Запечатанный

С тех пор как принцессе Адде представили ее будущего мужа — принца Радовида Реданского, и принцесса неожиданно, душно, показушно и безудержно влюбилась, амурно страдать при дворе стало новой модой. Адда что-то там для себя решила и со страшным воодушевлением первый раз влюбленного человека, который хочет, чтобы каждый также купался в ванильном счастье, и краев у этой тарелке с ванилью не видит, навязчиво представила Ирис графа Рогнедо из Лирии. Вдовец лет тридцати пяти, статный белокурый красавец, беспрестанно демонстрирующий крепкие зубы в улыбке. Даже нелепые надушенные кружева не могли скрыть воинскую выправку. Рогнедо бросал взгляды и делал крайне заинтересованное лицо — ошибиться в роде интереса было невозможно. На очередном балу он пригласил ее на танец и приглашение прозвучало так интимно, что Ирис сглотнула. Отступать было некуда — она же решила соответствовать, во что бы то ни стало. И вот в тот самый момент, когда она уже скользила по паркету, музыка играла порочно и звонко и свечи в канделябрах прыгали тоже порочно — порочнее не бывает,это и произошло. Ирис, увлекаемая в танце графом, уже преисполнилась отвращения к грядущей полной романтике, к Адде, и к самой себе. И тогда это случилось. Бесплотный и лёгкий, но наполненный какой-то жёсткой бескомпромиссностью и силой голос, отчётливо проговорил прямо под ухом: — Не советую. Первую жену задушил своими руками по причине дикой ревности. И тебя удавит. Ой как не советую. Ирис вздрогнула в руках графа. — Скажи ему, что все знаешь про аферу с сосновым лесом. Он исчезнет, как тень на солнце. С возрастающим ужасом Ирис осознала, что голос звучит не над ухом, он звучит прямо у нее в голове. Джинн? — Я и есть. — подтвердил голос, — Ну же! Почему-то это было нетрудно. Ирис уставилась в переносицу графа сияющими глазами, и, даже не морщась от выпрыгивающих на пол и стены свечных бликов, произнесла: — А я всё знаю про сосновый лес. Граф побелел и спал с лица. Наклонился к ней и, некрасиво шевеля усами, громко прошептал: — Сколько хочешь за молчание, девка? Ирис моргнула. — Две тысячи оренов подойдут. Граф воровато огляделся: — Ладно. Только, блять, никому не слова. А то, блять, своими руками тебя на тот свет отправлю. Ирис улыбнулась и понятливо кивнула. — А с вами, граф, Рогнедо, приятно, оказывается, иметь дело. Интересная земля — север. На эти нечестные деньги она в числе прочего купила коня. Пятнистый и гривастый меринок оказался послушным и выносливым, как торговец и обещал. Каждый раз радуясь его лёгкой рыси и трепетной иноходи, Ирис со злорадством вспоминала Рогнедо. Удружил ты мне, граф! И с тех она больше не была совсем одна. Джинн, так надежно запечатанный в ней, проснулся. Джинн оказался, чтоб его, с характером. С очень своеобразным. — Что ж ты да каша, да за манная! — вещал он Ирис, — даже не попыталась свалить ни разу! Ну дурища! Ну вообще! Покорно сидишь и ждёшь когда тебе, овце такой, перережут горло из-за страны, к которой ты по-хорошему и отношения-то не имеешь! Это было обидно. До чёртиков обидно. — А как же договор? Как не имею? — возражала Ирис, молясь, чтобы никто не заметил как она ругается сама с собой на лестничном пролете. Еще славы юродивой ей только не хватало. И ещё очень жгло сознание того, что джинн, бесплотная скотина, в сущности был прав. Ещё даже по-хорошему не охраняли. Фольтест был уверен, что зерриканская игрушка даже не попытается сбежать. — Какооооой договор? — гнусавил джинн.— Ну воюет Темерия с Нильфгаардом, или с кем там ещё, так мы-то тут причем? Нам с тобой никто орден на шею не повесит. Ты-то просто помрешь, а меня опять вернут в кувшин. В гребаный, керамический, замкнутый кувшин! Где темнота и вонь! Не дадут, как обычно, в человеческом теле пожить! — Да кто ж тебя вернёт, — удивлялась Ирис, — выполнить три желания и улетишь себе обратно, куда там…в страну джиннов. Так ее учили в Саду Тысячи Цветов. Так и должно было быть. Облагодетельствовав нашу вселенную ровно три раза, джинн уметался восвояси. В свои, так сказать, джинновы селения. Где благодать и вечное сияние чистого джиннового разума. Джин внутри нее произвел ментальное движение, как если бы покрутил пальцем у виска. — Да тьфу! Это ж все не просто так! Каждый, кто покупает у Зеррикании джинна, покупает только два желания, третье — всегда, всегда послать джина обратно — в Зерриканию! В темный, будь оно не ладно, кувшин! Ты думаешь, что я третью сотню лет по девкам мотаюсь? А? Уж я явно не по своей воле! Хотя в человеке жить приятнее, что не говори. И слышно все, и видно, и даже иногда интересно. Ещё б ты страсти с кем предалась, энергообмен бы мне повысила?! А? Я ж эмоциями питаюсь! Только не с этими дворцовыми… Бандит с большой дороги нам нужен! А желательно — нелюдь! От перспективы трахаться с нелюдем с большой дороги у Ирис подкосились колени. Ещё и наверное, пусть ей нелюдь к горлу нож приставит, чтобы джинн вообще забалдел. — О да! — засмеялся джин, услышав ее мысль. — Наконец-то мы на одной волне! Но не боись, мой глупый кувшин без крышки, не боись! Теперь я проснулся, не знаю уж как и почему, но мы с тобой выберемся из этой волосатой темерской жопы! Получишь ты свою жалкую жизнь обратно, прокоптишь небо еще лет пятьдесят — семьдесят, не переживай! Главное слушайся меня во всем! Умней, балбеска, со мной у тебя все равно выбора нет! Ирис согласилась. Несмотря на скабрезную манеру изъясняться, джин был единственной надеждой. Как бы не подло это не звучало, но жить ей хотелось куда больше, чем умереть. Пусть даже смерть за Темерию — без сомнения, хорошая смерть. * *. * Утро раннего октября обещало превратиться в удивительно для такой поздней осени солнечный день, когда на тракте, ведущем к северным воротам Вызимской крепости, показалась группа всадников, одетых в одинаковые полосатые синие мундиры. Кони трусили радостно и торопливо, после месячной отлучки отряд возвращался домой и, казалось, даже запах навоза, долетающий с гумна, чувствовался по-другому. По-темерски. Несмотря на яркие блестящие нашивки в виде королевских лилий, безошибочно указывающие на принадлежность ко двору, всадники смотрелись совсем иначе, чем привычная глазу горделиво гарцующая темерская кавалерия. Оружие и доспехи были у всех прилажены ловко и годно, ни одной лишней декоративной детали на себе не несли и кони. На многих лицах, отнюдь не возвышенных и благородных, застыло по-крестьянски хитрое, опасное выражение. Синие Полоски (а это были именно они), элитный отряд темерской армии, лучшие из лучших, служившие под предводительством самого Вернона Роше, на вид были — далеко не рыцарями, скорее — лихими людьми, настоящими, что уж скрывать, забияками. Впереди ехал сам пресловутый Роше, которого одни считали надеждой Темерии и доблестным мужем, а другие — проходимцем, лишь волею слепого случая оказавшегося подле короля. Темные упрямые глаза смотрели строго вперед, на тракт. Несмотря на более чем обоснованные слухи о его босяцком происхождении (Роше понятия не имел — кто его отец, а мать потерял в раннем детстве), в командире была видна такая резкая и четкая порода, которую ищешь-ищешь, да не найдешь во многих знатных семействах как Темерии, так и Редании. От остальных Роше отличал черный шаперон, надвинутый сейчас по самые брови, да роскошная цепь с темерским лилиями, покоящаяся на широкой груди — почетный подарок самого короля Фольтеста. Впрочем, из толпы солдат он выделялся не один. Рядом с Верноном Роше на резвой белой кобыле ехала его радость и его боль, а по совместительству и правая рука, единственная женщина в отряде, белокурая Бьянка Вэс. Бьянка весело щурила красивые глаза от осеннего солнца, и, задорно кусая сорванное по дороге зелёное яблоко, переговаривалась с солдатами по поводу предстоящего житья-бытья. Возвращение домой на долгое время, на зимовку, радовало всех. Обычно полоски проводили зимы в Вызиме, тогда как весенние и летние месяцы были наполнены разъездами по таким поручениям, о которых не принято говорить вслух. Но зима — другое дело. Роше может и сорвут, он птица важная, а вот остальным предстоит несколько месяцев покоя и довольства на королевских харчах. Вернон Роше, прищурившись, смотрел как трогательно прыгают завитки коротко остриженных волос, как играет солнце на металлических пуговках Бьянкиной курточки. Смотрел — и не мог заставить себя не смотреть. Он нашел Бьянку десять лет назад при набеге на одну из скоя’таэльских стоянок. Подумать только было время когда он был далек от политики и занимался только этим — отлавливал по лесам эльфское отродье и сводил его на нет. Золотые годы. Шестнадцатилетняя пигалица была привязана к дереву и, судя по всему, находилась там не первый день. Она подняла на солдата остывший синий взгляд, и Роше не сразу понял, что пред ним человек — настолько красивым, до невозможности гармоничным было полудетское лицо. И разглядев отчётливо круглые уши, он облегченно вздохнул — убивать недоросля, даже эльфийского, рука тогда не поднялась бы. Каким-то совершенно непостижимым образом Бьянка умудрилась прибиться к отряду. Родных у нее больше не было и идти особо ей было некуда. Солдаты, загубившие на своем веку не одну женскую душу, девчонку жалели. — Куда ей деваться, Вернон? — говорил бывший вор-домушник по имени Мартин, два года назад получивший помилование в обмен на бессрочное служение короне. — Ты на глазищи эти посмотри… не пройдет и недели как она в борделе окажется, как пить дать… Нету девке без семьи, без мужа, одной жизни, нету вот… И она осталась. Солдатки были не такой уж невидалью, одно исключение всегда можно простить. Если б Вернон знал, что так выйдет, он самолично засунул ее в пансион для благородных девиц, или куда там мелких дурочек пристраивают. Купил бы фамилию — связи есть. Да уж, он не пожалел бы своего жалования (все равно его некуда было девать, это жалование), чтобы решить эту проклятую проблему. Если б только он тогда почуял, чем все обернется… Но он не почуял… Прошло несколько лет, и когда из симпатичного утенка вырос пленительный лебедь, Вернон Роше, темерский пёс на службе у короны, убийца, как говорили, женщин и детей, чёрствый, как говорили, сухарь, и скорый, как говорили, на расправу, сукин сын, наконец-то понял что с ним такое. Понял, как погано он влип. Он был крепко, безнадежно, глухо и глупо влюблен.