но что это за человек,
что разворачивает вмиг движение подкожных рек у одиноких горемык? зачем ему такая масть, небесная витая ось, чтоб заглядеться и пропасть, увидеть, как тебя насквозь продело солнечным лучом, и ты просвечиваешь весь: чтоб рассмеяться ни о чем. чтобы забыть, зачем ты здесь. господне легкое литье, поющая живая медь, возьми в сияние свое, позволь мне тоже так уметь: сверкать как лезвие, как снасть, и танцевать у рубежа. иметь немыслимую власть, не прикасаясь, не держа; переворачивать игру и не принадлежать ей сметь в груди ни черную дыру ни заговаривать, ни смерть ни жажду, что нарек тантал и что неутолима впредь. мне нравится, каким ты стал. жаль, больно даже посмотреть.
В. Полозкова
***
По мере приближения к дню икс, Василий совершенно поплыл. Рассеянность его достигла прежде невиданных масштабов, он забывал поесть, часто терял нить разговора и подолгу лежал в постели не в силах заснуть. Окружающие, как ни странно, это тоже заметили, но все списывали это на нервозность перед матчем и беззлобно над этим подтрунивали. Василий, прежде прореагировавший бы раздраженно, не обращал внимания. Лучше пусть так, чем кто-то догадается об истинной причине его волнения. За пару дней до вылета в Москву, примерив парадный костюм, он без малейшего удивления обнаружил, что тот стал великоват ему в плечах, а ремень стал застегиваться на одну дырочку туже. В другое время, наверное, он бы этому порадовался, но не сейчас. Постоянным его спутником стала ноющая пустота в груди и на фоне этого почти незаметная сосущая пустота в желудке. Для вида он съедал пару ложек приготовленного Людмилой, но каждый кусок давался ему мучительно, будто в горле, там, где должна была проходить пища, образовалась пробка. Зима в Ленинграде, в отличие от Москвы, в этом году выдалась снежная, красивая, как новогодняя открытка. Саша подолгу пропадал на улице, приходя весь мокрый, раскрасневшийся, но по ребячески довольный. Людмила периодически что-то раздраженно причитала по поводу ежедневной стирки и одежды, которая не успевает высохнуть за ночь, Василий отмечал это краем сознания, особо не вслушиваясь. Она тоже готовилась к Москве, но, в отличие от Василия, который не поднимал головы от доски, она перебирала свои коллекции заграничных платьев и аксессуаров, выгуливая их, как по подиуму, перед большим зеркалом в прихожей. На ее просьбы прокомментировать тот или иной наряд Василий отвечал рассеянным “Ага” и “Неплохо”. Людмилу, казалось, это устраивало. Все шло своим чередом, пока за два дня накануне турнира Саша в очередной раз не вернулся с очередной прогулки, а на следующий день, день накануне вылета, проснулся с высокой температурой. Все сборы сразу прекратились и все завертелось вокруг Саши. В тот же день приехал доктор, осмотрел Сашу со всех сторон и вынес неутешительный вердикт - грипп. И после этого настоятельно рекомендовал тому постельный режим и внимательный уход. Василий и Люда не произнесли этого вслух, но обоим все стало ясно. Люда молча кивала на слова доктора, поджав губы. Как только доктор ушел, она взяла платье, висевшее на ручке двери, отутюженное и уже обернутое в чехол, и молча убрала в шкаф. Василий попытался успокоить ее, что Саше может стать лучше и она может приехать позже, турнир продлится пять дней и она может успеть на финальные игры. Он говорил все это и сам внутренне содрогался от неискренности своих слов. Он был болезненно рад, что ей придется остаться, что он впервые за много лет поедет куда-то один, но осознавать это было гадко. Это как будто бы проводило еще одну черту и так уже между довольно стылыми их отношениями с Людмилой, невольно толкая его ближе к Хармон. Это одновременно и пугало, и сводило с ума. В день вылета Василий тепло обнял Сашу и немного виновато Людмилу. Объятие получилось дежурным, неискренним. Таким же неискренним, как ее поцелуй в щеку и пожелание легкой победы. Внизу уже ждала машина сопровождения и времени на долгие прощания не было, но что-то подсказывало Василию, что долгих прощаний бы не было в любом случае. Уже по дороге в аэропорт мужество и собранность стали возвращаться к нему. Он много чего обдумал за эту ночь и понял, что, пожалуй, все сложилось даже удачно. Возможно, без бдительного взгляда Людмилы, ему удастся сказать Хармон пару слов не привлекая ненужного внимания и объяснить недопустимость такого поведения. Чемпионат закончится и они не увидятся… До следующего турнира, но после объяснения все должно стать проще. Пройдет это отвратительное сосущее чувство под ложечкой, пройдет бессонница, кончатся все недомолвки и недоговоренности, когда он объяснит американке, что это была ошибка. И когда он сам себе это объяснит. Василий поудобнее устроился в полупустом самолете. Соседние кресла также пустовали, и он с удовольствием растянулся во всю длину своего немаленького роста и облегченно прикрыл глаза. До Москвы оставалось меньше часа.***
Бет утопала в кресле Боинга, всматриваясь в свои записи. Дорога предстояла длинная, поэтому присутствие соглядатая не особо радовало. Тем более, что, казалось, человек он был мерзковатый. Бет не так часто испытывала к людям неприязнь с первого взгляда, но едва этот мужчина окинул ее с ног до головы оценивающим взглядом, она поняла, что они не подружатся. После попытки угостить ее напитком неизвестного происхождения из собственной фляжки и удовлетворенным кивком после отказа, словно признанием, что ответ был правильным, ее отношение к нему только ухудшилось, но он, казалось, не замечал. - Ты бывала в России? Она кивнула отрицательно, но потом решила быть вежливой и задать встречный вопрос. - А вы? - Разок - другой, — чуть высокомерно ответил он, отхлебывая самодельную отвертку. - Жесткие правила. Первое: ты сидишь в отеле и выходишь только со мной. Второе: открываешь двери и отвечаешь на телефон только мне. Бет вопросительно подняла брови. К неприязни к Пиджаку, так она его про себя прозвала, прибавилась теперь почти твердая уверенность, что он не только хамоват, но еще и туповат. - Как узнать что это вы не сняв трубку? Пиджак уставился на нее, проигнорировав ее вопрос, он продолжал монолог, звучавший больше как ультиматум, чем сборник дружеских советов. - Третье: не пить. - Вы же только что предложили. - Это была проверка. Бет почувствовала, как начинает закипать. В ответ ей захотелось проверить как челюсть пиджака выдержала бы удар ее толстым сборником шахматных заметок, но она сдержалась, решив провести остаток полета в молчании, но не тут-то было. - Дай знать, если кто-то из русских заговорит с тобой, - раздалось над ухом. - Особенно Василий Боргов. При упоминании этого имени Бет чуть заметно вздрогнула. Пиджак не мог знать о том, что произошло в Париже, в лифте отеля. Не мог, но почему-то считал, что Русский может с ней заговорить. Мысли у Бет лихорадочно забегали. - Если он подаст сигнал, пошлет записку - я сразу же об этом узнаю. У Бет на лбу выступила испарина. Не может же быть все так очевидно. Неужели, то, о чем говорила Джолин - правда? Но какое дело до этого Пиджаку? - Как будет выглядеть этот сигнал? - спросила она только ради того, чтобы спросить хоть что-то. - Как угодно, - ответил Пиджак, будто бы само-собой разумеющееся. - Он может сделать это во время одного из матчей. У Бет закружилась голова. Фантазии Пиджака, казалось, простирались куда дальше ее собственных. Она фантазировала о том, что Русский захочет с ней поговорить или они вдруг останутся наедине, но… Посылание записок, подмигивания во время матчей, перестукивания через стенку в отеле… Он шпионских фильмов пересмотрел что ли? Он вообще хоть раз в жизни видел Боргова? С его прилизанными волосами, скучным твидовым пиджаком и постным лицом. Представить, что такой, как Боргов мог начать бы отстукивать ей сообщения азбукой морзе во время одной из партий, было не то что сложно, вообще невозможно. - Как? - спросила она, то ли с сомнением, то ли с надеждой. - Я не знаю, - ответил Пиджак. - Я не играю в шахматы. “Оно и видно”, - подумала про себя Бет. - Просто держи ухо востро. Я сказал, что они могут захотеть поговорить. - Поговорить о чем? - Бет во что бы то ни стало хотела допытаться чем мог бы быть обусловлен интерес к ее персоне со стороны русских. Пиджак замолчал, по лицу его заходили желваки. Теперь Бет смотрела на него с подозрением. - Какой, вы сказали, представляете департамент? Он молча перевел многозначительный взгляд на нее, но ничего не ответил. Далее трансатлантический перелет продолжался практически в полном молчании, но теперь, помимо шахмат и самого Боргова, голову Бет занимали еще и другие мысли. Она вдруг поняла, что встретиться с Русским наедине окажется не такой простой задачей, как ей представлялось, причем помехой могут быть не только вездесущие КГБшники, а еще и этот мутный как болото Пиджак из бог-знает-какого-департамента, который, кажется, собрался спать под ее дверью и водить ее за руку даже в уборную. Черт бы побрал этот Советский Союз. “Ладно, это сейчас не самая главная проблема”, - сказала она себе, снова утыкаясь в книгу. Нужно было не посрамиться на чемпионате и доказать всем этим выскочкам, что она тоже чего-то стоит. Дальше она разберется. И с Пиджаком, и с Русским.***
Номер в гостинице контрастировал с тем, к чему Бет привыкла на других заграничных турнирах. Даже если бы она не знала, что попала в родную страну Боргова, то каждый элемент мебели, даже узор на обоях здесь кричал, что это его родина. Очень легко было представить его в этом своем дурацком костюме в этом гостиничном номере. Бет на секунду прикрыла глаза и сделала это, вообразив Русского сидящего на краешке ее застеленной безвкусным покрывалом в рубчик кровати. В кончиках пальцев закололо. “Интересно, он уже приехал?” - вдруг вспыхнула в мозгу вороватая мысль. Но она понятия не имела как это узнать, если только не отправиться гулять по всей гостинице, прислушиваясь к разговорам и заглядывая в каждый угол. Не спрашивать же у Пиджака, в конце концов, а то чего доброго посадит ее на цепь, решив, что Бет все таки собралась устраивать какие-то неизвестные даже ей диверсии. Она распласталась на кровати, успокаивая дыхание. Нужно было принять душ и подготовиться, встреча с распорядителем турнира должна была начаться через несколько часов. Можно было даже вздремнуть, если бы получилось заснуть. Она подхватила казенное отельное полотенце и направилась в ванную, почти уверенная, что несмотря на недосып и джетлаг заснуть ей не удастся.***
Он сидел в зале, где должна была состояться встреча участников турнира и не знал куда деть руки. На помощь пришла заботливо поднесенная ассистенткой чайная чашка. Василий благодарно кивнул ей и принял ее. Он даже не пытался ставить ее на блюдце, так как понимал, что звук дрожащей чашки выдаст его волнение с потрохами. Боргов смотрел прямо перед собой, стараясь уловить приближение Хармон каким-то шестым чувством, не мог позволить себе озираться или смотреть на дверь. Зато вот Лева не сдерживал себя. Он устроился на длинном бархатном диване, поближе к Василию, но выглядел как школьник на новогоднем утреннике в ожидании раздачи сладких подарков: вертелся, постоянно меняя позу, заглядываясь то на одну дверь, то на другую, стараясь понять откуда в зал войдет Хармон. В том, что он ждал именно Хармон, не оставалось никаких сомнений, так как все остальные участники турнира уже занимали свободные кресла и диваны и с вежливым раздражением поглядывали на настенные и наручные часы. Казалось, неравнодушных к американке здесь было только двое: по-мальчишески непосредственный Лученко и тщательно скрывавший нервозность Боргов. Вот наконец дверь позади Василия скрипнула и раздались сначала два громких цока каблуков по паркету, а затем куда более мягкие легкие женские шаги по ковру. Василий собрал всю свою силу воли в кулак, чтобы тут же не оглянуться и не вскочить, как это сделал Лученко. По его восторженному щебетанию Боргов понял, что не ошибся. Это была она. Та самая, кто заочно сводила его с ума все эти месяцы. Ему показалось, в каком-то бреду, что он даже почувствовал едва уловимый аромат вишни, ворвавшийся в комнату вместе с ней. - Наконец-то я познакомился с Вами, - повторял за спиной Лученко, судя по звукам, целуя кончики пальцев Хармон. Василий не мог этого видеть, но спинным мозгом почувствовал, как она засмущалась. Еще он почувствовал, впервые за всю жизнь, непонятную, нелепую по своей сути ревность, что Льву было дозволено без обиняков подойти, поздороваться, взглянуть ей в глаза, поцеловать ее пальцы. Лев был такой же советский шахматный игрок, как и он, но Василий не мог разрешить себе такой вольности, он сам не понимал почему, и его это бесило. Все заметно оживились. Лев сам подвел ее к своему дивану, к другому его концу, тому, что дальше от Василия, и усадил, вернувшись на свою половину. Только в этот момент Василий смог позволить себе наконец взглянуть на нее, мельком, проскользив взглядом как по предмету мебели, но сердце в этот момент подпрыгнуло и застряло где-то в горле. Она была именно такая, какой она была в его голове все это время. Строгая, недоступная, непокорная. Только он знал, что скрывалось за этой показной строгостью, какой она была яростной, неутомимой, горячей, там, наедине с ним. Никто из них не знает, никто не должен узнать. Чашка чуть вздрогнула в его руках, когда он подносил ее к губам. Он усилием воли заставил руки покориться ему. Он почти не слушал что говорил распорядитель. Все, что будет сказано, он знал наизусть. Он сидел, чувствуя присутствие Хармон, дальше, чем он мог коснуться, гораздо ближе, чем все эти месяцы и еще мучительнее. Желание поговорить с ней стало еще более нестерпимым, только он теперь был совсем не уверен как пойдет разговор. Распорядитель закончил речь и предложил участникам турнира пожать друг другу руки, прежде чем отправиться в кинозал на просмотр какого-то глупейшего фильма про шахматы в СССР. Василий совсем забыл об этой традиции пожимания рук и поэтому замешкался не понимая куда деть ставшую ненужной чашку. Ладони тут же вспотели, он попытался незаметно вытереть их о пиджак. Пока очередь дошла до Хармон, он почти взял себя в руки. Она оказалась последней. Он впервые за долгое время смог посмотреть ей прямо в глаза. Сверху вниз, почти так же близко, как тогда в лифте. Запах вишни снова бросился ему в ноздри. Он сжал губы, чтобы случайно не начать говорить. За ними наблюдали все в комнате, начиная с сопровождающего Элизабет, не очень приятного типа, как показалось Василию, заканчивая КГБшниками, глазевшими на него как стервятники на бойне. Он не хотел ничего говорить, пока она не взяла его за руку и тут же подняла глаза на него. Василий почувствовал как горяча ее рука, как мала в его огромной ладони и сам того не желая вспомнил, как эти маленькие цепкие пальчики сминали волосы на его затылке в том злосчастном парижском лифте. - Хорошей игры, гроссмейстер Боргов, - сказала она тихо, словно листва прошелестела, так, чтобы слышал только он. Он сглотнул вязкую слюну, даже открыл рот, чтобы что-то сказать, но пока он пытался подобрать нужные слова, рука рыбкой уже выскользнула из его ладони, оставив там почти осязаемую пустоту. Все должностные лица в комнате смотрели на них. Он старался не смотреть ни на кого. Он хотел было немедленно запереться у себя в номере, но его словно корову на веревочке препроводили в небольшой кинозал. Шахматисты расселись хаотично, никто не захотел сидеть рядом, Лаев нелюдимо двинулся куда-то в крайний угол, Шапкин сел с края посередине, Лученко сел прямо перед экраном, неужели действительно собирался смотреть? Боргов был готов проследовать к Лученко, но тут увидел одинокую рыжую макушку в центре зала и ноги сами понесли его туда. Всей силы воли хватило, чтобы опуститься в кресло не совсем рядом, а позади и чуть сбоку от Хармон. Так он хотя бы мог наблюдать за ней, вместо опостылевшего фильма. Он слегка подался вперед, будто бы усаживаясь поудобнее и неслышно втянул носом воздух. Так и есть, снова эта вишня. Посреди нафталинового запаха кресел, пыли и советского средства для чистки ботинок, запах будто излучал свет, невидимый глазу, нес с собой заграничный дурман, обещание чего-то, чего Василий никогда не видел прежде и был уверен, что не увидит окруженный колючей проволокой норм, устоев и порядка своей страны. Он думал об этом все время пока шел фильм. Лученко слегка похрапывал на первом ряду, остальные шахматисты тоже заметно клевали носом. Все с облегчением вздохнули когда, наконец, зажегся свет и им негласно разрешили покинуть зал. Все, казалось, кроме Василия. Ему фильм показался запредельно коротким. Тем же вечером состоялись первые партии. Он видел Хармон лишь издалека и мальком, из будто специально рассадили на разные концы зала. Так было даже к лучшему, ее присутствие отвлекало, а он не хотел думать ни о чем другом кроме шахмат, по крайней мере в то время, пока тикали шахматные часы. В другое время не думать о ней он уже не мог. Он вполне закономерно выиграл. Она, как оказалось, тоже. Василий почувствовал, что обрадовался за нее, умом понимая, что совершенно не должен, но сердце его радостно екнуло, когда он увидел как единственное женское имя переместилось вверх в турнирной таблице. Ближе к нему. После партии он позвонил Людмиле из своего номера. Он сообщил супруге о своей победе, спросил как здоровье Саши, ругая себя последними словами за то, что боялся услышать про то, что все хорошо и они сегодня же будут в Москве. Людмила отвечала монотонно, как отличницы отвечают вызубренный урок. Новость про его победу она вообще никак не прокомментировала, только сказала “угу”. Василий постарался не задумываться об этом. На фоне разговора звучал телевизор, Саши слышно не было. Василий попросил было позвать его к телефону, но услышал чуть раздраженное “он спит” и не стал настаивать. Стена отчуждения между ним и супругой становилась все толще и неприступнее, чем больше обид таила на него Людмила, и чем ближе Василий подходил к Хармон. Обменявшись еще парой дежурных фраз, они положили трубки. Василий задумчиво уставился в стену, потом даже, кажется, задремал. Разбудил его настойчивый стук в дверь. За дверью стоял светящийся, как всегда, Лева. Он во что бы то ни стало хотел поехать вместе с Василием и обменяться впечатлениями о первом турнирном дне. Видимо Лева создавал такой благостный ореол доброты, что даже КГБ шарахались от него как черти от ладана и не подходили к ним слишком близко, поэтому, обменявшись рядом замечаний по поводу сыгранных партий, расставив их прямо в такси на небольшой магнитной доске, которую Лева, как фокусник, выудил из кармана пиджака, они остались на улице, чтобы покурить. Вернее, Василий остался покурить, а Лученко остался осуждающе на него смотреть, что обоих устраивало. КГБшник стоял так далеко, что его можно было принять за обычного прохожего и Василий внутренне был ему за это благодарен. Лева, наконец, закончив обсуждать их партии, перешел на партию Хармон, которую Василий проглядел первой и зачем-то, запомнил наизусть. Лева говорил больше сам с собой, Василий в основном молчал, но тут Лева осекся на середине слова и сменил тему так быстро, что Боргов чуть не подавился дымом. - Вы смогли поговорить? Василий невольно скосил взгляд на КГБшника. Тот не подавал признаков, что разговор шахматистов ему интересен и, кажется даже, смотрел в другую сторону. - Нет конечно, - почти не шевеля губами ответил Боргов. - Ты и то с ней смог поговорить больше, чем я. - Так, а чего ты, - Лученко игриво толкнул Василия в плечо. - У тебя был такой же шанс. - Лева, ты сам знаешь… - Знаю-знаю, - улыбнулся Лученко. - У вас там особые обстоятельства. Василий снова паранойяльно скосил глаза в сторону. Ничего не предвещало. - У меня нет идей как, - признался Василий, прикуривая новую папиросу. - Я не могу… При всех. - Просто не прозевай момент, Вася. Момент всегда предоставляется. Вспомни, что ты мне рассказал. И все это выходило случайно. Неужели специально этого не устроить? - Не знаю… Может я и не должен. - На тебе пиджак и брюки болтаются, ты думаешь я не замечаю, - Лученко смотрел на него взглядом каким доктора смотрят на безнадежных больных. - Я слишком давно тебя знаю, чтобы не видеть, что с тобой происходит. Ты себя совсем заморишь. Поговори, станет легче. Тут КГБшник, мирно куривший в сторонке, вдруг ожил и замахал им рукой. Шахматисты двинулись внутрь, туда, где на столах стоял фарфор и хрусталь. Званый ужин обещал стать завершением торжественного открытия турнира. За столом собрались все участники турнира, парочка официальных лиц, КГБшников и провожатый Хармон. В целом, людей было немного, Василия, почти как именинника, посадили во главу стола, чему он немного смутился. Конечно, ему было не привыкать находиться в центре внимания, но присутствие Хармон смущало до такой степени, что он чувствовал себя как будто не полностью одетым. Ее посадили на другой конец стола, разделили их, рассадив подальше, как нашкодивших школьников. Это было единственной причиной, почему Василий смог съесть за столом хоть что-то. Он даже, кажется, пару раз улыбнулся анекдоту, рассказанному одной из переводчиц. Почти обычный ужин, если не смотреть на дальний конец стола. Он вернулся в номер почти с физическим облегчением. В голове чуть гудело от крымского полусладкого, тело стало неуклюжим, будто чужим. Нельзя было пить накануне игр, но игра была только вечером, он решил, что может позволить себе эту небольшую вольность. Не только же Хармон можно напиваться перед играми с ним. Он повалился в постель с облегчением, день был почти бесконечным. Всего за двадцать четыре часа произошло все то, о чем он думал несколько месяцев. Он в Москве, один, без Людмилы и Саши. Хармон… где-то там, на расстоянии пары десятков метров. Можно было до нее меньше, чем за минуту, открыть дверь в ее номер, увидеть, прикоснуться… Василий почувствовал, как к лицу приливает жар, никак не связанный с вином. Но это ощущение было обманчиво. Она была так же далеко, как и неделей ранее. Расстояние между ним и Хармон нельзя было измерить в километрах, ни даже в космических годах. Оно не преодолевалось ни поездами, ни паромами, ни разговорами. Поэтому Василий не был уверен, что Лева был прав. Вряд ли бы от разговора стало легче. С этими невеселыми мыслями Василий погрузился в дремоту, впервые за много лет ни в чем не уверенный.***
На следующий день Хармон играюче разбила Шапкина. Он бы не сказал “играюче”, если бы не увидел как взбеленился Шапкин, выбежав из зала так, будто бы Хармон отвесила ему хорошую оплеуху. Шапкин, как и многие чуть зазнавшиеся шахматисты, не любил проигрывать, но старался принимать поражения достойно. Обыграть его так, чтобы он так распсиховался, нужно было совсем унизительно. Может быть она поставила ему детский мат? Василий едва дождался конца своей партии, чтобы посмотреть на то, как Хармон унизила Шапкина. Подойдя к доске он замер, задумчиво потирая подбородок, а через полминуты едва заметно усмехнулся уголком рта. Конечно, Шапкин продвинулся куда дальше детского мата, но перевес Хармон был настолько внушителен, что она выиграла бы с завязанными глазами. Если бы Шапкин захотел продолжения этого побоища, конечно. Когда он зашел в большой гостиничный номер, где собиралась вся советская команда, Лева аккуратно цедил себе коньяк из хрустального графина, довольно ухмыляясь, Лаев стоял, опираясь на стол, рассматривая партию, а Шапкин носился по всему номеру как петух с отрубленной головой и выдавал какие-то отдельные словосочетания и слова, между собой не связанные. - Миша, просто признай, что девчонка тебя сделала, - устало проговорил Лаев. Кажется, беседа началась задолго до того, как Василий вошел. - Пешка на d5, уму непостижимо! - Шапкин, кажется, не слышал никого, кроме себя. - Как я мог, как я мог… - А я вам говорил, - Лученко, кажется, был рад победе Хармон больше, чем ему полагалось и не особо скрывал это. - Вы ее недооцениваете. - Каким же надо было быть идиотом, чтобы не понять, что она будет играть эту версию дебюта, - Шапкин держался за голову обеими руками. Василий ехидно отметил про себя, что, кажется, до начала партии, волос на голове оного было чуть больше. - Не знаю, таким как ты? - Лаев осклабился. - Я посмотрю… Посмотрю как завтра сыграешь ты. - Ну уж точно не убегу посередине партии. - Товарищи, товарищи, - Лученко ворвался в пространство между Лаевым и Шапкиным, позвякивая графином и набором рюмок. - Давайте жить дружно. Вася, вот и ты! - Лев будто бы только что заметил Боргова, который изо всех сил старался не улыбаться, глядя на эту, почти детскую перепалку. - Пошли к нам, посмотришь партию. Ты кстати как? Партия за тобой? - За мной, - спокойно ответил Василий. - Впрочем, ничего нового, - лениво протянул Лаев. - Кстати, я тоже выиграл, если кому-то интересно. - А вот завтра, - опять зашептал Шапкин. - Завтра все будут лучше, потому что сейчас мы все разберем, - отсалютовал рюмкой всем присутствующим Лученко. - Товарищи, вас с победой, Миша, - Лученко почтительно наклонил голову, - с проигрышем достойному противнику, - и опрокинул в себя коньяк. - Послезавтра твоя очередь? - спросил Василий, мысленно содрогаясь при этих подсчетах. - Да, но я не волнуюсь, а лишь радостно предвкушаю, - Лученко чуть захмелел, улыбка его стала шире, взгляд масляным. Слава богу, он не догадался спросить Василия об его отношении к предстоящей партии. Хотя Лева и так все знал. - Расставляйте уже, - Шапкин наконец перестал буянить, но выглядел поникшим. - Пусть Вася еще посмотрит. Василий подошел к столу, где стояла доска, Лученко уже протягивал ему рюмку, но Василий мягко отказался. Лева в ответ лишь улыбнулся и подмигнул так, чтобы никто кроме Боргова не увидел.***
Как и следовало ожидать, Лаев проиграл. Кажется, не злорадствовал только вечный источник позитива Лученко. Шапкин был доволен как слон, хоть Лаев и пообещал ему, что в игре с ним он размажет того по доске, но это никак не умаляло радость Шапкина. Василий старался не показывать своего злорадства, хотя ему была приятна мысль, что Лаев наконец-то перестанет выпендриваться и присмиреет после поражения. Конечно, если им всем сильно повезет. За эти дни он видел Хармон только издалека. Он старался увидеть ее анализируя ее партии, представляя как она думала делая тот или иной ход, иногда, вместо того чтобы задумываться над расстановкой фигур, невольно начинал представлять ее руки, передвигающие фигуры. По углам шептались, Хармон становилась все более и более заметной фигурой на турнире, хотя что греха таить, она была заметной еще до того как пересекла границу СССР. Но сейчас все увидели, что девчонка на самом деле чего-то стоит, поэтому теперь Василий слышал ее фамилию чаще, чем собственную. Лученко подливал масла в огонь, спрашивая удалось ли ему поговорить с Элизабет. Василий даже в шутку назвал его старой сводней, на что Лев очень театрально оскорбился. Он не преминул напомнить ему о пари, которое они заключили еще перед парижским турниром, в тот день, когда Василий набрался смелости признаться кому-то кроме себя, про то, что чувствовал в отношении супруги. Как их союз, то ли внезапно, то ли закономерно, начинал трещать по швам. Как Людмила делала вид, что ничего не происходит и как Василию тяжело стало находиться с женой наедине, потому что Боргов не знал о чем с ней разговаривать и не чувствовал, что она знает. Лев тогда долго молчал, почесывая конем подбородок. Василий не ждал от него решения, но жаждал исповеди и теперь, выговорившись, сидел, понурив голову, в ожидании вердикта. - Вася, ты знаешь, - Боргов не поднял головы, когда Лученко заговорил. - Я люблю и тебя и Людмилу, вы мне оба как дети. Василий сжал губы. - И мне больно смотреть, когда вы несчастны. Если ты считаешь, что можешь сделать что-то для своего счастья - делай. Людмила… Ты не можешь быть залогом счастья другого человека, ценой своего. Я знаю тебя, ты всегда поступал правильно. Я знаю, что и сейчас ты поступишь правильно. Хотя в данный момент тебе так не кажется. Они больше не вспоминали об этом разговоре, да и об этом вечере вообще, до сегодняшнего дня, пока Лева во время очередной вылазки в курилку не напомнил ему про пари. - Ты, конечно, нашел время, - пробормотал Боргов, глядя за плечо Лученко на людей, столпившихся возле выхода из здания дворца спорта в ожидании Хармон, которую тут, для простоты, уже окрестили Лизой. Лученко пожал плечами и подмигнул. - До конца турнира несколько дней. У тебя игра с французом, у нее - с Фленто. Кстати, думаю, она раздавит его как блоху. Пока вы двое не проиграли ни одной партии, хотя, могли бы быть трое, если бы, конечно, - он почтительно склонил голову, - я сегодня так позорно не скормил тебе своего коня, я бы мог претендовать на куда большее внимание со стороны нашей американской звездочки. Если на фоне тебя это вообще возможно, - Лев засмеялся, когда Василий подавился дымом. - Я имел в виду игру в финале, а ты о чем подумал? - Ты можешь выиграть завтра. - Могу, - сказал Лученко просто, - но совершенно не расстроюсь если проиграю. - Лаеву бы с Шапкиным у тебя поучиться. - Молодость, - Лученко тепло улыбнулся. - Имеет свои преимущества и свои недостатки. - Как скажешь, мудрый Каа. Лученко по-мальчишески прыснул. Василий тоже скупо улыбнулся. В этот момент из здания, служившего им ареной для шахматных баталий, вышла Хармон, которую тут же окружила толпа журналистов. Они оба замерли, глядя на нее. Лев что-то говорил, но Василий не слышал. Опомнился он тогда, когда сигарета обожгла пальцы. - Поезжай-ка ты лучше спать, - сказал Лев, сочувственно глядя на ругающегося себе под нос Василия. - А то чего доброго спалишь еще что-нибудь. Еще одного пожара Москва не переживет. Тем более такого, - он театрально взмахнул руками, - любовного. И засмеялся, глядя на вмиг сконфузившегося подопечного.***
Василий уже завершил свою партию, когда у него за спиной раздалось какое-то неожиданное оживление. Зрители шептались взволнованно, даже тревожно. Боргову тоже стало интересно, но позволить себе просто подойти и узнать в чем дело он не мог. Новость встретила его при выходе из зала. - Отложили, - выдохнул Лев, свалившись на него как снег на голову, раньше, чем Василий успел поздороваться. - Вася, это что-то, я хочу, чтобы ты взглянул! - А где Шапкин и Лаев? - Лаев уже уехал в гостиницу, Шапкин еще доигрывает, не потеряется. Но это просто нечто, Вася, у меня давно такого не было! - Ну-ну, не драматизируй, - Боргов пытался быть сдержанным, несмотря на то что при этих словах снова почувствовал комариный укол ревности. Он не хотел чтобы кто-то так говорил о Хармон, его Хармон, даже если это “так” относилось сугубо к шахматам. - Поехали уже, я планировал еще и выспаться, - Лученко слегка потянул Василия в сторону выхода. - Иначе завтра забуду в какую сторону пешки ходят, ух, ну и игра была! - То есть, я играю через два дня, - сказал Василий скорее сам себе, чем Леве. - Да конечно играешь, куда ты денешься. - Никуда, - обреченно выдохнул Василий. - Едем-едем, только не тяни меня, как корову на веревке, я сам пойду. В гостинице они надымили так, что Василий с трудом мог разглядеть доску. Шапкин с Лаевым неожиданно объединились на почве спортивной мести и увлеченно спорили над доской, на которой была расставлена партия Лученко. Сам Лученко лишь изредка комментировал их действия, обычно отвергая тот или иной предложенный ими вариант. Боргов хмурился, вглядываясь, и молчал. Он понимал, что должен как-то помочь, но чувствовал какое-то внутреннее сопротивление, что-то не давало ему полностью погрузиться в партию. Тревога? Вина? Его что-то отвлекло, что-то мелькнуло за приоткрытой дверью, что-то яркое, нездешнее. Он двинулся к в том направлении, как слепой, по наитию, напряженный как пружина, словно ожидая нападения. Остальные ничего не замечая спорили над доской. Василий подошел к двери и осторожно заглянул за нее, успев увидеть, как хлопнула дверь одного из номеров. Он мог бы поклясться, что знал, чей это был номер. - Вася! - позвали из-за спины. - Нам нужно твое мнение! Ты чего там? - Иду, - еле выдавил из себя Василий, все еще глядя в коридор, надеясь… Он сам не знал на что. - Вася! - Да, да, - он с трудом оторвал взгляд от заветной двери и вернулся к сокомандникам. Лева смотрел чересчур понимающе. Василий старался этого не замечать. - Голова болит, - сказал Василий первое, что пришло в голову. - Я, наверное, пойду. Шапкин с Лаевым переглянулись, но ничего не сказали. Однозначно, будут потом обсуждать за спиной. Ну и плевать. Главное, чтобы Лева не обиделся. Но он не обидится. Наоборот, вызвался пройтись с ним до номера. - Слушай, - неожиданно сказал Лученко, воровато оглядываясь по сторонам, когда они замерли перед номером Василия. - Я тут подумал. Если ты хочешь, то я могу… Передать ей что-нибудь. - Что? - Василий не сразу понял о чем речь. - Кому? Как? Что? - Не дури, - Лев многозначительно поднял брови. - Я понимаю, что тебе тяжело, тяжелее, чем мне. Но на меня никто… - Лева, - твердо сказал Василий, вдруг с ужасом осознав на что ради него готов пойти старый друг, которого он ни о чем не просил. - Нет. Это слишком. Я не хочу, чтобы ты был в это втянут. Это… моя ответственность. Лученко смотрел сочувственно. - Подумай до утра, - сказал он, мягко кладя ладонь ему на предплечье, и удалился туда, откуда пришел.***
Василий быстро забылся беспокойным сном, проснулся сам, без будильника. Голова была до обидного ясная, до обидного, во-первых, потому что на сегодняшний день у него была завершающая партия в эндшпиле, выиграть которую не представляло труда. А во-вторых, он понимал, что будь он немного безумнее, возможно, он бы согласился на предложение Лученко. Проснувшись он понял, что никогда этого не сделает. Это осознание наполнило его сердце одновременно и горечью, и решимостью. Василий сидел спиной к столу за которым играли Лев и Хармон, и, признаться, их игра интересовала его куда больше, чем его собственная. Он услышал как сдавался Лева. Это значило, что следующим отстаивать честь Советского Союза придется ему. Василий понимал, что от Фленто не стоит ждать больших сюрпризов и даже удивился, когда он смог растянуть игру на четыре часа. Кругом злорадствовали, что теперь, когда Фленто ее измотал, Василий на раз-два довершит начатое и не оставит Хармон и шанса. Хотел бы он быть в этом так же уверен. Если кто и был измотан перед началом этой партии, то это он. Уже засыпая, он вдруг осознал, что не помнит когда в последний раз звонил Людмиле и справлялся о здоровье Саши. Успокоив себя тем, что завтра обязательно позвонит, да и вообще, если бы было что-то серьезное, ему бы обязательно дозвонились, он уснул, старательно прогоняя от себя мысли о завтрашнем дне. Утро и день Василий провел на автопилоте, все силы тратя на то, чтобы не выказать своего напряжения. Их осталось двое, двое, за игрой которых следил сейчас весь шахматный мир. Будто бы Василию было мало того, что он не мог спокойно приближаться к Хармон, помимо этого, к ним будут прикованы все глаза, к их ходам, передаваемым по радио, будут прислушиваться все уши. Раньше, ему было абсолютно все равно сколько человек смотрит за его играми и кто все эти люди. Сейчас же, у него было такое ощущение, что все они без спроса вломились в его спальню и шелестят там этими мерзкими бумажками, и щелкают там своими назойливыми фотокамерами. В зал, уже полный, взволнованно роптавший, он вошел первым из них двоих, занял указанное место, спиной ко входу и замер, даже взгляд его на какое-то время остекленел. Вокруг сразу стало тише, но полностью шепотки не утихли. Торжественность момента висела в воздухе как угроза. Василий выхватил взглядом фигуру Лученко, сидевшего в первом ряду, это было несложно, благодаря его заметной бороде и шевелюре. Лученко улыбался Василию одобряюще. Показал бы, наверное, и большие пальцы, да уж слишком суровы были лица присутствующих, никто бы жест не оценил. Василий все понимал и так, и был молча благодарен Леве. Он услышал как цокают ее каблуки у него за спиной. Как в тот день, когда они впервые встретились на турнире. Этот звук можно даже было назвать зловещим, потому что вместе с ним на зал опустилась благоговейная тишина. “Легка ли поступь судьбы?” - подумал Василий краем сознания, пока в поле его зрения не вплыла она. Так близко, как он видел ее только в первый день турнира. В черном, строгом платье, она прошла мимо и повернулась, глядя ему в глаза, и все внутри него снова оборвалось. Он встал ей навстречу и протянул руку, не отрываясь от ее глаз. Казалось, ее рука задержалась в его чуть дольше, чем это было необходимо, но было уже все равно. Даже когда их руки рассоединились, они продолжали смотреть друг другу в глаза. Василий почувствовал, как тяжело было отвести взгляд, словно оторвать присохший к ране бинт, чуть дернешь, и снова начинает кровоточить. Нет, так играть нельзя, нельзя смотреть на нее, это отвлекает. Они сели. Распорядитель запустил часы. Привычный уже звук их тиканья успокаивал, настраивал на игру. Василий постарался незаметно глубоко вздохнуть. Это было опрометчиво: вишневый запах тут же заполнил его изнутри, по предплечьям побежал рой мурашек. Боже, надо это как-то закончить, Лева был прав. Нужно было закончить это еще перед игрой. Каким-то небывалым усилием воли, ему все же удалось сосредоточиться. К тому моменту, он понял, что не принял предложенный ей ферзевый гамбит и сделал еще несколько новых, даже для самого себя, ходов. Василий задумался, глядя на доску, стараясь вовсе не вспоминать с кем играет. Ей, казалось, происходящее давалось куда легче. Она была все такой же плавной, даже изящной, как тогда, когда не играла в шахматы. Даже чертовы фигуры она поднимала изящно, слегка выгибая кисть. Боргов начал чувствовать, что снова теряет фокус на игре. И если в дебюте это было еще сколь нибудь простительно, то в миттельшпиле это грозило фатальными ошибками. Ему показалось, что она вздрогнула когда он сказал: - Откладываем. Хармон смотрела на него, почти испуганно, будто бы он сказал что-то грубое. Он старался на нее не смотреть, это было странно. Странно и стыдно. Он, проживший чуть меньше чем пол века, взрослый мужчина, не мог совладать ни с эмоциями, ни с игрой. Игрой, которую, как он думал, он знал также хорошо, как себя самого. Теперь, в итоге, выходило, что в самом деле он не знал ни себя, ни игры. Она все так же испуганно смотрела на него когда он встал и ушел. Так ни разу больше и не взглянув на нее.***
Он выгнал Шапкина и Лаева из своей комнаты, едва они переступили порог. Они так удивились, что даже ничего не сказали, Василий лишь услышал их тихие перешептывания, когда они удалялись прочь от номера по коридору. Позже в дверь тенью протиснулся Лученко и молча уселся за чайный столик в углу. Он не смог бы выгнать Леву, но тот, в силу своей тактичности, за что, в том числе, Василий его давно и нежно любил, и не думал обсуждать с ним партию. Боргов иногда удивлялся тому насколько Лученко понимал его внутреннее состояние, Лев просто молча сидел в кресле и потягивал чай, чередуя его с коньяком. Его присутствие даже чуть успокаивало. Боргов смотрел на доску, двигал фигуры, примерялся, задумчиво крутил в руках то пешку, то коня, яростно впечатывая их в доску, когда какая-то мысль все же приходила ему в голову. Лученко молчал. Через час с небольшим он все же спросил, не уточняя что именно он имеет в виду: - Тяжело идет? - Терпимо. - Я бы предложил помощь, но что-то мне подсказывает, что ты ее не примешь. - Ты совершенно прав. - Понимаю, это прозвучит глупо, возможно даже, ты сейчас на меня разозлишься, - Лученко сделал паузу, во время которой Боргов медленно повернулся к нему. - Но я действительно рад тому, что сейчас происходит с тобой. И я сейчас даже не про турнир. Василий прикусил нижнюю губу. Лева рад? Рад чему? Тому, что Боргов не может нормально есть, спать, играть, смотреть на Людмилу и на своих товарищей по команде? Тому, что всегда уверенный в себе, непоколебимый советский чемпион, чемпион мира, смотрит сейчас невидящим взглядом на партию, в которой он не видит победного для себя исхода? Тому, что остатки здравого смысла снова начали покидать его? - Спокойной ночи, - сказал Лев, прежде чем Василий смог разразиться потоком сознания в его сторону. Через пару часов Василий, наконец, вывел пару стратегий, который могли привести его если не к победе, то хотя бы не очень постыдной ничьей, и лег спать. И уже в замутненном дремотой мозгу вдруг мелькнуло страшное. Это был конец. Последняя игра. И даже не важно кто из них победит. Он в любом случае уже проиграл.***
Василий не помнил как снова оказался за доской. Казалось, народу в зале стало даже больше, если раньше заняты были только сидячие места, то сейчас вдоль стен стояли ещё люди, стояли так плотно, что задевали друг друга, из-за чего и так тихо жужжащий зал, стал ещё больше напоминать улей. И тут повторился сценарий вчерашнего дня. Шаги за спиной, в такт с его сердцем, ее появление. Будто бы и не было прошлой ночи, оба дня слились в один. Лишь платье у нее было другое, светлое. Они начали с того, на чем закончили вчера. Распорядитель вскрыл его ход и передвинул фигуру за него. Снова пошел отсчёт. Он чувствовал себя куда лучше, чем вчера. Василий уверенно пошел на предложенный ей размен, он обдумывал его вчера как один из возможных вариантов. Не самый предпочтительный, но с ним ещё можно было что-то сделать. Так они довольно быстро выходили на эндшпиль, даже при том, что ее пешка была ближе к его восьмому полю, Василий знал как защититься от этого. Он вдруг словил странное дежавю, почти такое же, как когда учил играть в шахматы Сашу. Он не любил давать фору кому-либо и в чем либо и всегда играл в полную силу. Хотя с Сашей это и было тяжело, но в глубине души он всегда хотел, чтобы Саша выиграл, хоть и понимал, что это невозможно. Но каждым его ходом, который был чуть точнее чем предыдущий, Василий гордился больше, чем своими собственными. Когда Хармон неожиданно вывела слона, Василий непроизвольно нахмурился. Именно тогда он словил это ощущение, одновременно и неверие, и восхищение. Он увидел то, чего не видел наедине с собой. Он не думал, что американка оставит этого слона, но она оставила и теперь он оказался прижат всей этой конструкцией к краю доски. Шепот стал громче. Василий старался не обращать внимания, но почувствовал, как глаза лихорадочно заметались по доске. В первый раз, кажется, его выбила из колеи не сама соперница, а ситуация на доске. Он сделал ещё пару ходов, стало только хуже. Боргов смотрел на доску почти неверяще, мысленно отсчитывая десять шагов назад, стараясь понять где же он допустил ошибку. Все ходы казались тщательно взвешенными, правильными, но, тем не менее, эта рыжеволосая бестия все же зажала его в угол. Он открыл рот раньше, чем успел остановить себя. — Ничья? - спросил он, стараясь не шевельнуть ни одним мускулом на лице, будто бы он говорил такое каждый день. Зал снова загудел. Он знал, о чем они гудят. Он никогда не предлагал ничью. Но сейчас Василия мало волновало то, что происходит в зале. Он смотрел на Хармон. Их глаза снова встретились. Боргов боялся, что она прочитает в его глазах все то, что никогда не следовало произносить вслух, именно сейчас, когда Хармон загнала его в угол, Василий почувствовал себя открытой книгой на ее коленях. Казалось, девчонка знает о нем все, знает даже лучше, чем он сам. Только так она могла загнать его, изучив, прочувствовав, забравшись в голову. И словно подтверждая эти мысли, она медленно замотала головой, отвергая его робкую попытку примирения. Тут Василий понял и снова, против своей воли, восхитился. Она не хотела примирения, она жаждала отмщения. И готова была рискнуть, чтобы его получить. Он слегка скривил уголок губ. Что ж, если она так хочет, он готов идти до конца. Он даст ей этот шанс. Хармон продолжала наступать. Она отдала ему ферзя, чтобы через пару секунд довести пешку до восьмого поля и получить нового. Василий чувствовал, как непроизвольно сжимает губы: обычно атаковал всегда он, остальные просто защищались. Особенно в эндшпилях, они всегда были его сильной стороной. Он разозлился на себя и передвинул своего ферзя на одну линию с ее королем. Нельзя терять инициативу, она и так почти загнала его в угол. Она закрылась ладьей. Он атаковал с другого фланга. Вот сейчас! Если она отступит назад, за ладью, то он… Она медленно взялась за короля и робко, непривычно, будто бы неверяще… Отвела его от ладьи. Она долго не отпускала руку и не поднимала на него глаз. Еще до того, как она подняла глаза, он все понял. Понял, что произошло, что она сделала с ним. Все неожиданно закончилось. Все внутри него, что еще трепыхалость, как пойманная птица, в попытке вырваться, все резко затихло. Он посмотрел на нее, на ее удивленное от самой себя лицо и опьяненный этой свободой, которую принес отказ от борьбы, вдруг улыбнулся. - Ваша взяла, - сказал он, глядя ей в глаза. Потом, повинуясь какому-то глупейшему, совершенно неспортивному моменту, который можно было бы подсмотреть разве что в бульварном любовном романчике, если бы кто-либо когда-либо додумался написать таковой про игру в шахматы, он взял с доски своего короля и протянул ей на открытой ладони, как глава осажденного города сдается победителю, складывая оружие к его ногам. Он протягивал ей короля, на самом деле протягивая себя, сдаваясь на ее милость не только в этой игре. Он Больше не мог сопротивляться, устал противиться. Все, что он мог позволить себе в отношении нее - быть честным с собой, и никогда не быть честным с ней. Она не должна была узнать о тех месяцах между Парижем и Москвой. Пусть забирает победу, титулы, почести, пусть все забирает. Она и так уже все у него забрала. Глаза у нее блестели. Не так как в Париже. Губы дрожали. Василий сам вдруг почувствовал как дрожит от невысказанной нежности. Она протянула руку и взяла короля. Не короля, в самом деле, она взяла его за руку, фигура в его руке явно была тут лишней. Вокруг захлопали, но Василий не обращал внимания. Они держались за руки куда дольше, чем нужно, но ему уже было все равно. Что с того, что к череде его странных жестов за сегодня добавится еще один. Он встал, потянув ее за собой, Элизабет поднялась, все еще нетвердо, неверяще. Василий сам не понял как, но почувствовал, что делает шаг навстречу к ней и раньше, чем успел себя остановить, обхватил ее руками и притянул к себе. Она была такая же теплая и мягкая, как несколько месяцев назад, в Париже, и сжимать ее в объятиях было так просто и естественно, будто бы он делал это уже тысячи раз. Василий отпустил ее медленно, нехотя, все еще глядя ей в глаза и присоединяясь к аплодисментам, громыхавшим в ее честь. Он вдруг почувствовал как его сердце снова наполнилось гордостью пополам с горечью. И это была совсем не горечь поражения, горечь от которой он давно отвык. Она стояла напротив него, прекрасная, блистательная, непобежденная. Все глаза были устремлены на нее, все ладони смыкались в ее честь. Хармон в полной мере заслужила все то, что было к ней сейчас обращено. Она стояла перед ним на невидимом пьедестале, не только победы, но молодости, яркости, красоты, блистательного будущего, когда он мог только смотреть на нее, восходящую на этот Олимп, снизу вверх. Восторгаться без права дотронуться. Дотронуться более, чем позволяли приличия. Василий вдруг в очередной раз осознал, с невыразимой четкостью, что завтра, уже завтра, она уедет, уедет на другой конец земного шара. И у него не будет ни одной уважительной причины написать ей. С этой мыслью пришла боль, раскаленной иглой воткнувшись куда-то меж ребер, делая улыбку вымученной. Зал продолжал рукоплескать, не замечая его душевных терзаний. Когда он вышел, после нее, на него обратили внимание лишь пара человек, не считая его сокомандников. Лаев с Шапкиным подбадривающе хлопнули его по плечу, Лаев даже попытался что-то сказать на тему того, что “нечего было отказываться от помощи”, но Василий не слушал. Лученко просто молча смотрел на него и на сей раз Василий не мог прочитать его взгляд. Он прошел сквозь толпу, окружившую ее на улице, почти незамеченным. В машине с ним ожидаемо оказался Лев. Он все так же молчал, Василий был ему за это благодарен. Они зашли в непривычно тихую после дворца спорта гостиницу и направились к номерам. Было очень странно оставаться в тишине после всех этих дней, после интервью, шума зала, и постоянных спутников в виде голосов совести и желания у него в голове. Сейчас там зияла пустота и царило безмолвие. Лев зашел с ним в номер и остановился на пороге. Василий молча подошел к шкафу, открыл его, сгреб оттуда несколько одинаковых рубашек и кинул их на кровать. Проходя мимо чемодана, он откинул носком ботинка крышку и принялся осторожно, как это делала Людмила, шов ко шву, складывать рубашки. В этом не было никакой нужды, просто голову и руки нужно было чем-то занять. - Мне жаль, - сказал Лученко непривычно тихо. - Это должно было когда-нибудь случиться, - сказал Василий глухо. - Я не о партии. - А, - обреченно отозвался Василий. - Да, а вот этого случиться было не должно. - Через два часа начнется банкет. - Я не пойду. - Я уже понял, - Лев скромно присел на краешек одного из гостиничных стульев. - Едешь в аэропорт? - Нет, - Василий для убедительности помотал головой. - Не сегодня. Не хочу домой, - он выговорил это вслух и ужаснулся своим же словам. Он не был дома почти две недели, но одна мысль о том, чтобы сегодня переступить порог их квартиры, смотреть в глаза Людмиле, отвечать на вопросы, слушать многозначительное молчание… - Хочу побыть один. Я… Могу переночевать в твоей квартире? Той, которая сейчас пустая. - Что за вопросы, - вздохнул Лученко. - Пользуйся на здоровье. - Спасибо, - Василий улыбнулся сквозь силу и продолжил чересчур щепетильно складывать рубашки. - То, что произошло в конце… - Давай не будем об этом. Это.. Я просто не сдержался. - Я понял, - Лученко говорил тихо и медленно, будто боялся его реакции. - Просто… Ты бы мог… - Я ничего уже не могу, Лева, - Василий сжал кулаки, сминая ткань рубашки, не в силах поднять взгляд на своего учителя. - Я устал. Устал и запутался. Я не вижу никакого выхода, ничего. Я просто хочу больше не думать, хочу, но не могу. Лученко молчал. Василий не смотрел ему в глаза, но ему казалось, что он точно знает как Лева сейчас на него смотрит. - Я скажу, что тебе нездоровится, - наконец произнес он. - Думаю, они поймут. - Надеюсь, что нет, - криво усмехнулся Василий. - Я сам-то себя не понимаю.***
Элизабет носилась по номеру, хватаясь то за расческу, то за тушь, то за помаду, не чуя под собой ног. Ее переполняли такие эмоции, каких она не могла добиться ни употребляя алкоголь, ни таблетки. Прав был тот, кто сказал, что победы тоже наркотик. Она вновь и вновь прокручивала партию перед мысленным взором. На самом деле, не всю партию, только эндшпиль. И то, как он отдал ей победу, отдал своего короля. Он обнял ее. Не шарахнулся, как она предполагала, а сам притянул ее к себе, мягко, даже осторожно, будто бы боясь, что от его неосторожного прикосновения она бы могла разбиться как фарфоровая чашка. И несколько томительных секунд они стояли под вспышками фотокамер, прижатые друг к другу. У Бет захватило дух, сначала от наступления такого желанного и долгожданного триумфа, а затем - от этой близости, всего несколькосекундной, но показавшейся ей даже более интимной, чем их внезапный парижский поцелуй. И вся разница была в том, что все предыдущие разы, когда они соприкасались больше, чем позволяли формальности, инициатором всегда была она. Здесь же, произошедшее нельзя было объяснить ни одним регламентом. И это было красноречивее любых русских слов, которые он бы смог из себя выдавить. Это пьянило ее даже больше, чем столь желанный триумф. Это было невозможно, но это произошло. На глазах у всех. И его улыбка. Она в первый раз видела его улыбку, обращенную к ней. Только в этот раз не он, а она стояла истуканом и глупо улыбалась в ответ, не зная как реагировать и что говорить. Он исчез внезапно, растворился в этой бесконечной толпе, кричащей, протягивающей к ней руки, ручки и листочки, голосящей сотней разных голосов. Она должна была всем ответить, всем улыбнуться, слишком уж долго она ждала этого момента. Бет думала, что он не уйдет далеко, не успеет. Она явно хотела подойти к нему еще раз, без этой толпы и камер, просто взглянуть ему в глаза, не так как в Париже, яростно, и не так как на матче, сначала с вызовом, а потом беспомощно, но спокойно и глубоко, чтобы он понял. Но она больше не увидела его возле дворца, но не успела сильно расстроиться. Она вихрем влетела в номер, рассыпав и уронив все, что можно было рассыпать и уронить, сначала побежала к телефону, чтобы выдохнуть в трубку заветное “Выиграла!” сначала Бенни и компании, потом Джолин. Так же, стремительно, она влетела в ванную, чуть не сорвала занавеску, так торопилась поскорее принять душ, влезть в новое платье, чтобы появиться в нем на банкете. Боргов, как и остальные русские, точно должен появиться. Там она сможет подойти к нему, сказать что-то. И никакой противный Пиджак или КГБ ей не помешают, сегодня она имела право на все. Она еще пару раз крутанулась перед зеркалом, чисто машинально, она и так знала, что сегодня она прекрасна. Лихорадочный блеск в глазах, румянец и улыбка красили ее лучше любой косметики. Она сбежала вниз по лестнице, забыв про лифт, упала на заднее сиденье автомобиля под удивленным взглядом Пиджака, который придерживал ей дверь, и сама скомандовала водителю на русском: - Поехали! Она не слышала что говорил ей ее попутчик, а говорил он много. Она снова, как в первый раз, разглядывала Москву. Пока они с Борговым играли, пошел снег и под его покровом все вдруг показалось ей почти магическим в этом еще недавно чужом городе. Возможно, именно в такую ночь желания должны были сбываться, даже самые невозможные, город к этому очень располагал. Бет невольно задумалась, не задержаться ли ей здесь еще на несколько дней. Теперь, когда у нее на руках будет турнирный выигрыш, это вполне реально, даже с учетом тех денег, что она должна будет отдать Джолин. Она не до конца представляла что она будет тут делать, ведь эта страна была совсем не Франция и даже не Мексика, но что-то ее определенно сюда тянуло. Или кто-то. Они вошли в банкетный зал под грохот аплодисментов. На входе было несколько человек с камерами, она улыбнулась им. Каждый из присутствующих подходил к ней, жал руку, заглядывал в глаза и поздравлял. Она увидела очень много новых лиц, как оказалось, тоже русских шахматистов, не принимавших участия в самом турнире, и несколько чиновников, которые назвали ей места своей службы так, будто бы ей должно было это о чем-то говорить. На самом деле, сейчас все это было не так важно. Она общалась со всеми, улыбалась, но глаза ее искали один единственный строгий силуэт в этой толпе, но, как ни старались, не находили. “Наверное, он еще просто не доехал до сюда”, - думала она, но с каждой минутой оглядывалась все с большей тревогой и, наконец, увидела. Но не того, кого искала, а другую, кудрявую макушку, которая маячила в небольшом кружке русских. Пиджак, сначала ходивший за ней по пятам, чуть было даже не устремившийся за ней в уборную, осваивал уже пятую рюмку коньяка под одобрительный гогот на русском, и, казалось, забыл про нее, чему она была несказанно рада. Не хватало еще, чтобы он услышал ее разговор с Лученко. Она постаралась как можно незаметнее протиснуться в сторону компании, где стоял Лученко. Он увидел ее еще до того, как она смогла дойти до них и улыбнулся, широко и открыто. Она тоже улыбнулась, совершенно без задней мысли, казалось, на Лученко невозможно было смотреть и не улыбаться. Он что-то тихо сказал одному из товарищей, легко положив ему руку на плечо, и плавно отделился от компании, призывно кивая Элизабет в сторону стола с фужерами с шампанским и закусками. Сейчас стол заметно опустел и народ переместился в другую часть зала, кто-то уже успел разложить на маленьком столике шахматную доску, кто-то курил возле приоткрытого окна, кто-то просто смеялся и поднимал тосты, изредка выхватывая у пары сновавших с подносами официантов обновленные бокалы. - Элизабет! Или можно просто Лиза? Я так рад за вас! Я понимаю, что мне не полагается, но я не могу не восхищаться! Я говорил им… - Спасибо, - мягко сказала Элизабет и пока Лученко не успело унести в сторону, она выпалила. - Мистер… Товарищ... - она замялась, не зная как обратиться к нему вне шахматного стола. - Можно просто Лев! - казалось, с каждым словом он расцветает все больше и больше. Возможно советское шампанское этому также способствовало. - Лев, - выговорила Элизабет тихо, надеясь, что Лученко на эмоциях не ответит ей на весь банкетный зал, - вы не видели мистера… товарища Боргова? Вопреки ее представлениям, улыбка тут же сползла с лица Лученко. Он довольно быстро справился с собой и снова улыбнулся ей, но уже не так, как прежде. Глаза его были печальны. - А… Василий. А он уехал. - Уехал? - переспросила Бет, не веря своим ушам, понадеялась даже, что ее знания русского не так хороши и ей послышалось. - Как? Куда? - Вот так, - Лев опрокинул в себя остатки шампанского, сморщился и потянулся за небольшим бутербродом. - Зализывает раны, так сказать. - Что? - переспросила Бет, не поняв что хотел сказать Лев, какое-то странное выражение на русском, которого она прежде не слышала. - Почему? Лученко ойкнул, потом быстро замахал руками у лица, силясь подобрать менее поэтичный синоним к сказанному, не забывая при этом поспешно пережевывать канапешку. - Переживает, - сказал он, подхватывая новый бокал. - Вот как… - Бет старалась не показывать того, как ее шокировали и ранили слова Лученко. Боргов не захотел остаться на банкет. Он не захотел встретить ее еще раз, поговорить с ней. И может даже объятие то было не более чем игрой, другой игрой, правила которой ей были неведомы. Лученко смотрел на нее вдумчиво, раскачивая золотистую жидкость в бокале. - Вам сегодня полагается быть самым счастливым человеком в этом зале, - сказал он очень тихо, так, что Элизабет с трудом расслышала. - Но вы расстроены, - осторожно констатировал он. - Я… Что вы… Я очень рада. И… - слезы вдруг подступили к горлу, сжали, не давая вымолвить ни слова. Она сделала большой глоток из своего фужера, надеясь, что чувство удушья отпустит. Проглоченное шампанское отдало в напряженное горло острой болью. Бет скривилась. - Ну, ну, - Лученко вдруг приобнял ее за плечо и невесомо отвел в сторону от стола, в полутень топорной барной стойки и портьеров. Бет несколько раз глубоко вздохнула и выдохнула. Стало чуть легче. Вот уж не думала, что будет рыдать в такой день. И несмотря на то, что слезы перестали душить ее, она вдруг вся как-то съежилась и опустила плечи, почувствовав себя… Брошенной? Одинокой? - Я просил его не уезжать, - сказал вдруг Лученко, почти ожесточенно. - Я говорил ему. - Вы?.. Почему? - Я не знал как его отговорить. Он… Сам не знал чего хотел, метался, думал, стал сам на себя не похож. Я не мог больше смотреть на него в таком состоянии. Да и сейчас не могу. Поэтому я отпустил его. - Я не понимаю, - прошептала Бет. - Он из-за вас уехал, Лиза, - сказал Лученко, легко взяв ее за плечи, чтобы заглянуть в глаза. И прежде чем ее глаза успели наполниться слезами, продолжил. - Но не потому, что не хотел вас видеть. Наоборот. Он очень хотел. Настолько, что не мог, понимаете? У Бет пропал дар речи. События происходили слишком быстро, одна шокирующая новость сменялась другой, не менее шокирующей. Боргов уехал. Из-за нее. Он хотел видеть ее. Он думал о ней. - Вы все еще хотите с ним поговорить? - Лученко прожигал ее глазами, все еще не отпуская ее плеч, переходя на взволнованный шепот. - Да, - ответила она ему, так же шепотом и спросила торопливо, готовая прямо сейчас сорваться и бежать. - Он уже не в гостинице? Он поехал в аэропорт? - Он не в гостинице, - быстро ответил Лев, вдруг начав нервно озираться по сторонам, будто бы только сейчас вспомнил, что в комнате кроме них есть еще люди. - Но и не в аэропорту. У вас есть ручка? Запишете адрес? - Я запомню, - прошептала Бет, как никогда уверенная в том, что этот разговор она точно уже никогда не забудет.***
Через десять минут из уютного банкетного зала прямо в снежный буран выплыла невысокая мужская фигура в темном, еще больше ссутулившаяся под напором ветра, довольно простом пальто, без шапки, которую заменяли буйные светлые волосы. На часах была почти полночь, редкие прохожие шли зарывшись в воротники шуб и пальто, всех сил пешеходов хватало лишь на то, чтобы разглядеть в снежном мареве пятачок земли под ногами. Поэтому, никто из прохожих не узнавал, да и не стремился узнать, кто идет сейчас мимо них. Мужская фигура прошла до ближайшего угла и завернула за него, потом прошла мимо еще пары старомодных домов сталинской застройки. В слабо освещенном пространстве, возле автобусной остановки, покрывались льдом вперемешку с инеем несколько телефонов автоматов. На остановке никого не было, транспорт уже не ходил, звонить по уличному телефону в это время и в такую погоду тоже никому не хотелось. Вот почему мужчина оказался возле телефона совершенно один, но он все равно опасливо огляделся прежде чем кинуть монетку и начать набирать знакомый номер. Телефон зазвонил, когда Василий стоял возле приоткрытого окна и курил неизвестно какую по счету сигарету. Он совсем уже потерял им счет, он не ел с сегодняшнего утра, но не чувствовал голода, ветер задувал в окно, забрасывал в комнату мелкий как мука снег, но Василий не чувствовал холода. Поэтому, когда раздался телефонный звонок, он вышел из оцепенения не сразу. Он постоял еще минуту обдумывая стоит ли снять трубку. В такое время и в эту квартиру звонить мог только один человек, только один человек знал, что квартира сейчас не пустует и только он мог догадываться, что временный ее жилец сейчас не спит. - Слушаю, - сказал он вместо приветствия, внутренне замирая, боясь того, что может услышать. В трубке выло, стрекотало и клокотало. Василий быстро понял, что звонят ему не из гостиничного номера. - Она едет к тебе, - услышал он сквозь завывания. - Слышишь, Вася? Она едет к тебе, я дал ей адрес. Василий молчал, сильнее и сильнее сжимая трубку, так, что дешевая пластмасса жалобно затрещала. - Вася, ты слышишь? Она будет у тебя минут через десять. Я не мог. Я правда не мог. Вася? Боргов смотрел на улицу, на снег, кружащийся в свете фонаря. Не считая воя ветра, на улице было очень тихо. Пустынная дорога, практически нет автомобилей. Услышит ли он ее приближение? - Вам это нужно, - сказал голос, все менее разборчиво, помехи давили слова, оставляя лишь отдельные звуки по которым Василий догадывался о смысле сказанного. - Удачи тебе. Трубка замолчала, помехи, шум, слова, все сменилось тягучими длинными гудками. Василий осторожно положил ее на рычаг, стараясь не произвести ни децибела лишнего шума. Помедлив еще пару секунд, он плавно развернулся и направился к входной двери. В двери торчал ключ, старый, тяжелый, слегка ржавеющий. Боргов гипнотизировал его взглядом несколько секунд, потом все же протянул руку и дважды повернул, от каждого скрежета старого замка по спине начинали бежать мурашки. А может дело вовсе не в скрежете, а в том, что взявшись за этот ключ, он, наконец, сделал свой выбор. Он отошел от двери, все еще не отрывая взгляда от нее, затем все так же неслышно вернулся к окну, подобрал из пепельницы затухающую сигарету и снова затянулся. Ночь продолжалась.