Запечатанный

Вернон Роше с трудом оторвал взгляд от вычурного амариллиса, цветы которого украшали собой центральную площадь богатого и сытого Новиграда, и пустил коня неспешным шагом. Роскошные, изощрённые в своём великолепии цветы. Когда он только приехал сюда, этот чёртов амариллис был только луковицей, сокрытой под землёй. Только луковицей. А теперь, почти за полгода, из луковиц успели вырасти цветы, кровавый цвет которых был Вернону до жути неприятен. Впрочем респектабельные жители Новиграда таких неприятных ассоциаций по-видимому не имели. Они, ушлепки, попросту зажрались. Уже почти полгода Роше был здесь, пытаясь убедить собравшихся в том, что единственное спасение северных государств — это объединение против грядущей агрессии Нильфгаарда. И полгода никто не хотел его слушать. Он сильно подозревал Ковир в грязной двойной игре, однако без доказательств подозрения подозрениями и оставались. Обойдется, говорили они. Торговые пошлины и эмбарго, говорили они. Это было безнадёжно. Политикой Роше был сыт по горло, но понимал, что либо он, либо никто. Как обычно все спрячутся за темерским спинами, трусливые, мелкотравчатые засранцы. Вашу, через три колена, мать! Когда мысли в редкий момент прояснялись от политического хлама, мучило то, как он простился с Вэс. Как глупо и по-дурацки всё вышло. Что было бы, не зайди туда Геральт? Он бы Вэс, наверное, прямо на мешке соломы разложил. Похотливый старый пень! Столько лет он держал себя в узде и тут сорвался. Абсолютно, без повода и по-идиотски сорвался. Он тысячу раз принимался писать ей письмо и тысячу раз бросал. Получая от неё служебные доклады, листы, исписанные её беглым, не по-солдатски изящным почерком (сам в своё время, несмотря на скандалы и сопротивление, отослал её на год к жрицам Мелителе — грамоте учиться), бессознательно комкал бумагу в руках, представляя как Вэс внимательно, закусив губу, выводит ровные буквы: «Тринадцатого расквартировать удалось, у Коротышки снова родился ребенок (эка невидаль!), а пятнадцать мешков муки на наше довольствие, посланные с королевского двора, пришли вовремя». Потом следовали короткие приписки о том, что ко двору снова явился ведьмак Геральт, Фольтест все чаще и чаще отлучается в замок Ла Валлет. С зерриканкой, за которой Роше приказал присматривать, всё в порядке, только вот, по мнению Вэс, она совсем пала духом. А в конце осторожный вопрос, когда ждать его обратно. Он и сам бы хотел это знать. Очень хотел бы. * * * У Бьянки Вэс этой весной было два важных дела и даже неизвестно какое важнее. Важным делом было присматривать за новоиспеченной подругой — Ирис, прости меня Мелителе, вроде как из Вызимы. На самом деле из Зеррикании, конечно. Вы на лицо-то посмотрите. Роше строго-настрого наказал. Наказал ещё тогда. Ещё ДО. Зимой Ирис была весела и бодра, веселилась со свитой принцессы Адды и едко и метко комментировала своих записных ухажеров. Но вот как прорезалось весеннее солнышко, с весельем было покончено. Ирис стала грустной и вялой, усталой и закрытой. И молчала в ответ на все Бьянкины расспросы. — Я не могу тебе сказать, — говорила она, наклоняя голову к плечу. — Это не моя тайна. Была бы моя — доверила бы. Ты мой единственный друг здесь… Но тайна не моя… И угасала с каждым днём. Взгляд черных глаз тускнел, между бровями залегла горькая складка. Она была похожa на человека, умирающего от тоски. Или от любви. Хотя из них двоих от любви умирала Бьянка. Что, кстати, Ирис было известно — в тот самый вечер, когда Роше поцеловал её в конюшне, Вэс и проболталась. — Ну и что, — сказала тогда зерриканка. — Зачем ты убежала-то? Прекрасный мужчина и видно, что любит тебя. Ну подумаешь, не удержался… Свет луны падал на неё из окна, падал на высокий чистый лоб, на, тогда, зимой, ещё не грустные, глаза, и Бьянка в который раз подумала, что такой красивой быть просто нельзя. Это должно было быть запрещено законом. — Я расскажу тебе кое-что, — сказала как-то Ирис, когда Бьянка опять принялась страдать по Роше. Дескать, что же будет, когда он-таки приедет. Как она, Бьянка, Роше в глаза смотреть собирается. — То, что не должна хранить в секрете. Про свое прошлое… …Это место называлось «Сад тысячи цветов» и поверь выглядело оно столь же прекрасно, как и называлось… …И мы были в этом саду настоящими цветами. Мы, а не розы или бегонии. Охранялись мы как величайшая драгоценность… Только Правитель Аниах, его сорок братьев и приближенные имели право заходить к нам… Иногда кто-то из них выбирал одну из нас и исчезал во дворце удовольствий в северном крыле… …Когда девушка не возвращалась, это означало, что она выйдет замуж. Станет уважаемой госпожой… Невозможно увести кого-то из сада тысячи цветов и не жениться… Таков закон Зеррикании — сорвешь цветок, и ты должен заботиться о нем… Я жила там почти с рождения в сытости и тепле, не зная голода и бед, и меня выбирали много раз. Но всегда на время… Всегда на вечер или на два… …Мне тогда казалось это абсолютно нормальным, другого я не знала… …Небольшая плата за сытую жизнь, не находишь…? …Так вот, каждый раз, когда мужчина приходил к нам забрать Цветок Сада Тысячи Цветов насовсем, он смотрел на Цветок точно также, как на тебя смотрит Роше. Я видела этот взгляд десятки раз, изучила до мелочей, потому что всегда завидовала, потому что всегда хотела быть на месте той, которую выбрали… …Не на вечер, не на два, а навсегда… Она усмехнулась, грея руки у каминного огня: — Какая ирония, что и здесь я получила цветочное имя… Я, наверное, единственный цветок Сада Тысячи Цветов, который покинул сад не потому что его полюбили. И Ирис снова грустно вздохнула, к чему-то безрезультатно прислушиваясь внутри себя. Она угасала на глазах. И Бьянка ничего не могла предпринять. Хоть бы вернулся Роше, он всегда знал что делать. Это было ещё одно сложное дело. Мучиться от неизвестности и ждать командира. Ждать, ждать, ждать… Письма из Новиграда приходили исправно, но в них не было ни слова о личном. Только по службе. А с другой стороны, что он ей напишет…? Распорядись расквартировать наконец Тринадцатого и жди мой следующий поцелуй? Передавай привет розовому кусту? А Финн зачитает по слогам перед всеми. Ага. По ночам Бьянка ни о чем другом думать не могла, как о сцене в конюшне. Интересно, что было бы, если бы не явился Геральт? Да кому она врёт? Она была бы счастлива, если бы командир её прямо на мешке соломы разложил. Да хоть бы и на голом полу. Что бы она могла быть с ним, хотя бы этот, один-единственный раз. Непонятно откуда взявшейся уверенности зерриканки, что у Роше должны были якобы быть чувства, Бьянка не разделяла. Это, может, в Зеррикании, конечно, и так. Мужчины, может, там и смотрят какими-то глазами. На Ирис вон везде смотрят. А командир ничего ей, Бьянке, не должен. Это был всего один-единственный поцелуй. Иногда эти мысли просто было невозможно терпеть. Хотела бы она знать, что ее ждет по его возвращению. Очень хотела бы. * * * Бард Юлиан, по прозвищу Лютик, пришедший этой зимой в вызимскую крепость вместе с ведьмаком Геральтом и пробывший с оказией до весны, был не просто выпимши. Ведьмак — да, тот слегка поддал. Поэт же был пьян в драбадан. В этом счастливом состоянии на месте дворцовых мегер ему виделись прекрасные и ещё раз прекрасные сирены с томными очами, поющими дивные песни дождавшимся их ласки морякам. Знать считала недостойным себя идти праздновать Беллетэйн к кострам, вместе с простым людом, но повода покутить лишаться не собиралась. Вечер давно перестал быть томным и придворные матерились от души, азартно играя в карты. Особенно свита Радовида. Матерные тирады выходили у прекрасных дам куда забористее и в несколько раз пошлее, чем у их брутальных, широкоплечих кавалеров, закаленных якобы в сражениях за честь доблестной Редании. Хотя темерские придворные тоже изо всех сил старались не отставать. Пока барон Лопез что-то лепетал про «идите к черту», его законная супруга настолько красочно и образно посоветовала карточному оппоненту завернуть очко вовнутрь, что Лютик вынул перо и принялся записывать. Буквы у нетрезвого поэта разъезжались во все стороны, и он раздосадовано причмокивал губами. Такой материал пропадает! Трисс Меригольд смотрела на ведьмака Геральта, а ведьмак Геральт смотрел на неё. Лютик много чего по поводу этих гляделок думал, но привычно молчал. Риск смачно схлопотать случайно по щам, как оно частенько бывало из-за геральтовых женщин, сковывал язык намертво. У Лютика сегодня были припасены полные штаны комплиментов и грандиозные планы на продолжение банкета. Так что извини, дружище. Разбирайся сам. — Ты меня в это не впутывай, Трисс, — веско сказал Геральт. — Чем-чем, а политикой я заниматься не хочу. А джиннов — так попросту терпеть не могу. Трисс поджала губы. Джинн — значит Йеннифер. А Йеннифер — всегда больное место. Свита Радовида расступилась, и на место рядом с Трисс села черноглазая зерриканская красотка, давно пробуждающая в Лютике потребность написать балладу или две. Женщина была грустна, как будто пришла не на кишащий весельем двор, а на похороны. Медальон ведьмака дернулся и задрожал мелкой рябью. Геральт смотрел на зерриканку с прищуром, жёлтые глаза с вертикальными зрачками были серьезны как никогда. — Я сказал — нет, — повторил он. — Не вмешивайте меня в это. У зерриканки кровь бросилась к щекам. Ирис посмотрела на Трисс, и во взгляде у нее был пепел. Лютик знал такой взгляд, видел в своё время у Эсси, у Глазка. Взгляд человека, у которого была надежда, а потом её отняли. И который теперь думает — да лучше б её и не было, этой надежды, не было бы совсем! — Ты хотя бы попыталась, спасибо, Трисс… Ирис встала, и отошла за другой стол. Там вовсю шла развязная гулянка: лилась водка, курился кальян, а барон Лопез, окрыленный карточным выигрышем, кажется, даже достал фисштех. Ирис налила себе вина и осушила бокал залпом, ни на кого не глядя. Геральт смотрел зерриканке вслед, и в глазах его читалось неподдельное сочувствие. Но с места ведьмак не двинулся.