сесть, он поприветствовал ее рукопожатием. Она немного смутилась, обычно мужчины так не делали, по крайней мере в Америке. А может быть, смутилась потому-то вспомнила его слова в лифте, сказанные про нее получасом ранее. Почему-то, когда она пыталась задержать на нем взгляд больше, чем на несколько секунд, кончики ее ушей начинало слегка покалывать, а о том, чтобы встретиться с ним взглядом и речи быть не могло. Ей все еще казалось, что разговор, подслушанный ей в лифте, был не предназначен для ее ушей. Ей стоило большого труда постараться забыть о том, кто перед ней и сосредоточиться на игре. Первые ходы были сделаны ей на автомате. Она так хорошо знала Сицилианскую защиту, что ответила совершенно не задумываясь. В попытках успокоить нервы, она даже забыла, что Боргов знал этот дебют ничуть не хуже чем она. Первые пятнадцать ходов были сделаны ей довольно спокойно, в привычном темпе. Они уже перешли в открытую игру, но пока она не чувствовала какой-то четкой исходящей от него угрозы. Чтобы не наткнуться на его изучающий взгляд, она старалась не поднимать глаза выше доски. Все равно его лицо было непроницаемым, как у игрока в покер. По нему совершенно точно нельзя было сказать, что задумал этот русский. Тем более, взгляд почему-то невольно падал на его губы, которые будто жили своей жизнью, отдельно от лица. Их уголок иногда чуть изгибался и это парадоксально притягивало взгляд.В какой-то момент Бет очень захотелось стереть это безразличное выражение на его лице. Именно поэтому некоторые ее ходы были слишком напористыми, не совсем подходящими для этого поединка. Русский же был хладнокровен как хирург, препарировал ее пешечную структуру ровными аккуратными надрезами, постепенно отделяя от костей, оставляя Бет только голый скелет, разваливающийся на глазах. С каждым ходом от нее оставалось все меньше и меньше. Это не было одной грубой ошибкой, из-за которой рухнула вся игра, это было как постепенное обнажение, будто бы Боргов срезал с нее ножницами всю одежду, оставив абсолютно голую на шестидесяти четырех черно-белых клетках. Голую и растерянную. Она наконец смогла поднять на него глаза и в этот раз в них плескалось не смущение, а злость, даже ярость, та самая, про которую говорили мужчины в лифте. Боргов не смотрел на нее, но тут его лицо расплылось в ее глазах и превратилось в лицо мистера Шейбла, которое смотрело на нее со смесью строгости и затаенной жалости. “Ты сдаешься” - сказал голос у нее в голове. В ушах зашумело. Лицо уборщика и подвал у него за спиной медленно расплывались перед глазами, оставляя ей вылупленные на нее камеры и невозмутимое лицо русского. Она даже не заметила как он начал смотреть на нее. Его глаза как обычно ничего не выражали. Он уже знал, что победил, но ни следа радости не было на его лице. Для него это было само собой разумеющимся. Бет бы отдала очень многое за то, чтобы стереть эту непрошибаемую самоуверенность с его лица. Но вместо этого она молча уронила своего короля, откинувшись на спинку стула так, что она вполне звучно скрипнула. Уголок рта Боргова дернулся.