ох, велеречивец, вы нравитесь мне: вы петь научились с кинжалом в спине и вами неистово увлечены студенты, артисты, большие чины вы так говорите, неважно о чем как будто и зритель чуть-чуть обречен и я сам не свой прихожу постоять и по часовой повернуть рукоять "как тяжко, как важно не помнить обид" - и каждый, и каждый немного убит мы старые лодыри без ножевых боимся до одури слишком живых прошу вас, не смейте спасаться сейчас ничто кроме смерти не трогает нас мы старые дети великой беды - мы любим все эти простые ходы мы любим в гримёрках, под хохот и дым оплакивать мёртвых в отместку живым так пойте, мой рыцарь, что скучно уму, что не повториться из нас никому, что старый мерзавец взят в поводыри, а мы оказались пустыми внутри но только чтоб критика как о святом сказала - умрите, умрите потом
В. Полозкова
***
Василий не любил дни рождения. С чужими он еще как-то смирялся, потому что можно было просто тихо сидеть в углу и беседовать с кем-то из таких же гостей-социофобов как он сам, а вот на своих приходилось отдуваться за троих. Скрепя сердце, он был вынуджен с утра принимать кучу звонков, играть роль радушного хозяина вечера, улыбаться и кивать в ответ на поздравления, всех благодарить и всем уделять внимание. Боргову становилось тошно даже от мысли о том, что телефон снова будет трезвонить весь день и он не сможет как обычно попросить Людмилу просто ответить за него. Меньше чем разговаривать по телефону, он любил только стоять во главе стола, пока кто-то произносит хвалебные, чаще всего льстивые речи в его адрес. Невыносимо, аж передергивало. Люда называла такое поведение заносчивым и, несмотря на то, что каждый год укоряла мужа за его нелюдимость, благодушно соглашалась взять организационные вопросы на себя, так что он даже не знал кто на сей раз будет в списке приглашенных, только взял с супруги обещание, что таковых будет немного, и только одного из них Василий пригласил сам. Будь его воля, он бы вообще провел этот день в библиотеке, зарывшись в книги и журналы, тихонько переставляя фигуры. Или в прогулках по городу, заглядывая в кофейни, чтобы погреть озябшие ладони о горячую чашку, заедая теплым пирожком с вишней. Вишня. Снова эта чертова вишня. Он дернул головой, будто прогоняя надоедливую муху. Хватит уже думать об этом. Это переходит все границы, это перешло все границы еще тогда, но то, что происходило с ним в последние пару месяцев начинало ни на шутку его пугать. Все, что он видел, встречал на серых Ленинградских улицах, в пыльных холодных аудиториях, на званых ужинах и даже в собственной квартире, все напоминало о Хармон. Последние остатки пожухнувших желтых листьев в скверах отливали багрянцем, почти как ее волосы, скрип карандаша в аудиториях, где он вел занятия, напоминал о том, как в тишине турнира, прерываемой только возбужденными шопотками зрителей, она записывала его ходы в бланк и как при этом легко и изящно двигались ее пальцы, как она переплетала их под подбородком и клала на них голову, обдумывая очередной ход. Как-то раз, во время заданного обеда, он увидел, как жена одного из важных партийных чинов кокетливо закинула ногу на ногу, оправив платье и его тут же бросило в жар, он сам даже не сразу понял почему, пришлось извиниться, выйти в уборную и умыться холодной водой. Даже Людмила, переводившая какую-то очередную статью, рассеяно нашептывающая себе под нос ее содержание, напоминало то, как американка пыталась говорить с ним по-русски, как мягко, в противовес Люде, она выговаривала русскую «р», как яростно при этом сверлила его взглядом, пока он отступал от нее. Василий боялся даже смотреть в сторону шкафа, где стоял журнал с ее фотографией, чувствуя за собой почти маниакальное желание положить его перед собой и долго-долго вглядываться в обложку. Он понимал, что если он это сделает, то это будет та степень сумасшествия, отрицать которую он уже не сможет и держался из последних сил, даже хотел попросить Людмилу выкинуть этот номер, но так и не смог. Как-то раз он даже взял с книжной полки Люды потрепанный, неизвестно как туда попавший, русско-английский разговорник и тайком, словно журнал неприличного содержания, которые он несколько раз издалека видел в заграничных поездках, рассматривал незнакомые колючие латинские буквы возле еще более непонятных символов, служивших транскрипцией к чуждым уху словам. Шепча себе под нос одними губами, при свете уличного фонаря, стоя возле окна в гостинной, он всматривался в банальные фразы, ни одна из которых не могла помочь ему ответить на действительно волнующие его вопросы. Можно было, конечно, спросить что-то у Людмилы, но он не знал как объяснить ей свой интерес к переводу фраз: «Я хочу с вами поговорить» и «Вам не стоило меня целовать». Язык Шекспира сопротивлялся Василию, так же как собственный разум сопротивлялся сердцебиению, учащающемуся, стоило ему лишь подумать о чем-то связанным с Хармон. Даже запомнив несколько фраз и выражений, предварительно выписав их в свой рабочий ежедневник, он все равно чувствовал, что собственный язык изменит ему, как только он попробует заговорить с Хармон о чем-нибудь выходящем за рамки официальных приветствий. Да даже на счёт приветствий он был не особо уверен. Паникующего пика он достиг, когда ненастным вечером возвращался домой с очередного собрания и возле входа в метро его вдруг чуть зацепила за рукав рыжая миниатюрная девушка, и тут же пронеслась мимо, не обратила на него внимания, прижимая к груди какую-то маленькую сумочку. Она скрылась в толпе до того, чем Василий успел что-то понять, но он смутно почувствовал, как пахнуло чем-то до боли знакомым, тем самым, вишневым. Раньше, чем он успел понять что делает, Василий рванулся вперед, расталкивая локтями удивленных граждан, вслед ему тут же понеслись ворчание и тихие ругательства, но он не обращал внимания, нетерпеливо приставая на цыпочки, выглядывая в толпе рыжую макушку. Он увидел ее возле эскалаторов и метнулся, налетев животом на турникет, забыв о жетонах, о контролерах, прикрикнувших на него, кое как, роняя мелочь, нашарил в кармане жетон, сунув его в приемник и побежал вниз по эскалатору, как не бегал еще со школьных времен. Он увидел ее уже почти в самом низу. Весь ее силуэт был будто нарисован светом, он смотрел и не мог поверить своим глазам. Это была она, точно она, просто, неприметно одетая, но волосы, волосы он бы ни с чем не перепутал и вот он, тот самый шанс, догнать ее, схватить, объясниться и потребовать объяснений, чтобы наконец все стало понятно, чтобы все в его жизни стало как раньше, только бы успеть, не полететь кубарем со ступенек, не упустить из виду… Он дотронулся до ее плеча и, задыхаясь от волнения и этого неожиданного спринта вниз по эскалатору, прошептал: — Элизабет… Девушка обернулась. Она была юна и прекрасна, губы, растянувшиеся в дружелюбной улыбке, ровные белые зубы, зеленые глаза. От нее пахло чем-то сладким, ягодным. Но в остальном — нет, это была не она. И пахла она совсем не так. Не как та, за кем он бежал, не как та, кого он надеялся найти. — Простите? — девушка смотрела ему в глаза, удивленная и заинтригованная. — Мы знакомы? — Я… Нет, я обознался, извините, — сконфуженно пробормотал Василий, делая шаг на ступеньку назад, держа перед собой портфель, будто закрываясь он пронизывающих любопытных глаз. — Ничего страшного, — девушка шарила глазами по его лицу, заинтригованная. — А вы случайно не… — Нет, — чуть резко ответил Василий, и вдруг сорвался с места, обгоняя ее. — Извините, я спешу, — попытался оправдаться он и преодолел оставшиеся ступеньки эскалатора за несколько шагов, уносясь от места случайной встречи как от места преступления. Василий забыл, что она никак не могла оказаться в Союзе, в Ленинграде и уж тем более — в ленинградской подземке. Умом он это прекрасно понимал, но ум в очередной раз отказывал ему, когда дело касалось Хармон. Только последний сумасшедший мог бы искать американку среди обычных ленинградских прохожих, но именно так и поступал Василий. Он анализировал свой поступок, свою реакцию и не узнавал себя, собранного, логичного, приземленного, даже в чем-то чересчур практичного человека. Прыгнув в вагон спустя минуту после того случая, он заглядывал в лицо пассажиркам, пытаясь доказать себе, что произошедшее было минутным помутнением рассудка. Не помогало. В каждом лице было что-то от Хармон. В тот вечер, придя домой после двухчасовой прогулки по морозу, призванной выветрить бредовые мысли из головы, он все же прикончил остатки генсековского коньяка, закусывая только сигаретным дымом. Квартира пустовала, он даже не удосужился включить свет, засев в своем любимом кресле в полной темноте, с открытым окном, ему постоянно казалось, что в комнате слишком мало воздуха. Это было так глупо, всего на пару минут, он вдруг абсурдно поверил, что сейчас ее увидит. Хуже всего было даже не разочарование, а предвкушение. Оно было настолько сильным, что его отголоски до сих пор отдавались то учащающимся пульсом, то едва заметным током на кончиках пальцах, когда он вспоминал ту секунду, когда протянул руку, чтобы коснуться Ее, которой оказалась не Она. «Он искал ее в Геленджике, в Гаграх, в Сочи…», — повторял он себе под нос, криво усмехаясь одной стороной лица, будто бы его сразил инсульт. — «В Мехико, в Париже, и в Ленинграде…», — нараспев перечислял он, уже изрядно захмелевший. — Осталось искупаться в море, побриться и надеть чистое белье, — бормотал он себе под нос, уже сонно роняя изрядно потяжелевшую голову на бок. Таким его и нашла Людмила, вернувшаяся с Сашей от родителей. Уснувшим в кресле прямо в рубашке и брюках, в полной темноте, с открытым окном, лежащей возле безвольно свисающей руки опустевшей бутылкой и пепельницей, полной сигаретных окурков. Он даже не успел придумать оправдание, но она, на его удивление, ничего не спросила. Василий метался между чувством благодарности и тревоги, не задавать вопросов — это было мало похоже на Людмилу, но, подумав, решил сделать вид, что ничего не было. Супруга тогда быстро перевела разговор на его очередной день рождения, ему исполнялся сорок один год и если прошлом году он отказался праздновать вовсе, оправдываясь традициями и плохими приметами, то сейчас он ухватился за этот разговор как за соломинку, позволяя Людмиле в полной мере культивировать ее любовь к светской жизни и организации званых ужинов, которую сам никогда не разделял. С другой стороны, этот день рождения должен был помочь ему отвлечься. Возможно, среди пустой болтовни, неправильные мысли затеряются, отступят куда-то на задворки сознания. Только на это и оставалось надеяться. Московский чемпионат был через две недели и он знал, что Хармон приглашена. Приедет она или нет — другой вопрос, но то, что он хотел, чтобы она приехала, не мог отрицать даже он. Стоял погожий декабрьский вечер, стол, неприметно сложенный в углу, был выдвинут на середину комнаты и покрыт белой парадной скатертью, Саша носился по всей квартире, пытаясь помогать то маме, то папе, мешая при этом обоим. Людмила прогнала сына с мужем с кухни, отправив приводить в порядок комнату. Василий скрупулёзно, в алфавитном порядке, расставлял книги в шкафу, когда в дверь позвонили. Он вздрогнул. Дурная привычка, но он не мог от нее избавиться после той далекой ночи 35-го года, когда в дверь так же позвонили, долго, требовательно. Василий помнил ту ночь довольно смутно, отдельными фрагментами, и то он уже не был уверен, какие из них настоящие, а какие придуманные. Впоследствии, мать отказывалась говорить с ним об этой ночи, а других свидетелей не было. Тогда девятилетний Вася первым побежал смотреть в глазок, но отец внезапно его остановил. Юный Боргов помнил, что отец сказал: «Уведи его», и пошел открывать сам. Вася не слышал о чем говорили ночные визитеры, помнил только, что разговор был недолгим и как мама обнимала его и тихо плакала, а он не понимал почему и рвался из ее рук в коридор — посмотреть на поздних гостей. Потом отец заглянул в комнату, коротко и пугающе отрезал: «Маша…», но не успел договорить, два мрачных человека уже мягко взяли его за плечи и повели его в сторону выхода. Кажется, отец даже не пытался сопротивляться, но и не выказывал страха. Скорее, в уголках его глаз залегли усталость и разочарование. Вася вдруг что-то почувствовал, какую-то фатальность ситуации, не зная ещё даже слова «фатальность», вырвался, бросившись за отцом, схватил его за руку, но люди в серых костюмах отшвырнули его к стене, как щенка. Отец тогда нахмурился, но так ничего не сказал им, лишь чуть склонившись, шепнул обиженно шмыгающему носом сыну,: «Все будет хорошо, береги маму», — и навсегда вышел за порог их квартиры. Тогда Вася ещё этого не знал, но это были последние слова, который он услышал от отца. То, что он умер спустя пять лет после этого разговора, в этапе, Василий узнал только в конце 53-го года. С тех пор он ненавидел, когда звонят в дверь. В его жизни это никогда не предвещало ничего хорошего. Он протяжно вздохнул, но все же пошел открывать, Людмила была занята, доводя до ума последние салаты на кухне. По иронии судьбы, за дверью оказался Леонид, цветущий как черемуха в середине мая. Куликовский был красив той красотой, которую женщины обычно называют мужественной. Лёня был чуть ниже Василия, чуть уже в плечах, но восхитительно небрежен в прическе, одежде и манерах. Леонид никогда не утруждал себя китайскими церемониями и со всеми людьми общался так, будто бы знал их десятки лет, но давно не видел. Его простодушному обаянию поддавались все, начиная с домашних животных и заканчивая почтенными дамами в летах. И Куликовский без зазрения совести пользовался этой своей способностью и в личных, и в служебных целях. Он, как обычно, улыбался во все тридцать два зуба, раскинув руки так, будто бы хотел обнять не только Василия, а весь Советский Союз. — Вася! Каков красавец! — он шагнул за порог, впихнув в руки немного заторможенного, в сравнении с ним, Боргова прозрачную бутылку, в которой плескалась темно-коричневая жидкость. — Цифры врут! Ты все так же молод, как в первый день нашей встречи. — А ты все так же болтлив, — улыбнулся Боргов. — Я думал, что ты, как обычно, весь в работе и не почтишь нас своим присутствием. — Работа-работа. Не работа — служба! Работают на заводе, а Отечеству — служат, если ты понимаешь о чем я, — Леонид подмигнул, снова белозубо улыбаясь. Василий едва заметно скривил губы. — Ну да, конечно. Служба. — То-то. О, кого я вижу! В коридор выбежал Сашка. С детской непосредственностью он бросился прямо в широко раскрытые руки Леонида, который тут же схватил мальчика и начал кружить, издавая звуки похожие на пропеллер. Саша вскрикивал от восторга и заливисто смеялся, так, что Василий невольно забеспокоился, как бы в курсе их семейного праздника невольно не стали все соседи. — Что у вас тут опять происходит? — благодушно донеслось из кухни и оттуда упругим шагом, вытирая руки полотенцем, вышла Люда. — О, Лёня, здравствуй, — сказала она, чуть понизив голос, словно появление Куликовского стало для нее неожиданностью. Леонид тут же остановился, прекратив раскручивать Сашу. — У нас все прекрасно! Запускаю Александра Васильевича в космос! Здравствуйте, прекрасная, как всегда, Людмила, — Леонид отвесил картинный поклон. — Не изволите ли пригласить уставшего путника к столу? Держал к вам путь три дня и три ночи, превозмогал голод, жуткий холод, стихийные бедствия и… Людмила закатила глаза, но Леонид нисколько не смутился, заканчивая тираду. — И вот, наконец, имел честь предстать перед вами! — Шут гороховый, — вынесла вердикт Людмила, презрительно сморщив нос. — Проходите, не стойте в дверях. Я принесу чай пока остальные не подошли. Леонид, казалось, был доволен таким, даже для Людмилы, холодноватым приемом. Он поставил Сашу на пол, потрепав по голове как щенка. Мальчик, раскрасневшийся и довольный, побежал на кухню, где уже пытался «помогать маме» до прихода гостей. Василий показал рукой на дальнюю комнату, в которой был накрыт стол, но Леонид не дожидаясь приглашения, уже направился в зал раньше, чем Боргов поднял руку. Когда Леня проскальзывал мимо жены Василия в узком коридоре, приблизившись, он ласково улыбнулся ей одной из своих фирменных улыбок, которые щедро адресовал женщинам. Людмила в ответ едва заметно поджала губы. — Так, кто же еще сегодня почтит тебя своим присутствием, Вася? Кстати, я принес не только бутылку, но еще и благую весть! Налей-ка мне чего-нибудь покрепче, и я тебе сейчас ее поведаю. — Что-то ты не похож на Гавриила, — Василий иронично поднял бровь, игнорируя просьбу Леонида, опускаясь в любимое кресло. — Может дождемся чая? Благие вести из КГБ не приходили по определению, даже с учетом того, что Леонид был самым близким человеком во всей этой ненавистной ему до глубины души организации, Василий не ждал от него хороших новостей. Кроме, может быть, новости, о расформировании их гнилой до мозга костей структуры. — А ты и не дева Мария, — передразнил Леонид, и снова, не дожидаясь приглашения Василия, самовольно двинулся к серванту и с изяществом фокусника достал оттуда целую батарею стопок, расставляя их на покрытом скатертью столе. — Но я тебя и таким люблю и даже готов радовать. Ну и раз ты мне не наливаешь, придется распить этот прекрасный коньяк и порадовать тебя другим подарком. — Мне начинать нервничать? — Вася, ты становишься параноиком, — не найдя на горизонте никакой другой тары, Леонид сковырнул пробку с принесенного коньяка и щедро плеснул себе и другу. Боргов вздрогнул. Именно этими словами он разговаривал с собой после возвращения из Парижа, пару месяцев назад. Неужели его нервозность так заметна со стороны? Или это очередной пустой треп Куликовского? — Вася-я-я! Ты еще тут? Я задал тебе вопрос. — Вопрос? — Боргов изо всех сил постарался придать лицу более расслабленное выражение, но взгляд опытного КГБшника был подозрительно сосредоточенным. — Я спросил кто еще придет сегодня. Кто-то из наших? «Нашими» Леонид называл их общих знакомых, в основном тех, кого он познакомил с Василием, а не наоборот. Чаще всего, это были влиятельные, серьезные люди, разом терявшие всю свою серьезность при очередном появлении в их обществе Леонида. Это была единственная причина, почему Боргов еще изредка появлялся в этой компании надутых индюков. Терпеть их, в отсутствие, Куликовского он не мог, а так как не ожидал сегодня появления и самого Куликовского, не подумал о том, чтобы позвать кого-то из общих «друзей». — Думаю, нет. За исключением Лёвы. — Ооооо, — протяжно выдохнул Леонид. — Давно я его не видел. Он еще вспоминает нашу прекрасную лошадь? — Почти каждый раз, — Василий даже потеплел от воспоминаний. — Они с Татьяной обещали был к семи, он сам тебе еще раз и напомнит. А, кстати, а ты почему один? Леонид повел плечами, даже как-будто немного сконфузился, чего за ним обычно не водилось. Василий даже от удивления не донес рюмку до рта. — Ты чего это? Опять? — Ну, да, — Леонид кисло улыбнулся. — Служба, командировки, ночные вызовы. Сам знаешь, кому понравится такое. — Мне казалось, та, последняя, была очень даже согласна на все это вкупе с тобой. — С каких это пор ты стал так разбираться в женщинах? — Леонид хитро прищурил глаза, вызывающе глядя на Василия. — Это все твое тлетворное влияние, — с плохо скрываемой улыбкой ответил ему Боргов. — Протестую! — Леонид всплеснул руками так, что часть коньяка из обновленной рюмки полетела на ковер. — Мое влияние ничуть не тлетворно, а очень даже животворяще! Я как поющая Белоснежка, на мой голос сбегаются белочки, зайчики, слетаются бабочки, из-под снега начинают пробиваться подснежники и… — Как тебя еще терпят на работе? — усмехаясь перебил его Василий. — Или тебе выдают кляп вместе с табельным? — Возможно, за это и терпят, — Куликовский отсалютовал ему стопкой и опрокинул ее в себя. — Или потому, что я чертовски привлекателен, как знать. В этот момент в комнату вошла Люда, держа в руках дымящийся пузатый чайник и пару чашек. Она взглянула сначала на опустевшую наполовину бутылку коньяка, потом на сидящих в креслах мужчин и нахмурилась. — Я вижу, вам тут и без чая неплохо. — Нам плохо без тебя, Люда. — Леонид преданно посмотрел на нее снизу вверх, умоляюще вздергивая брови. — Посиди с нами. Забудь ты про этот свой чай. Наш чай ничуть не хуже, на дубовой щепе, между прочим. Хочешь? — Мне нужно накрывать на стол, — Люда проигнорировала слова Куликовского, даже не взглянув на него, поставила чайник на покрытый скатертью стол. — А от вас никакой пользы. Леонид тут же вскочил, как показалось Василию, друга чуть качнуло, но он выстоял. — Готов услуживать! — он вытянулся во фрунт, щелкнув невидимыми каблуками. — Выдвигаюсь на объект. Он картинно развернулся и зашагал к кухне, по дороге хватая в охапку Сашу, с криком спешащего из опустевшей кухни в комнату ко взрослым. Люда нервно дернула уголком рта и оставив чайник с чашками, не разлив в них чай, направилась к выходу из комнаты. Василий тоже встал, намереваясь последовать за Куликовским и Людой, но не успел он дойти до кухни, как в дверь снова позвонили. Людмила остановила мужа в дверном проходе, не сильно, но настойчиво уперев ему ладонь в грудь. — Открой, — почти прошептала она и направилась на кухню, слегка прикрыв за собой дверь, где что-то весело напевая уже хозяйничал Леонид. — Саша, помоги папе встретить гостей, — ласково сказала сыну Людмила. Саша неутомимо бегал между ногами взрослых, то пытаясь повиснуть на руке Василия, то дергая Люду за оборки фартука. Боргов наклонился к сыну, отвлекая его от Люды, чуть пощекотал, и увлек за собой к входной двери. За дверью стояла чета Лученко. Увидев их, Василий впервые за весь день искренне и широко улыбнулся. Саша же радостно подпрыгнул, восклицая «дядя Лева, дядя Лева» и бросился на Льва с объятиями, едва не сбив того с ног. — Тихо-тихо, — Василий притянул к себе сына, взъерошив тому волосы. — Дай гостям хотя бы зайти. — Зайти совершенно не проблема, — Лученко подмигнул Саше и вытащил из кармана дубленки большую плитку шоколада. — Это тебе. По дороге встретил Деда Мороза и он просил тебе передать. Авансом! Боится не успеть к тебе в Новый год. Саша радостно пискнул, потянувшись к шоколадке. Василий слегка тряхнул его за плечо. — А что нужно сказать дяде Лёве? — Спасибо, что передал шоколад? — Саша доверчиво поднял на Василия глаза. — Можно и так, — благодушно согласился Лученко. — Он еще передал, чтобы ты не ел сразу все, а то… Но Саша уже не слушал. Схватив добычу, он умчался по коридору в дальнюю комнату, где был накрыт стол. Василий был почти уверен, что к моменту, когда они сядут за стол, от шоколадки останется только фольга. Пока он думал об этом, Лев с Татьяной, наконец, перешагнули порог квартиры. — Вася! Как я рад! — Лученко по-отечески притянул его к себе, обнимая. Татьяна стояла рядом, тепло улыбаясь, держа в руках какой-то большой сверток в газетной бумаге и пакет. Василий даже смутился, что оставил ее без внимания, обнимаясь с Лёвой и глядя ей в глаза сказал: — Я так рад, что вы смогли приехать. — Мы любим Ленинград, — сказала она, слегка приобнимая его одной рукой, когда Лев его, наконец, отпустил. — Если бы не я, Лёва бы отсюда и не уезжал. — Ну ты, конечно, преувеличиваешь, — Лученко озорно улыбался. — Хотя в чем-то она права, я действительно чахну, безвылазно сидя в Москве. Тем более, что после Парижа, мы с Васей так толком и не виделись. Боргов чуть вздрогнул. С недавних пор, слово «Париж» вызывало в нем нездоровые реакции, но Лученко про это пока еще не знал. Василий в целом был не уверен стоит ли кому-то это знать, даже без излишних подробностей. Но если кому из его друзей и можно было довериться, то только Лёве. Другой вопрос был в том, а не притвориться ли ему вообще, что ничего не было, возможно тогда и Лёве не стоило ничего знать. Боргов неосознанно избегал встречаться с Лученко наедине после Парижа, зная, что Лев будет расспрашивать, а Василию будет очень тяжело промолчать, особенно в разговоре тет-а-тет. Тем более, в глубине души теплилась надежда, что со временем вся эта дурацкая ситуация забудется и перестанет его волновать, но сейчас до турнира уже оставалось две недели, а Василий не чувствовал ни толики облегчения, только постоянно растущее напряжение, граничащее с безумием. — Как-то все было недосуг, — Боргов пожал плечами. — Саше тут нездоровилось, сам знаешь. Да и в целом… — Я тебя ни в чем не обвиняю, — примирительно сказал Лученко, отряхивая снег с ботинок, тщетно пытаясь развернуться вдвоем с супругой в узковатой прихожей. — Тем более, у меня у самого были… Обстоятельства. Лученко сказал последнее слово через силу, бросив нервный взгляд на Татьяну. Василию показалось на секунду, что при этих словах по лицу гостьи пробежала тень, но все прошло так же, как и началось. Через секунду Татьяна снова тепло улыбалась Боргову. — Пойдемте за стол, — Василий счел нужным перевести тему. — Люда с Лёней уже должны были накрыть. — О, так и товарищ Куликовский здесь, — крякнул Лученко, потирая руки в нетерпении, первым прокладывая себе путь через длинный коридор. — Я уже и забыл, как прекрасно его чувство юмора. — Зато он не забыл как прекрасно твое, — улыбнулся Боргов. Лученко расцвел в улыбке. — Я бы оскорбился, если бы он забыл. В комнате Василий с удивлением увидел все такую же пустую скатерть, если не считать чайника, початой бутылки коньяка, нескольких стопок и двух одиноких чайных чашек на столе. В углу, на кресле, сидел Саша, губы и пальцы его были перемазаны шоколадом. Самого шоколада видно не было. Василий посмотрел на сына и улыбнулся. Он чувствовал, что ему следовало бы проявлять чуть больше строгости в отношении сладкого, но заставить себя не мог. В свои пятнадцать лет, чуть меньше, чем сейчас было Саше, он уже познал, что такое голод, и видел, как люди убивали друг друга даже меньше, чем за плитку шоколада — за кусок заплесневелого хлеба. Он даже помнил, как первое время после начала блокады, когда еды только начинало не хватать, ему снился шоколад. Видения были настолько четкими, что он даже чувствовал терпкий кофейный запах во сне, но затем просыпался от режущей боли в животе, понимал, где находится и беззвучно плакал от голода, закусывая губы. Беззвучно, чтобы не расстраивать мать, а когда занимался рассвет, вставал и шел на работу. Мать тоже уходила вместе с ним, она не хотела отпускать его на фронт, хотя он рвался туда с первого дня. Ему едва исполнилось пятнадцать и мать говорила, что он еще слишком мал, чтобы убивать, имея ввиду «слишком мал, чтобы быть убитым». Через год, возвращаясь пешком домой со смены, трамваи уже не ходили из-за постоянной нехватки электроэнергии, он узнал от вечно причитающей соседки, что мать упала прямо на улице, не дойдя до дома всего пару сотен метров. Василий часто вспоминал, как не осознавая происходящего, рассеянно брел до того места, где она лежала. Мертвецов на улицах тогда было очень много, в какой-то момент на них даже перестали обращать внимания. Специальные отряды собирали их и отправляли на массовое захоронение, городу всерьез угрожала чума. Василий, не будучи в этом отряде, не мог ничего сделать, сам уже ослабев настолько, что едва передвигал ноги, он только усадил уже коченеющую мать на лавочку и укрыл ее же шалью, чтобы снег не засыпал лицо. Он не помнил сколько точно просидел рядом с ней, молча, как будто бы они просто вышли погулять и вместе смотрели на снегопад. Утром, кажется, он, наконец, встал и не заходя домой двинулся в военкомат. Запрещать ему что-либо стало уже некому, да и солдатский паек обещал быть чуть лучше рабочего. Людмилу эта чаша миновала, она выросла в семье высокопоставленного партийного работника, на ее столе всегда была еда, не как в Парижских ресторанах, но достаточно, чтобы не думать о голоде. И шоколад водился. Ее эвакуировали из города одну из первых, увезли куда-то восточнее Москвы, где у ее отца была шикарная по тем временам дача. Там она провела долгие четыре года в ожидании окончания войны. Не в горе, и не в радости, но в относительной сытости и спокойствии, чего нельзя было сказать о Василии. Прошлое наложило на каждого из них свой отпечаток, поэтому Василий и Людмила часто придерживались разных взглядов в отношении воспитания сына. Правда, в последние несколько месяцев Саша стал часто болеть. Людмила приглашала к ним каких-то именитых врачей, которых уже много лет знал ее отец, они приходили, долго разговаривали с мальчиком и с Людмилой, внимательно перечитывали толстую папку с историей всех Сашиных недомоганий, но никаких серьезных проблем со здоровьем мальчика не видели. Люда за глаза называла их шарлатанами и прочими, куда более нелицеприятными словами. Василий, в свою очередь, считал, что Люда просто душит сына излишним вниманием и заботой и считал, что лучшим лечением для Саши будет просто оставить его в покое, но супруга так не считала, а спорить с ней Василий, не то что боялся, просто устал. — Вкусно? — едва сдерживая улыбку спросил Василий. — Угу, — промычал Саша и виновато скосил глаза на Льва. — Дядя Лёва, я… — Ну, собственно, чего я ждал, — улыбнулся Лученко Саше. — В следующий раз попрошу у деда Мороза для тебя ведро касторки. Татьяна с Василием улыбнулись, глядя на то, как вытянулось лицо Саши. — Кажется, мы рано, — Лученко опустился в свободное кресло, устраивая руки на подлокотники. — Но лично я никуда не тороплюсь. Вася, доставай доску. — Ничего нового, — улыбнулась Татьяна, обводя взглядом оживившихся мужчин, которые уже начали располагать доску и часы на столе. — Может лучше пойти спросить у Людмилы с Леонидом не нужна ли им помощь? — Люда говорила, что осталось только накрыть на стол, — Василий уже расставлял фигуры. — Может что-то пошло не так. Вы правы, надо пойти узнать. — Я запускаю твои часы! — крикнул ему вслед Лученко. — И не говори потом, что я не предупредил! Василий прошел по коридору в сторону кухни. Дверь была все еще прикрыта, за дверью было тихо, только было слышно как работает духовка и что-то громко булькает на плите. Боргов почему-то поймал себя на странном ощущении, что пытается ворваться без приглашения в чужую обитель, будто бы пришел в гости, не предупредив хозяев. Он едва подавил в себе абсурдное желание постучать в дверь, прежде чем зайти, лишь в последний момент осознав, что это была его собственная кухня. Тишина за дверью будто бы не располагала к тому, чтобы кто-то ее нарушал, даже хозяин праздника. Неужели они не слышали как пришли супруги Лученко? Люда точно слышала, что кто-то звонил в дверь, даже просила его открыть, но не спросила кто это был и даже не вышла поздороваться. Что же там не так с этими салатами, что они так долго? Василий потянул на себя кухонную дверь и в этот момент она вдруг открылась ему навстречу так стремительно, что врезалась ему в лоб, не сильно, но ощутимо, так, что он слегка зашипел от боли. В проеме стоял Леонид, держа в руках такую огромную чашу с салатом, что при желании в ней можно было кого-то утопить. Возможно, даже самого Леонида. — Вася! Ты чего крадешься как мышь в амбаре? Тебе бы колокольчик на шею повесить! Я чуть салат на тебя не опрокинул. — Сам ты мышь, — отозвался Василий, потирая саднящую бровь. — Это вы тут затаились как партизаны, я уже начал переживать, что вы поубивали друг друга. Боргов сказал это с усмешкой, ожидая какой-нибудь встречной колкости от неизменно острого на язык Леонида, но к его удивлению, тот молчал, все еще стоя в дверном проеме, лишь рассеянно улыбаясь. Василий даже испугался, не успели ли они действительно поссориться пока его не было. Люда тоже молчала, отвернувшись от застрявших у входа в кухню друзей, тщательно перемешивая ещё один, и так уже перемешанный салат. Василий собирался что-то спросить, но едва он открыл рот, тишину снова разорвал новый дверной звонок. — А народ-то прибывает! — оживился вдруг Леонид, впихивая Василию в руки миску с салатом так резко, что тот едва не упал. — Пойду встречать. Вася, не растеряй провизию! И извини за лоб! Хотя так ты даже мужественнее, будь я женщиной, я бы не устоял! Леонид игриво подмигнул и обогнув остолбеневшего Василия и метнулся в коридор. Раньше, чем Боргов успел опомниться, из коридора послышался смех, Куликовский снова выкрутил обаяние на максимум. Василий замер в дверях кухни. Что-то было неправильно, как-то сумбурно и быстро, из комнаты доносился смех Саши и голос Лученко, зовущего старшего Боргова по имени, из коридора — голоса только что прибывших, лишь Людмила молчала, протиснувшись мимо него в коридор, направляясь в сторону гостинной, неся в руках большое блюдо с фруктами. Он последовал за ней. — Ну наконец-то! — воскликнул Лев, ерзая на месте от нетерпения, когда Василий, следом за женой вошел в комнату. — Людмила! Как я рад! Не видел вас, кажется, со времен прошлого чемпионата в Москве. — Это было всего год назад, — улыбнулась Людмила самой гостеприимной из своих улыбок. — Хотя кажется, прошло много больше. Мы успели побывать и в Варшаве, и в Мехико, и в Париже, Москва на фоне этого кажется совсем как соседняя улица. — Это да! К сожалению, я теперь не выезжаю никуда дальше Ленинграда, и то, только ради Василия, — Лев совершенно искренне лучился добродушием, Людмила же, хоть и улыбалась, но смотрела спокойно, взгляд ее был каким-то застывшим. Василий отметил это краем сознания, и не успел развить мимолетную мысль в полноценное умозаключение, как в гостинную вошли еще несколько человек и приватные беседы пришлось отложить. Спустя еще десять минут прибыли оставшиеся гости. Квартира Борговых, немаленькая даже по меркам небедных советских семей, с трудом вмещала такое количество гостей и Василий даже начинал чувствовать себя в своем доме неуютно. Зато остальные были как рыбы в воде, Людмила бодро управлялась с посудой, Леонид и еще несколько гостей развлекали Сашу, доставая откуда-то то конфеты, то маленькие игрушки, принесенные в качестве дани уважения младшему Боргову. Лев в основном общался с именнинником, Татьяна вызвалась помогать Людмиле с посудой. Еще незнакомые друг с другом гости начали обмениваться сдержанными приветствиями и дежурными фразами, а затем щедро угощали комплиментами именинника, желая ему в основном шахматных побед и крепкой семьи. Василий улыбался, но, как ему самому казалось, немного кисло. Кажется, что из всех присутствующих, только Лёва понимал, как тяжело ему дается весь этот фарс. Может, все же стоило с ним поговорить? Лученко знал его с его пятнадцатилетия, знал еще другого Боргова, не испорченного войной, на лице которого не застыла еще маска остраненной суровости. Леонид тоже знал «того» Боргова, но уже не считал нужным вспоминать о нем. Людмила с блеском справлялась с ролью хозяйки вечера, ни один бокал не успевал опустеть, ни один разговор повиснуть в воздухе, ни с одного лица не сходила улыбка, она всем отвечала, всех подбадривала и всем уделяла ровно столько внимания, сколько было нужно, чтобы почувствовать себя желанным гостем в доме четы Борговых. Куликовский не отставал, рассказывал служебные байки, анекдоты, за которые еще лет десять-пятнадцать назад можно было отправиться на каторгу, подмигивал всем женщинам и те отвечали ему взаимностью, краснея и протягивая бокалы для того, чтобы звонко стукнуться краями с бокалом сладкоречивого Куликовского. Кажется, из женщин лишь одна Людмила смотрела не на него, а как будто сквозь него, и Василий снова спросил себя, а не поссорились ли они пока его не было. Вскоре настала очередь Леонида воздавать хвалы именниннику. Куликовский и так завершал каждый сказанный другими гостями тост, но сейчас слово, наконец, перешло к нему официально. Лёня встал, выпрямился, расставив плечи как на плацу перед церемониальным смотром, выставив вперед руку с фужером, изображая всех известных ему официальных лиц сразу, начал вещать. За сольные выступления Куликовского можно было не волноваться. Василий даже немного расслабился, зная, что Лёня не будет рассыпаться в дешевых комплиментах и банальных пожеланиях, собственно, так в итоге и вышло. К концу тоста, гости так развеселились, что, казалось, забыли какое событие их сюда привело, пока Леонид вдруг не закончил: — Ну и в качестве сюрприза, — он сделал МХАТовскую паузу, дожидаясь пока смешки за столом утихнут, — в следующую заграничную поездку Василий и Ваш покорный слуга, едут вместе, как попугайчики-неразлучники, как Бонни и Клайд, как Отелло и Дездемона, как… — Что? — Боргов поперхнулся шампанским, пока Леонид снова пытался воззвать к тишине за столом, у Боргова даже голос на пару секунд пропал. — Я… Ты… Как?.. — А вот надо было слушать, пока я говорил, — подмигнул Лёня, опускаясь за стол, чтобы хлопнуть Василия по спине. — Я теперь не капитан, а очень даже целый майор. Хотел сказать еще до того, как все собрались, чтобы не смещать фокус праздника, так сказать. — Но… Когда ты узнал? — Несколько дней назад. Еще официально не объявили, но документы уже подали. Теперь я курирую международные неполитические выезды, в том числе — спортивные. И в качестве знакомства с фронтом работ, если можно так выразиться, лечу на крыльях страны Советов прямо в гнездовище лучших умов Европы. Куликовский вещал возбужденно, глаза его фанатично горели. Видно было, что он с нетерпением ждал момента, чтобы поделиться новостью. — Ну, и кто-то еще помнит, что в прошлом я был не самым плохим шахматистом, — он заговорщицки подмигнул Василию. — Поэтому никто не возражал, что мой первый выезд станет именно на шахматный турнир. Ты только представь, я, наконец-то, стал выездным! Не прошло и двадцати лет! Василий все еще не мог отдышаться, шампанское стояло комом в горле. Он не понимал, рад ли он «сюрпризу» от Леонида или не рад. С одной стороны, всегда неплохо иметь рядом друга, особенно, в заграничных поездках, где группа поддержки чрезвычайно мала и состоит в основном из супруги с сыном и пары-тройки бдительных как ищейки КГБшников. С другой стороны, сам Леонид тоже не просто случайный друг или болельщик, а представитель той силы, которая не преисполняет его присутствием духа, а наоборот, вышибает из него весь дух. Лёня, однако, полагал, что Василий должен был обрадоваться не меньше него, и Боргов созывал на помощь все свое лицедейское мастерство, коего было немного, чтобы не показать как он отнесся к этой новости на самом деле. — Это… Очень здорово, Лёня. Очень здорово. Я даже не думал, что ты так этого хотел. — Ну не тебе же одному по заграницам ездить, — Куликовский закинул в рот маринованный огурчик и звонко хрустнул им, вальяжно откидываясь на спинку стула и прищурившись от удовольствия. Гости уже забыли про недосказанный тост и не обращали на их разговор внимания, мало знакомые с Куликовским, они не были в курсе его карьерных притязаний и мало ими интересовались, больше заинтересованные друг в друге. Женщины знакомились с другими женщинами, их мужья с чужими мужьями, лишь несколько человек на всем столом смотрели на Леонида и Василия. Это были Лёва и Людмила, Лёва смотрел на Куликовского не таясь, но грустно, совсем без улыбки, Людмила же сразу отвела взгляд, как только Боргов поднял на нее глаза, начав скрупулёзно подбирать с почти пустой тарелки остатки салата. — Не слышу криков радости, — почти обиженно заключил Леонид, демонстративно надув губы. — Я рад, — не вполне искренне заверил его Василий. — Просто… Удивлен. — Я сам чуть из штанов не выпрыгнул, — Лёня крутил перед собой вилкой, с нанизанной на нее картофелиной. — Двадцать лет, сколько еще можно было-то? Боргов не стал больше ничего говорить. Ему вдруг стало стыдно, что он не мог искренне порадоваться за друга. Чувство стыда, в последние несколько месяцев, уже становилось его постоянным спутником. Интересно, когда он успел стать таким плохим человеком? Лёва вдруг встал, с шумом отодвинув стул. Куликовского уже увлек в разговор сосед справа, поэтому Леонид не заметил, когда Лученко слегка взял виновника торжества за локоть и сказал тихо, так, чтобы слышал только он: — Пойдем подышим. Они заглянули в коридор, взяв еще мокрые от снега дубленки, и вышли на заснеженный балкон. Уже затворяя за собой дверь, они услышали как у них из-за спины донесся требовательный голос Людмилы: — Саша, если ты не прекратишь есть сладости, то ты опять заболеешь и с папой больше никуда не поедешь! Ты этого добиваешься? Василий вздохнул, мысленно сочувствуя сыну. У старшего Боргова оставались хотя бы редкие командировки в Москву, чтобы исчезнуть из поля зрения всевидящего и всеконтролирующего ока супруги, а вот у Саши была лишь одна альтернатива — бабушка с дедушкой. Родители Людмилы, старые коммунисты, считавшие Василия неблагонадежным элементом, несмотря на все его регалии и титулы, постоянно напоминали Людмиле про его не самую безупречную биографию, они не упускали случая упомянуть в разговоре, что дочь могла бы найти себе партию и получше. Родители Людмилы выбирали людей как опытный коневод выбирает лошадей — по родословной, едва ли не заглядывая в зубы. Василий, по их мнению, был не племенным жеребцом, но внука, как ни парадоксально, они любили и привечали, но сам Василий был далеко не в восторге оставляя Сашу с единственными бабушкой и дедушкой, боясь, что через несколько лет когда-нибудь услышит в словах сына те же высокомерные нотки, которые частенько звучали в обращенных к нему словах тестя с тещей. За годы семейной жизни Василию едва удалось добиться того, чтобы Людмила перестала приглашать их хотя бы на его личные праздники. Общих праздников Боргов старался избегать. — Потерпи немного, скоро все закончится, — Лев достал из кармана дубленки пачку папирос и протянул одну Василию. — Я тоже в свое время дни рождения не любил. — А сейчас? — спросил Василий, чиркая спичкой, одновременно прикрывая огонь ладонями. — Мысль о том, что их остается все меньше, придает мне сил терпеть их дальше, — Лученко тряхнул кудрями, стряхивая снег. — И снова твой хваленый оптимизм, — мрачно заключил Василий. — Не менее хваленый, чем твой. — Куликовский на тебя плохо влияет, начинаешь говорить его словами. Лев вздохнул, всю веселость будто ветром сдуло с его лица. Василий молчал, затягиваясь Беломором, Лученко вторил ему тем же молчанием. — Давно ты его не видел? — спросил Лев, не глядя на Василия. — Около четырех месяцев, — ответил Василий, не уточняя к кому относился вопрос. По тону Лученко предмет обсуждения был понятен без слов. — Я просил тебя за ним присматривать. — Я помню, — Василий сжал губы. — Но я не могу насильно увести его из КГБ. — Я знаю, — Лев едва заметно покачал головой, уже покрытой белой снежной шапкой. Балкон смотрел в небольшой ухоженный дворик. Сейчас в нем стояла та тишина, которая бывает только в самый сильный снегопад, какая-то очень благоговейная, даже ватная. Наконец, Василий решился снова ее нарушить. — Возможно, если бы тогда, после войны, ты бы написал ему, как мне, он бы не… Лученко отмахнулся от него, роняя с рукавов и плеч снег. — Это вряд ли. Он всегда был таким. Кому война, а кому — мать родна. Я просто надеялся, что ты будешь его как-то сдерживать. Василий нахмурился, но ничего не сказал. Пальцы начало неприятно жечь, он затушил остатки папиросы и полез в карман за второй. — Он был хороший шахматист, конечно, не такой хороший, как ты, Вася, но безусловно талантливый. Он мог бы быть математиком, инженером, запускать ракеты в космос, а вместо этого выбрал КГБ, — было видно, как тяжело Льву даются эти слова, он выговаривал с чуждым ему презрением, хриплым, чужим голосом. — Променял дар божий на сухари… — От нас ничего не зависело, Лёва, — сказал Василий, сам удивляясь своим словам. — У него был выбор. — Нам часто кажется, что у нас есть выбор, но за нас все уже выбрано, нами же прежними и выбрано, — задумчиво сказал Лев. — Ты уходил другим, не таким как он, и вернулся другим. — Не уверен, что это лучше. — Я уверен, — сказал Лев, подняв на него глаза. Василия снова захлестнуло уже привычное чувство стыда. Лученко был о нем такого мнения, которое сам Боргов считал незаслуженным. Возможно, снаружи его жизнь выглядела как образец всех мыслимых и немыслимых доблестей: сирота, ветеран, чемпион мира, семейный человек, но внутри… Девятый вал смятения поднимался в душе Боргова, грозясь захлестнуть все его прежние добродетели, вал, о котором Лученко еще даже не подозревал. — Я хотел с тобой поговорить, — Лев прервал молчание, снова отвернувшись от Василия. Боргову после этого стало заметно легче. — Это даже не предложение, а просьба. Не знаю, кого еще… — Насчет Лёни? — Нет, — Лученко покачал головой. — Насчет сестры Татьяны. Боргов вопросительно нахмурился. Лев вздохнул. — Ты помнишь, я сказал про обстоятельства, когда пришел. Не стал развивать тему, но, в общем, у Татьяны умерла сестра. Долго болела, очень тяжело, Таня… — он осекся, назвав жену неполным именем, но продолжил. — Почти не спала, сильно похудела, очень переживала, а я за нее переживал. А когда мы пришли в ее квартиру, чтобы забрать кое какие вещи, так вообще разрыдалась и на несколько часов… Я еле успокоил. Лев замолчал, туша остатки папиросы. Василий молча протянул ему еще одну. — В общем, не нужно ей приходить туда. И мне не желательно. И я подумал, что если… Когда ты будешь в Москве, я бы оставил тебе ключи, мог бы ты… Заходить проверять что там все нормально? Квартира недалеко от клуба, тебе не придется ездить, да и вообще. Там еще цветы, их поливать надо, сестра Тани очень любила их. Там, конечно, довольно пустовато сейчас. И даже мрачновато, ремонт давно не делали, дом старый, начала века, но я подумал, если хочешь, можешь даже останавливаться там. Куда больше места, чем в гостинице. И вид хороший, ближе к центру. — Я могу, — ответил Боргов чересчур быстро, слегка дотрагиваясь до плеча Лученко, чтобы вывести того из анабиоза воспоминаний. Василию редко приходилось видеть учителя таким несчастным и смущенным. И еще реже — просящим что-либо у него. Лученко не смотрел ему в глаза, Боргов заметил, что Лев часто моргает и сделал вид, что не заметил этой минутной слабости. — Но ты же знаешь, я приезжаю где-то раз в месяц… — Этого вполне хватит, — поспешно заверил его Лев. — Там… Я может сам, цветы надо будет раздать соседям или отвезти домой. Раза в месяц вполне достаточно. Пока мы ее не продадим. — Давай ключи, — Василий протянул руку. Лёва рассеянно закопался в карманах, несколько раз нахмурился, но все же вытащил из кармана довольно увесистую связку. — Адрес на брелке тут. Мы писали, на случай если потеряет. Рассеянная стала она. Под конец… — Все сделаю в лучшем виде, — заверил его Василий, убирая ключи в карман. Лев улыбнулся в первый раз с момента начала их разговора. — Я в тебе никогда не сомневался. У Боргова в горле снова набух огромный ком. Его самый главный учитель, самый близкий друг почти уже тридцать лет, стоял перед ним, глядя на него снизу вверх, усыпанный снегом, и смотрел на него с такой гордостью и любовью, как, наверное, смотрел бы отец, если бы не… Если бы… — Лёва, ты помнишь наш разговор в гостинице? Перед Парижем? Выражение лица Лученко стало озабоченным. — Помню. Но ты же не… — Нет, — покачал головой Василий. — Но кое-что произошло. И я… правда не знаю, что с этим делать. Он открыл рот и впервые за много месяцев — заговорил. Обо всем, о чем клялся себе молчать, начиная с балкона в номере и заканчивая поцелуем, не опуская ни одной постыдной подробности о случайной девушке в метро, о нелепых рассуждениях и еще более нелепых подозрениях, Василий говорил чересчур поспешно, сбивчиво, ни разу не переводя дыхание, будто бы боясь, что Лёва не даст ему договорить. Только когда он закончил последнюю фразу и сконфуженно замолчал, ожидая вердикта Лёвы, он вдруг понял, что от холода уже не чувствует пальцев и щек, а глаза непрестанно слезятся и от этого весь силуэт Лученко кажется расплывчатым, как мираж в пустыне. Лев смотрел на Василия долго, пристально. Лицо его не было ни испуганным, ни скрывающим гримасу отвращения или презрения, как того боялся Василий. Лученко склонил голову набок, внимательно вглядываясь в своего протеже, будто бы впервые за много лет его разглядел. Фоном к снежному безмолвию после исповеди, слышался задорный смех Саши из комнаты, Куликовский показывал ему фокусы. — Никогда не видел тебя таким, — вдруг вымолвил Лев совсем не строго, даже ласково, с какой-то непонятной Василию нежностью. — И не думал, что уже увижу. — Я надеялся, ты скажешь мне что делать, — Василий не заметил, как схватился за голову руками, будто пытаясь удержать ее от надвигающегося безумия. — А ты «видел-видел». Я уже ничего не понимаю. — А что тут делать? Все уже сделано, — Лученко задумчиво уставился в снегопад, а потом изрек, торжественно, как оракул. — Любовь не спрашивает разрешения. — Ну какая любовь, Лёва? Я же женат. — И этого она тоже не спрашивает, — сказал Лученко, все так же не глядя на Боргова. — Я думал, ты скажешь мне, что мне с этим делать, а ты меня еще больше запутал. — Я не знаю, что тебе делать, Вася, — Лев вдруг положил руку ему на плечо, придвигаясь ближе. — Но я точно знаю, чего тебе делать не надо. — И что же? — спросил Василий почти отчаянно, ощущая себя ребенком в поисках родительского наставления. — Не вини себя, — просто ответил Лученко, глядя Василию в покрасневшие слезящиеся глаза. — И не ищи слона там, где его нет. Иногда поцелуй — это просто поцелуй. — А тюрьма — это просто комната, — мрачно добавил Василий. — Я надеюсь, до этого не дойдет. — Но может, — понуро сказал Боргов. — У нас все может, тебе ли не знать, — Лев снял запорошенные очки, стряхивая с них снег, успокаивающе глядя на ученика. — И как этого избежать? — Ну во первых — не светись, — Лев почесал пальцем нос, встревоженно поглядывая за спину Василия, туда, где Куликовский все еще продолжал развлекать народ. — А во вторых, попробуй, если получится, объяснить ей то, в какой опасности ты находишься. Но, очень осторожно, Вася! — Может мне вообще не ехать в Москву? — в смятении спросил Боргов, смутно представляя себе как должно будет пройти это объяснение. — Мне кажется, я сделаю только хуже. — Это тебе не поможет, — со знанием дела улыбнулся Лев. — Судя по тому, что ты рассказал, тебе поможет только откровенный разговор тет-а-тет. — Я думал, ты скажешь мне держаться от нее подальше. — Я бы может и сказал, — снова улыбнулся Лученко, тепло глядя на Василия. — Но не думаю, что у тебя получится.