Доктор, как хорошо, что Вы появились. Доктор, а я волнуюсь, куда ж Вы делись. Доктор, такое чувство, что кто-то вылез И по лицу сползает из слезных желез. Доктор, как Вы живете, как Ваши дети? Крепко ли спите, сильно ли устаете? Кресло тут в кабинете, Господь свидетель, Прямо такое точно, как в самолете. Доктор, тут к Вам приходят все словно к Будде. Доктор, у Вас в газете – все на иврите? Доктор, прошу Вас, просто со мной побудьте. Просто со мной немножко поговорите. ... Что молчите, не отвечая мне? И качаете головой? Может, чая мне? от отчаянья? С трын-травой? У меня, может, побываете? Перейдем на другой тариф мы? Запретите слагать слова эти В эти рифмы? Приласкаете? Отругаете? Может, сразу удочерите? Доктор, что Вы мне предлагаете? Говорите! В дверь толкнешься на нервной почве к Вам — Руки свяжут, как два ремня!.. Что Вы пишете птичьим почерком? Вы выписываете меня?.. В. Полозкова. “Доктор, как хорошо, что вы появились…”
***
Она поставила чемодан к стене возле входной двери и замерла, поразившись тишине и безжизненности родного, как ей казалось, дома. Другого дома она не помнила, а приют она никогда бы не смогла назвать домом, скорее временным пристанищем. Как ни крути, именно эти стены, за которыми она сейчас стояла, именно они были ее оплотом и крепостью. Они и Альма, которой больше в них не было. Бет понимала, что не испытывала настоящей любви к Альме. Во многих вещах она ее раздражала, казавшись слишком несерьезной, отстраненной, не всегда настолько чуткой, насколько Бет бы хотелось, ее разум был тоже затуманен либо алкоголем, либо Либрумом. Если бы в свое время опека об этом узнала, Бет бы уехала назад в приют раньше, чем Альма сумела бы опрокинуть рюмку. Она воспринимала ее победы как должное и при этом не понимала горечи поражений, воспринимая шахматы скорее как решение математических задач, чем войну, противостояние, способ доказать себе и другим, что с ней нужно считаться и ее нужно уважать, как воспринимала шахматы сама Бет. Но в то же время, присутствие Альмы в ее жизни, на ее играх, не давало ей сверзнуться в пропасть одиночества. На турнире с русскими она почувствовала это особенно остро, они всегда были вместе, даже КГБ, которое ходило за ними по пятам, показывало, что все они заодно. А стул, который Бет держала для приемной матери на ее решающей игре был пустой. Потому что ее названная мать уже почти десять часов холодела в номере их отеля на предпоследнем этаже. Бет скрутило острое, липкое, рыхлое как студень, чувство жалости к себе. Сейчас она была готова ухватиться за любую соломинку, любое общество, которое мироздание могло ей предложить. Когда раздался звонок и голос на другом конце трубки представился Гарри Белтиком, она не колебалась ни секунды. Он еще не приехал, но склизкая жаба в груди чуть отпустила. Бет снова почувствовала, что не одна.***
Он медленно шел по Невскому после одного из “показательных выступлений” - сеанса одновременной игры в местном шахматном клубе, которые ему навешивали как партийную работу с целью вовлечения молодежи в шахматную субкультуру. Василий не испытывал по этому поводу ни позитивных, ни негативных эмоций, просто знал, что он должен это делать, а он всегда подчеркнуто ответственно относился к тому, что считал своим долгом. Еще много лет назад он решил, что его долг - защищать слабых, когда с риском для собственной жизни вывел небольшую группку детей чуть младше него самого из дома, находящегося под обстрелом. Еще раньше этого он понял, что его долг - играть в шахматы, защищать честь тренера, шахматной школы и всего Союза Советских Социалистических Республик. Он был рад, что то, что он должен делать, совпадало с тем, что он любил. Он почти никогда не становился перед моральным выбором, который заставил бы его отказываться от того что он любит в пользу долга или по долгу делать то, что противоречит его личным принципам. Можно было сказать, что Василий Боргов был счастливым человеком, хорошим мужем и отцом, талантливым шахматистом и истинным патриотом своей страны. По крайней мере, до недавних пор, все было именно так. Товарищ Боргов был не так весел, как полагалось победителю. Он давно научился принимать победы как должное и мысленно готовил себя к тому, чтобы научиться принимать поражения с тем же достоинством. Он никогда в этом никому не признавался, но понимал, что рано или поздно этот день настанет и чем выше он заберется, тем болезненнее будет его вынужденное падение. “Sic transit gloria mundi” - повторял он себе, как мантру, глядя на новых восходящих чемпионов. Но также понимал, что к истинному принятию этого факта он пока не готов. У молодой американки дела с этим обстояли еще хуже. “Проигрывать - не вариант для нее, иначе какой бы была ее жизнь?” - сказал он тогда в лифте отеля, не подозревая, что она его слышит. И только произнеся это он почувствовал, как горит его затылок, будто под прицелом, давно забытое смутное ощущение заставило его чуть повернуть голову, но этого хватило, чтобы заметить всполох рыжих волос, резкое движение ее головы, теперь развернутой слишком неестественно. Василий был готов поклясться всеми своими прошлыми и будущими победами, что она слышала и поняла, что он сказал что-то про нее. Но он говорил на русском, он далеко не был уверен, что она знает русский, а если и знает, что знает настолько, чтобы понять что именно он говорил. Она могла подумать, например, что он осуждает ее, так же как и его сопровождающие или еще чего хуже - отпускает в ее сторону непристойности. Василий сам не понимал почему, но он явно этого не хотел. Он стремился отделять личности шахматистов от шахмат и не питать ни теплых, ни холодных чувств к соперникам и никогда не позволял себе отзываться плохо о конкурентах только потому, что они были его соперниками. Кто-то из-за этого считал его холодным и даже нелюдимым, он никогда полноценно не участвовал в спорах и обсуждениях в курительных местах, но как ни старался, не мог побороть в себе остатки этого низменного, человеческого любопытства и не мог отказать себе в удовольствии прислушаться к отдельной информации и слухам, успокаивая себя тем, что это может быть полезным. Про Хармон в первый раз он услышал именно так. Сейчас ему было даже стыдно за то свое первое впечатление. Девушка оказалась куда интереснее, чем ему представлялось с первого взгляда. Она была далеко не так проста в игре и не так проста во всем остальном. Василий чувствовал кипящий в ней гнев, жажду жизни, волю к победе и толику безумства, которую было видно даже по тому, как она двигает фигуры. Но в полной мере она раскрылась перед ним ночью, на том балконе… Он снова почувствовал как кровь прилила к лицу от “непристойного” воспоминание о девушке, стоящей обнаженной на балконе и нервно тряхнул головой, прогоняя наваждение. Как специально, в этот момент начал моросить типичный для Ленинграда дождь, который прибавил красок возникшей в голове картине. В тот вечер, когда он стоял на балконе, тоже моросил дождь. Он помнил ощущение прилипшей к спине и плечам рубашки, мокрых и скользких металлических перил, на которые он опирался склонившись над городом и как саднило горло от попытки перекричать ветер и дождь. Иногда воспоминание приходило особенно ярко, например в такие моменты как сейчас. Он зашел в небольшую булочную возле Аничкова моста. Зонта у него с собой не было, до метро было еще далековато, а дождь был куда холоднее мексиканского. Василий взял граненый стакан черного чая и пышку и сел за самый маленький, грубоватый столик в невзрачном углу. За дальним столом присели, спрятавшись от плохой погоды два шахматиста, он слышал как они переговаривались, вспоминая расположение фигур, которые пришлось спешно убрать, чтобы укрыться от расходящегося дождя. Домой не хотелось. В последние несколько недель он все чаще тяготел к одиночеству. Что было тому истиной причиной, он не знал, но как-то подспудно чувствовал, что последние его победы легли на его же собственные плечи не эполетами, а усталостью. Внутри него закипали, смешивались и накладывались друг на друга такие разные, непривычные доселе чувства, что голова начинала гудеть. Разбив американку, он почувствовал удовлетворение, которое получаешь от чашки горячего утреннего кофе - приятная данность, но не имеющая принципиального значения. Хотя она была куда лучше, чем он воображал, но далеко не так хороша, как хотелось бы ей. Когда он увидел ее там, на балконе, он почувствовал страх за нее, он вдруг испугался, что она не справится с поражением, что сейчас сумасбродно сиганет вниз прямо у него на глазах и он прекрасно знал, что никому из окружающих не придет в голову винить его, но он также прекрасно знал себя и понимал, что не сможет не винить себя. Нахлынули те давние воспоминания от всего полугода, что он провел на фронте, когда он чувствовал ответственность за каждую жизнь, которая гасла рядом с ним, неважно отнимал он ее или не мог воспрепятствовать тому, чтобы ее отнял кто-то другой. Он был готов кричать, звать на помощь, даже спуститься самому, чтобы схватить, удержать, но замер, когда она повернулась и посмотрела ему в глаза. В тот момент к коктейлю противоречивых чувств добавился еще один неожиданный ингредиент - страх перед ней. В сравнении с мелким накрапывающим дождиком она выглядела ураганом, который пообещал разрушить всю его жизнь до основания так же легко, как Гингема смогла поднять в воздух домик Элли с Тотошкой. Именно этот взгляд, а не ее игра, заставили его поверить в то, что она не отступится. Предпоследним ингредиентом стало, как ни смешно, проклятое махровое полотенце, с логотипом этого идиотского отеля. Василий сам не мог объяснить, почему вид обнаженной девушки его так поразил. Он видел обнаженных женщин, пусть, возможно, не так много, как его иные, более свободные в нравах знакомые, но, в конце концов, ему было далеко не семнадцать, чтобы быть всерьез ошеломленным этой картиной. Боргов анализировал свои эмоции так же вдумчиво, как шахматные партии, пытаясь разложить каждую эмоцию на молекулы. И в отличие от шахмат, решение не приходило, как он не бился. Возможно, он был не до конца с собой честен, но посоветоваться по этому поводу ему было не с кем. Никто, кроме него и ее не знал, что она была на этом балконе. В отличие от подробностей смерти ее матери и ее поражения в матче, то, как она переживала эти события, скрывалось за завесой тайны. Из-за того, что это оказалось доступно лишь ему, он чувствовал какую-то интимность того, что между ними произошло, будто бы само-по-себе увидеть ее обнаженной, было недостаточно интимно. Еще страннее было то, что он не мог об этом никому рассказать, будто бы теперь эта тайна висела между ними как растяжка на гранате, стоило совершить неосторожное движение с одной из сторон и все взлетит на воздух. Последним ингредиентом, конечно, стало услышанное в такси. Это объясняло многое и задавало еще больше вопросов. Василий очень жалел, что не знал об этом раньше. Он понимал, что он совсем не тот, кто должен говорить этой девушке слова утешения, но подозревал, что сделать это было больше некому. Но кроме того, он чувствовал какое-то болезненное желание сказать ей что-то. Направить. Внушить. Исцелить. Он отхлебнул чай, с тоской вспомнив мексиканский кофе в номере по утрам. Лучший советский шахматист не должен был тосковать по иноземному кофе, заграничным отелям, поражениям и упущенным возможностям, но ничего не мог с собой поделать.***
Гарри тяжело откинулся на одну из двух подушек, которые принадлежали Альме, пытаясь выровнять дыхание. Бет этого не требовалось, вместо этого она повернулась на бок, чтобы дотянуться до сигарет на тумбочке и смачно затянулась. Книга, лежавшая на ее ночном столике открытая где-то посередине, будто сама вспорхнула к ней в руку. С обложки на погруженную в полумрак спальню, еще хранящую терпкий запах плотских утех, смотрел Василий Боргов. Сама Бет, казалось, забыла о существовании гостя в ту минуту, когда открыла книгу. Уже спустя несколько секунд, когда Гарри перевел дух, он с улыбкой повернулся к Бет, чтобы что-то сказать, но наткнулся на внимательный взгляд черно-белой фотографии и его решимости резко убавилось. Выражение лица на обложке было серьезным, можно даже сказать суровым, скулы четко выделялись на лице, губы были сжаты, брови чуть нахмурены. Гарри Белтику даже показалось, совершенно абсурдно, что советское шахматное светило смотрит на него осуждающе. Прошло несколько томительных минут. Бет ни разу не посмотрела на Гарри после того, как он перестал нависать над ней, рвано и часто дыша. Сигарета тлела в ее задумчивых пальцах, она не отрывала взгляд от книги. Белтику пришла еще одна странная для такого момента мысль, что их в этой спальне было не двое, а трое. И что он из этих троих явно был здесь лишним. Повинуясь секундному порыву, он спросил: - Мне лучше остаться или уйти в свою комнату? Бет ответила, не выныривая из книги. Голос ее был совершенно бесцветен. - Как хочешь. Гарри чувствовал себя бестолково, как вынутая из воды рыба, даже кажется открыл рот, собираясь сказать что-то еще, но потом снова наткнулся на осуждающий черно-белый взгляд, встал, рассеянно прихватив с собой одеяло, и вышел из спальни в темный коридор, даже не сразу вспомнив в какой стороне находится его комната.***
Бет сама не поняла, когда человек с обложки превратился в навязчивую идею. Казалось, Гарри уже пожалел, что намекнул ей, что она недостаточно внимательно изучала партии Боргова, потому что с тех пор как он положил перед ней книгу с его лучшими партиями, она смотрела в нее чаще чем в зеркало и уж точно куда более часто, чем на самого Гарри. Она смотрела на ходы, которые делал Боргов и ей казалось, что она видит не игру, а самого Боргова. Бет видела его сдержанность и лаконичность, и в то же самое время и непрошибаемую уверенность, она не видела свойственной ей горячности и импульсивности, казалось, что Боргов был полным ее шахматным антиподом и при этом они должны были столкнуться снова, чтобы установить новое равновесие. Гарри она обыгрывала почти не глядя. Она еще не встречала мужчин, быть может за исключением Таунса, чье бы самолюбие не страдало бы хоть сколько нибудь от того, как легко и непринужденно она у них выигрывала. Бет видела, что Гарри старается не придавать значения своим поражениям, но вкупе с ее, Бет, холодностью, которую она проявляла в постели с ним, все это очевидно делало Гарри похожим на старого преданного пса, с надеждой заглядывающего в глаза недоброму хозяину. В то же время, он замечал с какой горячностью она отдается игре, анализу сложных партий, выстраиванию стратегий и планированию предстоящего реванша над Борговым и не мог не понимать, что в жизни Бет он играет роль не большую, чем жертвенная пешка в гамбите, необходимым для свержения настоящего короля. Однажды он не выдержал. - Может быть ненадолго отвлечемся от шахмат? - спросил он с надеждой, глядя на то, как она меняет местами фигуры перед очередной анализируемой партией. Она подняла на нее глаза, в которых не было ни капли узнавания. - На что например? - Ну не знаю, - этот разговор вызывал в нем смущение почти столь же сильное, как тогда, когда он решился наконец ее поцеловать. - Можно сходить в кино, например. - Зачем? - Ну как, - Гарри стушевался еще больше. - Отвлечься, расслабиться. Зачем обычно люди проводят время вместе? Бет замолчала на несколько секунд, было непонятно, задумалась ли она над вопросом или витала где-то в собственных мыслях и эти паузы совпали просто случайно. В конце-концов она снова подняла глаза на Гарри и без тени иронии спросила: - Как это поможет мне победить Боргова? - Тебе не кажется, что ты слишком много уделяешь ему внимания? Гарри невольно кивнул в сторону открытой книги, лежащей тут же на столе подле Бет, будто бы она была человеком, невольно оказавшимся в комнате во время чужих разборок. - Ты же сам говорил, что я недостаточно анализировала его партии. - Да я не об этом! - всплеснул руками Гарри. Бет еще ни разу не видела его в таком расположении духа и она, наконец, перестала одновременно думать о расставленной на доске партии и вести диалог и полностью переключила внимание на Гарри. Только повод для этого был совсем не тот, какой бы ему хотелось. - Тогда я тебя не понимаю. - Ты, кажется, свихнулась на его почве. Ты по двадцать раз анализируешь его партии, я думаю, ты даже знаешь уже их все наизусть, ты будто бы вообще забыла о том, что в мире еще существуют другие шахматисты. - Другие? - эхом отозвалась Бет. - Да, Бет, другие! И не только шахматисты, а вообще - другие люди! Мы даже в постели говорим только о нем. Вчера, когда я спросил хорошо ли тебе было, ты сначала не ответила и только где-то через минуту, будто бы не слыша вопроса спросила что я думаю, чтобы начать против Боргова дебют Рети. А позавчера… - Другие - это ты? - Бет смотрела на Гарри изучающе, чуть склонив голову. - Да нет… Хотя да, и я тоже. Я ведь пытался тебе сказать сегодня, что зубы… Это все… Ради тебя… Ты даже не дослушала, - голос его становился тише с каждым словом и даже весь он сам будто бы становился как-то меньше и тоньше. Бет смотрела на него в упор, пытаясь облечь то, что видела в слова. Она столкнулась с чем-то совершенно новым для нее, доселе не испытываемом и немного топорно пыталась вписать это в свою картину мира. Прозрение пришло внезапно. - Ты… что, ревнуешь? Гарри поежился, виновато взглянув на нее исподлобья. Бет вдруг рассмеялась. - Гарри, ну ты даешь. Он же русский, да и… - начала Бет и осеклась. Да и… что? Он был высок, хорошо сложен, в книге, которую дал ей Гарри и в статьях во многочисленных журналах, она прочитала, что он имел спортивное прошлое. Она видела его на балконе в этой расстегнутой рубашке и мимолетно отметила, его широкие плечи и мощные грудные мышцы, в миру скрытые пиджаком. Ему было около сорока лет, выглядел он чуть старше, возможно из-за сурового выражения лица, но у него было красивое, правильной формы лицо, с небольшими поперечными морщинами на переносице из-за привычки морщить лоб когда он задумывался, это она вынесла из первой и на данный момент последней их партии. Он не улыбался и говорил с гортанным рычащим “Р”, даже когда пытался произносить английские слова. Когда он смотрел на нее над доской не мигая, она чувствовала легкое головокружение от волнения и страха. Но сейчас, когда было произнесено то самое роковое слово, вся фигура русского вдруг встала перед Бет в новом свете. Бет вдруг вспомнила свою первую и единственную влюбленность в лице Таунса. Как она была взволнована от первой игры с ним, так, что даже не вспомнила про шахматные часы, пока он ей не напомнил. Как у нее бешено заколотилось сердце, когда он просто убрал волосы от ее лица. Возможно ли, что Бет не могла победить русского не только по причине его хорошей игры, а потому что он ей… Нравился? Бет снова вспомнила сцену на балконе. Воспоминания все еще причиняли боль, потому что невольно возвращали ее к мыслям о названной покойной матери, про которую Бет тщетно силилась не вспоминать, поэтому она постаралась похоронить весь этот день глубоко в памяти, вместе с покойной матерью и присутствие Гарри этому несколько способствовало. Но сейчас сознание услужливо выхватило тот момент, когда Боргов смотрел на нее с неподдельной тревогой и даже мольбой в глазах. По предплечьям тут же пробежала горячая волна, прямо в кончики пальцев. Бет недоверчиво покрепче прижала их к коленям под столом. Неужели она действительно… - Я это и сам понимаю, что это звучит глупо, - Гарри сосредоточенно изучал носки своих ботинок. - Но мне бы тоже хотелось играть в твоей жизни какую-то роль, а не остаться на всю жизнь просто каким то “парнем, которого ты в пятнадцать лет наголову разгромила в Кентукки”, - он выдавил из себя кривую улыбку. - Гарри, я очень ценю, что ты сейчас со мной, - Бет говорила совершенно искренне, глядя прямо в глаза все еще поникшему Белтику. - Но ты совершенно правильно сказал, что я должна знать врага в лицо. Я не хочу оставить ему ни одного шанса. Я хочу победить. Это единственное в моей жизни, что имеет значение. Гарри видел, что она говорит искренне, но видимо он ждал от нее какой-то другой формы искренности. - Скоро чемпионат Штатов. Там будут другие шахматисты. Ты можешь выиграть там. - Я выиграю там. - Я не сомневаюсь, - снова кривоватая улыбка. - Но если ты не обыграешь Боргова, ты все равно останешься лучшей шахматисткой в Штатах. И одной из лучших в мире. И для меня однозначно - лучшей в мире, - он чуть покраснел на последней фразе, но нашел в себе мужество продолжать. - Ты смогла бы жить с этим? Бет молчала. Ей казалось, что за достаточно общими фразами про шахматы, про игру, скрыт какой-то второй смысл, который нельзя потрогать и отделить от главного вопроса, но Гарри интересовал ответ именно на этот вопрос, незаданный. Бет некоторое время смотрела на Белтика, он был ей другом, ей было его даже жаль, но ответ получился именно таким, каким он ей пришел в голову как только Гарри произнес свой вопрос. - Нет, - отсекла она, будто уронила топор на плаху. Гарри открыл рот для следующего вопроса, но опередила его с ответом. - Потому что он - лучший в мире. Я не согласна на меньшее. На кухне воцарилось молчание. Гарри больше не выглядел смущенным, скорее измотанным, как мог бы выглядеть если бы пробежал марафон. - Я, наверное, пойду спать, - устало сказал он, не глядя на Бет. Забыв про свой сэндвич и чай, он направился к выходу из кухни, не зажигая свет и медленно, будто в забытье, побрел в сторону лестницы. На границе света и тьмы гостинной, он вдруг обернулся. - Спасибо за откровенность, - он выдавил из себя самую сардоническую из сегодняшних усмешек и скрылся за углом.***
На утро она нашла его возле двери с чемоданами. Дальше у них состоялся прощальный разговор, в процессе которого они оба старались делать вид, что вчерашнего разговора не было. Гарри пытался улыбаться, но получилось у него из рук вон плохо. Бет правда казалось, что ей было бы легче, если бы он на нее накричал. Гарри ушел, стараясь производить как можно меньше шума. Даже дверью не хлопнул, хотя, пожалуй, имел на это полное право. И огромный дом, почти ставший уютным, снова опустел. Гарри забрал все свои вещи и книги, кроме одной, той, с которой она не расставалась. Она знала, что он не попросил бы ее вернуть. Именно эта книга первая оказалась в пустом чемодане, который Бет не доставала со времени возвращения из Мехико. Боргов должен был полететь с ней на другой конец страны, как напоминание о том, какой долгий путь ей еще предстоит пройти.