Passed pawn

.... Я не этой породы. В моих волосах Беспокойный и свежий, безумствует ветер, Ты узнаешь мой голос в других голосах — Он свободен и дерзок, он звучен и светел, У меня в жилах пламя течет, а не кровь, Закипая в зрачках обжигающим соком. Я остра, так и знай — быть не надо пророком, Чтоб понять, что стреляю я в глаз, а не в бровь. Ты мне нравишься, Мастер: с тобой хоть на край, Хоть за край: мы единым сияньем облиты. Эта пьеса — судьба твоя; что ж, выбирай — Если хочешь, я буду твоей Маргаритой… Вера Полозкова "Если хочешь, я буду твоей Маргаритой".

      Разбить ее оказалось несложно. Он справился меньше чем за сорок ходов. В гостинной трехкомнатного номера весело звенели рюмки. Сына жена уже отправила спать, а сама Людмила задержалась совсем ненадолго, постоянно стояла возле его плеча, старалась взять под руку, чем немного нервировала. Вокруг были другие шахматисты, даже Гирев, который старался выглядеть как можно более солидно, потягивая лимонад через соломинку. Все поздравляли все еще непобедимого Василия и отпускали ехидные комментарии по поводу “выскочки американки”. Он старался не обращать на эти комментарии внимания.       Бет чувствовала себя так, будто бы проглотила десяток кирпичей. Передвигать ноги было тяжело, а в груди зияла дыра размером с кулак. Игра вымотала ее и опустошила, но сложнее всего было признать, что все эти люди были правы - ей далеко до советского чемпиона. И самое худшее - она решительно не представляла как приблизиться к нему.       Все эти мысли вертелись у нее в голове пока она поднималась в номер. Раздавленная неудачей, она даже не сразу вспомнила, что стул, которой она попросила придержать для ее приемной матери - так и остался пустым до конца игры. Это сейчас было далеко не главным, ей нужно было хоть с кем-то поделиться горечью своего поражения, Альма идеально для этого подходила, она не знала гамбитов и дебютов, не стала бы анализировать игру и указывать ей на ее ошибки. Сейчас она была идеальным для Бет собеседником.       Мама часто засыпала днем, после прогулок с Мануэлем или нескольких крепких коктейлей, поэтому Бет не удивилась тому, что нашла ее спящей. Сбрасывая с себя блузку, она рассказывала названной матери о том, какой была игра, говоря больше не об игре, а о русском, о том, что стояло за каждым его движением, о том, как она смотрела на его лицо во время партии, о том …       Ее сердце пропустило один удар когда она дотронулась до ее ноги. Она не была холодной, как пишут в книгах, но она была подозрительно безвольной даже для спящего человека. Как в шахматах, Бет поняла всю безнадежность ситуации еще до того, как увидела своими глазами, почувствовав холодок, пробежавший по позвоночнику.       Это было второе поражение за сегодняшний день. И еще десяток кирпичей, давящих на грудь. Теперь Бет было сложно не только ходить, то и дышать. Внешне же она выглядела подозрительно спокойной, врачи пытались предлагать ей различные успокоительные, будто бы боялись ее спокойствия куда больше, чем естественной для такого момента истерики. Администрация отеля вертелась рядом с таким подобострастным видом, будто бы чувствовали себя лично виноватыми в случившемся, предлагая ей то другой номер, то компенсацию проживания, то еще какую-нибудь ерунду. Бет практически не слушала. Она попросила у врача Либриум. Забытье - единственное, что могло дать ей хоть какое-то спасение.       Последнюю ночь в Мехико она провела одна, впервые за всю ее международную шахматную карьеру. Это было очень странно, даже после нескольких таблеток Либриума. Несмотря на то, что чувства притупились, она ощущала, как окружающее пространство наполняется призраками, всех тех, с кем она встречалась и кого когда-либо любила. Там была ее биологическая мать, ее приемная мать, Джолин, Бенни Уотс, молодой Гирев и даже мистер Шейбл, который смотрел молча и чуть осуждающе. Ей снова стало стыдно, даже сквозь транквилизаторы, она чувствовала, что не оправдала ожидания никого из них. На главного из призраков она старалась не смотреть.       Прямо из душа, в одном махровом полотенце, едва доходящим до середины бедер, она вышла на балкон предпоследнего этажа. Это были самые лучшие номера в отеле, организаторы знали куда селить потенциальных чемпионов, весь цвет турнира жил на верхних трех этажах. Но сейчас в этом для нее не было никакого смысла. Шел дождь, несильный, но грозящий разойтись в ближайшие пару часов, вдалеке гремела гроза. Бет не боялась вымокнуть, все это, дождь, ветер, скользкий, покрытый плиткой пол, сейчас не имели для нее большого значения.       Она прислонилась к перилам, облокотясь на них. Призраки остались позади, дышать стало чуть легче. Далеко внизу мутными точками сновали туда-сюда люди. Возможно, это разъезжались участники турнира. Интересно, смогла бы она разглядеть отсюда знакомые лица? Или хотя бы силуэты?       Бет опасно перегнулась через перила. Чувство страха было притуплено Либриумом, а какая-то неизведанная ею часть сознания тянула ее туда, вниз, стремясь превратить ее душевный упадок в настоящее падение. Может быть, это бы стало более достойным завершением ее неудавшегося противостояния?..       - Стойте! - раздался откуда-то слева зычный испуганный голос, заставив ее дернуться, едва не лишив ее опоры под ногами. - Что Вы делаете?! Это опасно! Вы ведь упадете! - тем же голосом, прерываемое шумом ветра доносилось чуть сверху.       Она медленно отстранилась и подняла глаза. Погруженная в свои мысли она даже не сразу поняла, что первое слово прозвучало на русском, а остальные - на очень непривычно рычащем английском. Еще один ее призрак, последний, пришел к ней во плоти, в виде советского чемпиона, наклонившегося через перила левого верхнего балкона, пытающегося перекрикивать свистящий ветер, чтобы достучаться до нее.       Всегда осторожный Василий Боргов.       Он был в расстегнутой белой рубашке, под которой виднелась такая же белая майка, русские так носили, в ее глазах это было смешно и нелепо, волосы его были непривычно взъерошены то ли ветром, то ли им самим, а в глазах, обычно бесстрастных, была настоящая, неподдельная тревога. Это понравилось Бет, хотя бы здесь, на этом балконе в белом махровом полотенце, она стала причиной тревоги невозмутимого Василия Боргова. Этот момент хотелось продлить, распробовать, растягивать как можно дольше, как пузырь розовой жвачки.       Либрум очень этому способствовал, все жесты и движения русского, бывшие наверняка довольно резкими, казались Бет танцем. Ей нравилось, как его губы кривились в крике, как ветер заставлял его белую рубашку облегать его плечи, открывая полоску кожи между майкой и рукавами. Он сам опасно перевешивался через перила балкона и что-то кричал ей, она уже не понимала, то ли на неразборчивом русском, то ли на еще более неразборчивом английском. Сухожилия на его шее напрягались при крике и это было поистине завораживающее зрелище.       Бет сама не заметила как перестала свешиваться через край балкона и не отрываясь смотрела на русского. Она не сразу заметила, что он перестал кричать и махать ей, просто так же молча смотрел в ее обкумаренные Либрумом глаза и в этом взгляде ей почувствовалась та самая унизительная жалость. А Бет Хармон не выносила когда ее жалели.       Не отрывая от него взгляда, она развернулась спиной к перилам и загадочно улыбнулась. Либрум придумал улыбке особую загадочность, как ни крути.       - Вася! - раздалось из-за спины мужчины, Бет едва расслышала это, но Боргов вздрогнул как от выстрела. Свет позади него тут же включился. - Что там случилось? Ты кричал? В чем дело?       - Ни в чем! - отрапортовал Боргов себе за спину, бросив быстрый, опасливый взгляд на окно. - Все хорошо, Люда. Ложись спать.       - Я точно слышала как ты кричал, - настойчиво отвечала женщина.       Взгляд Боргова становился все более нервозным, метаясь между Бет, замершей в опасной позе в одном полотенце, пьяно и раскумарено глядя на него, и между тенью, пляшущей на занавеске позади себя.       - Я сейчас вернусь! - крикнул он себе за спину. В его голосе сквозило непривычное отчаяние, словно он понимал, что слова бессмысленны еще до того, как их сказал.       Туман у Бет в голове сформировался в плотную, внезапную мысль, развеселившую ее совершенно несвоевременно.       “Так вот чего ты боишься, непобедимый русский чемпион”, - усмехнулась она себе под нос.       И сразу после этого, высоко подняв голову, плавно опустила руки, придерживающие полотенце на груди, свободно болтаться вдоль пояса. Полотенце не заставило себя долго ждать и плавно заструилось по бедрам, чуть задержавшись на выступах груди, упав к ее ногам как ненужный кокон из которого рождается бабочка.       Боргов смотрел на это действо так, будто бы смотрел на автомобиль, несущийся на него на полной скорости, понимая, что избежать столкновения не удастся, но был не в силах оторвать взгляд. Его не выдал ни один мускул на лице, видимо во время турниров он научился полностью контролировать лицо, но зрачки его, и так расширенные в сумраке, стали почти черными и только шея, с каждой секундой напряженная все больше и больше, выдавала то, что то, что он видел его волновало. А вот почему волновало, потому что его вечно жужжащая как назойливая муха супруга могла выйти на балкон и увидеть Бет, или потому что с соседних балконов также могли видеть все это и страшная труднопроизносимая русская аббревиатура КГБ маячила над чемпионом даже во сне, или потому, что перед ним внезапно оказалась полностью обнаженная американка вдвое младше него, представительница страны, с которой ему даже разговаривать воспрещается, а он смотрит на то, как она стоит раздетая под дождем, медленно поднимая ступню, проводя ей по беззащитной голени, невольно поднимаясь взглядом выше, туда, где выделялся на теле треугольник чуть курчавых волос.       - Милый, я иду, - раздалось за спиной и в этот момент Василий сам почувствовал, как все внутри него обрывается и падает в ужасе.       - Тут нечего смотреть, дорогая. Пойдем.       Он поймал ее в охапку прямо у входа на балкон, улыбнулся криво, пытаясь изобразить безмятежность. Даже под прохладным мексиканским дождем он чувствовал, как горят уши. Супруга, как обычно, задавала вопросы, не слушая ответов.       - Василий, что случилось? Почему ты мокрый? Я слышала как ты кричал. Там что-то случилось? С кем ты разговаривал?       Она энергично заглядывала ему через плечо, еще не зная в какую сторону смотреть, но преисполненная желания все выяснить.       - Почему ты меня держишь? - спросила она, наконец перестав рассматривать соседние балконы и устремив удивленный взгляд на мужа.       Всего на мгновение он смутился и ослабил руки, но Людмиле этого хватило, чтобы вывернуться из его псевдо объятий и подойти к перилам. Василий замер, глядя на нее. Через несколько секунд должна была грянуть буря. Людмила, конечно, его жена, самый близкий человек, но кроме этого, она просто ревнивая женщина и к тому же - коммунистка. И он не сомневался, что она вспомнит об этом через 3, 2, 1…       Люда посмотрела по сторонам, потом вниз и даже взглянула вверх. Потом, разочарованная, обернулась на мужа, которого в тот момент разбил полный паралич воли и разума.       - Опять разговаривал сам с собой?       Василий выдохнул.       - Да, - признался он и внутренне покраснел от такой неприкрытой лжи. Он еще не знал наверняка, но в душу закралось нехорошее предчувствие, почти как во время сложных партий, где он еще не понимал откуда именно исходит опасность, но чувствовал ее, витающую в воздухе. Предчувствие заключалось в том, что ему казалось, что это далеко не последняя ложь, за которую ему будет стыдно перед ней.       - Мог бы сразу сказать, - она даже улыбнулась ему.       От того, что она так легко ему поверила, стало еще хуже.       - Ты промокнешь, - Василий кивнул куда-то вдаль, намекая на накрапывающий дождь. - Иди в номер.       - Там принесли кофе пока тебя не было.       - Я уже иду.       Людмила вышла и Василий, наконец, смог выдохнуть полной грудью. Медленно, даже пугливо, он подошел к перилам балкона и взглянул туда, где стояла американка. Балкон был пуст и безжизненен, как будто все, что случилось несколько минут назад, нарисовало ему больное воображение. Боргов искренне надеялся, что так и было, потому что реальность была слишком… Он замялся, подбирая слово.       Волнующей?       Острой?       Опасной?       - Вася! - снова раздалось из комнаты.       - Уже иду, - нервно ответил он.       Развернулся и ушел, бросив последний взгляд на пустующий балкон.       Уже завтра, по дороге в аэропорт, он услышал разговор двух КГБшников о том, что вчера ночью у “той самой американки” скончалась приёмная мать. Они приправили эту и так печальную историю пикантными подробностями, о том, что умерла она еще днем, что обнаружилось это только вечером после игры, когда побежденная им Хармон вернулась в номер за утешением, а нашла там очередное поражение. Что больше у нее нет родственников и она осталась совсем одна. Что она не плакала, не билась в истерике, а была замкнута и молчалива, пока врачи, полиция и администрация отеля производили у нее в номере все необходимые в таких ситуациях манипуляции. Что в тот день она не выходила из номера никуда, кроме как в аптеку и ни с кем не разговаривала.       Василий жадно слушал, одновременно боясь того, что услышит дальше. Он вспоминал первое впечатление о ней, когда увидел ее лицо в журнале и прочел статью о ней, ее на турнире, хрупкую, но воинственную девушку, поправляющую спадающие на лоб рыжие волосы, сосредоточенную и немного нервную. И под конец перед его глазами, накладываясь на предыдущие, вставало воспоминание о ней, стоящей на балконе под дождем, мокрой, безумной, разбитой и будто бы… зовущей его. Упавшее с нее полотенце было как золотая сабля адмирала Колчака, выброшенная за борт, когда его вынудили сложить оружие. Это была не сдача в плен, это был бунт. Она признавала поражение в этой битве, но объявляла ему войну.       Когда он думал об этом, его прошибал жар, смешивающийся почти с отцовской жалостью. Но в то же время он понимал, что она будет безжалостна.       - Теперь она ослаблена, - заметил тот, кто сидел впереди, рядом с водителем. - Победить ее будет гораздо проще.       Василий услышал это и нахмурился. В глубине души он понимал, что КГБшник прав, но был совсем не рад этому.