Запечатанный

Тринадцатый, кажется, с самого утра шакалил по району, и, увидев Бьянку, приветственно и гарно цыкнул зубом. Зря он это сделал. Бьянка обожгла его таким взглядом, что мама не горюй. Повезло тебе дружок — я сегодня наряды раздавать собралась. Бьянка была с самого утра зла. На всех и на себя в том числе. Она так долго представляла себе эту встречу с командиром, ночами не спала. А тут… Полный игнор. Вот она — дура! А потом ещё Ирис добавила. Взялась защищать Роше, уверяя что «с мужчинами всегда так» и «они не умеют показывать чувства». Разливалась прямо-таки соловьём. И вот, с какого перепугу, спрашивается? Меньше надо бухать с Лютиком и помогать ему пописывать пошлые новеллки, которые только в борделях, поди, и читают! Кажется, зерриканку кто-то наконец знатно оттарабанил (положа руку на сердце — давно пора было), и теперь она прониклась пониманием и сочувствием ко всему мужескому роду. На почве, так сказать. Интересно, кто это был? Бьянка даже спрашивать не будет. Всё равно через неделю выяснится, потому что вызимский замок — большая, переполненная сплетнями деревня. Не с эльфом же в лесу Ирис учудила! Понимая свою неправоту, Бьянка всё равно продолжала злиться на легкомысленную зерриканскую балбеску и дальше. Кажется, в Зеррикании всё решалось быстрым снятием штанов. Тогда ясно. Роше с этим тоже не церемонится. Интересно во скольких Новиградских борделях он уже побывал? И наверняка, подлец, нe по разу! Правда, вся эта злость улетучилась, стоило ей зайти в штаб и увидеть командира. Он сидел за столом, устало прикрыв глаза. Был всё так же небрит, под глазами глубокие тени, и черты лица заострились от усталости ещё больше. Шаперон лежал рядом и Бьянка вдруг подумала, как сильно в последнее время прибавилось у него седины на висках. Кажется, очередную ночь командир не спал. И неизвестно, сколько нормально не ел. Уж она-то его знала. Бьянка смотрела на Роше молча, борясь с хаосом, мигом наступившим внутри. И зачем он только поцеловал ее тогда? Твою мать, все же было под контролем! Держать перманентную влюбленность в командира в узде и при этом жить собственной жизнью Бьянке до поры до времени удавалось неплохо. Даже мужчины у неё случались иногда. А вот тот раздрай, что наступил сейчас, был попросту невыносим. Роше в кресле пошевелился и открыл глаза. Уставился на Бьянку с выражением лица человека, только что проснувшегося и толком так и не понявшего, где он и что с ним.  — Вэс? Бьянка как могла постаралась придать своему лицу выражение безразличное и даже сухое. — Восемь часов. — Ах да… — Роше поднялся и обвел взглядом комнату. Бьянке вдруг остро, до колик в животе, захотелось подойти к нему и обнять. Просто так. Чтобы он не думал, что он всегда один. Но это очень было вряд ли. И стало больно и стыдно, что так глупо больно.  — Ла Валетт… — Роше прокашлялся. — Ебись конем, оно, Бьянка, я не думал, что всё так далеко зайдет с этой историей… Луиза Ла Валетт показывает зубы… и есть от чего… Бьянка выругалась про себя — история была ей хорошо знакома. Ещё и двоих детей от Фольтеста умудрилась прижить баба, с ума сойти! Все беды от того, что мужики дружка своего на привязи держать не умеют! Вот абсолютно все беды! Бьянка нахмурилась и опустила глаза. Мысли про Новиградские бордели и иже с ними снова полезли в голову. И мысли о том, что командир зажал её на конюшне, а потом даже извиниться не удосужился. Интересно, завали он её тогда и по неосторожности обрюхать, её бы тоже в глухомань сослали? — Когда выступаем… — спросила она, стараясь смотреть куда угодно, только не ему в глаза. — Полным составом? И на сколько дней провизию рассчитывать? Сейчас она выйдет отсюда. Позовет Тринадцатого, и они займутся делом. Ещё минута — и этот мучительный разговор закончится. Минута. Одна минута. Роше смотрел на неё, упрямо отводящую от него глаза со странным, нечитаемым, глухим выражением. Он гулко вздохнул, кивнул своим мыслям, как человек, что-то про себя решивший, поднявшись из-за стола, пересек комнату. — Вэс, — тихо позвал он, остановившись рядом. Бьянка взглянула на него. — Вэс, — повторил он и, казалось, выговаривать её имя ему стоило титанических усилий. Просто титанических. — Ты служишь под моим началом, считай, десять лет… десять лет… и за это время, за всё это время, я не сдержался один раз, один, твою мать, единственный, грёбаный раз! И теперь ты мне в глаза не смотришь! Бьянка поражённо вскинулась. Роше ломаным быстрым движением провел пятерней по коротким, по-солдатски стриженным волосам. Ему явно было непривычно с непокрытой головой.  — Надо было действительно тебя здесь фрейлиной оставить. Видимо, дворцовая жизнь по тебе… В голосе его сквозила горечь, настолько явная, что не услышать было невозможно. Он опять стоял близко, как тогда, и от этого Бьянке было трудно набрать в лёгкие достаточно воздуха. Вэс вдруг вспомнила зерриканку, уверявшую, что Роше к Бьянке неровно дышит. И отчаянную, глупую, пустую и абсурдную надежду вдруг стало невозможно задавить.  — Черта с два она по мне, Вернон… Пальцы, как бы обретя собственную, независимую от самой Бьянки, волю, потянулись и коснулись небритой щеки Роше. Бьянка настолько заигралась сама с собой, что даже понимая какую отчаянную глупость она делает, остановиться уже не могла… Стояла на краю обрыва и вместо того, чтобы в панике отбежать, — жадно вглядывалась в раскрывшуюся перед ней бездну. И бездна тянула к себе. Звала прыгнуть. Она не удивилась бы, оттолкни её Роше хоть грубо, хоть как. Напомни он ей про субординацию. Про соблюдение приличий в конце концов. Ожидала каких угодно слов. Материться командир умел и любил, а за подобную выходку можно было легко угодить и на гауптвахту. Но ничего из этого не последовало. Роше перехватил её руку, сжал пальцы, вжался щекой в ладонь, как бы продлевая непрошенную, нежданную ласку.  — Иди ко мне, — тихо и почти неслышно попросил он. Все последующие ночи, да что там, все последующие разы, когда они занимались любовью, за всю жизнь, Бьянка будет помнить. Выучит наизусть сладкую и терпкую науку — что и как нравится её мужчине. Но в первый раз она не запомнила почти ничего. Вихрь эмоций подхватил её и закружил, оставляя в памяти лишь рваные обрывки: …как он вжимает её в стену и, одной рукой удерживая на весу, другой закрывает дверь кабинета на ключ, и она торжествующе думает, что всё — теперь им никто не помешает… …как близко она видит его усталые, но почему-то сейчас лучащиеся странным весельем глаза, и как щетина колет везде и всюду… …как он подхватывает её на руки, сажает на стол, и как грубые, но старающиеся быть нежными руки раздевают её, и она уже совсем, совсем не может ждать и прерывисто, задыхаясь на каждом слове, просит его поторопиться… ….и яркая, как магическая вспышка, неожиданная и сладкая разрядка, от которой по щекам неудержимо начинают течь непрошенные, глупые слезы… Пришла в себя Бьянка на полу, кутаясь в рубашку Роше и думая: как хорошо, что есть какой-никакой ковер. Она сидела, тесно прижавшись к груди своего командира, и баюкала голову у него на плече. Одна рука Роше обнимала её, мягко не давая отстраниться, а на указательный палец другой руки он накручивал прядь ее отросших за последние месяцы волос. Командир имел вид человека, с плеч которого упала и придавила всех врагов гора.  — Мне нравится так, — прошептал он заговорщицки ей в ухо, продолжая играть с прядкой.  — Очень нравится. Не состригай их больше. Пожалуйста. * * * Ведьмак сидел на дворцовой кухне и сочно, с заразным удовольствием, поедал маринованную с розмарином баранью ножку. Жилы так и трещали у него на зубах. Около него добродушно копошился бард, отвешивая проходящим мимо барышням дежурные комплименты. Ирис на комплименты везло сегодня особенно. Барду взбрело в голову сочинить поэму, повествующую о любви восточной воительницы (скажем так, «из-за гор, чтобы каждый принял на свой счёт») и северного сурового, очень сурового рыцаря под рабочим названием «Тысячу раз — да!». Тысяча — хорошее число, когда речь идёт о любви. На воительницу Ирис совершенно не тянула, но вот про загадочный восточный колорит подсказать могла. И Лютик был просто счастлив пообщаться с кем-то о своём творчестве. Без внимания поклонников он сох и сдавал, а в Вызиме интересующихся не хватало! Именно из-за этого он решительно оккупировал кухонный стол, потеснив Геральта с бараньей ногой и разложив везде и всюду свои перья и бумагу.  — И нам с тобой надо ещё над сладкой и романтической страстью поработать… — вещал поэт, ничуть не стесняясь панических взглядов прислуги. — Такой, знаешь ли, взрыв, страницы хотя бы на четыре, чтобы читатель глаза вытаращил.…Какую-нибудь зерриканскую деталь, чтобы сразу экзотики и такой горячности добавить, замутить… Знаешь что-нибудь? Ирис на минуту задумалась, надраивая тяжелый, пропитанный гусиным жиром противень. На ум пришли кольца для удовольствий, надевающиеся на мужской орган и существенно продлевающие любовную игру — в Саду Тысячи Цветов обычное дело. — Знаю, — сказала она, подумав. — Но давай лучше вечером… Не хватало ещё кухонную прислугу от лютиковых неприличных виршей в чувство приводить. Адда придумала для Ирис наказание за то, что, она, Ирис, её прекрасную и драгоценную брошь с цветочком, личный благоволительный подарок, взяла и потеряла — и фрейлина на три дня была сослана на кухню. Наказание Ирис приняла безропотно, так как чёртова брошь действительно куда-то исчезла. Принцессе думалось, что работа, а также общение с простым неотёсанным людом, будет тяжёлым жизненным уроком. В действительности же дело обстояло с точностью до наоборот. На кухне и так было весело и живо, а уж с приходом барда совсем похорошело. Ирис засучила рукава, надела холщовый передник, и, уже через полчаса весело полоскала со всеми тарелки и отскребала песком горшки. Другие служанки таращились на лощёную фрейлину, охотно пачкающую руки по локоть в копоти, со смесью страха и уважения, а Лютик обещал её труд воспеть. Куда забавнее, чем в покоях принцессы, выхолощенных формальностями, как формалином. Так что день сегодня задался. И у неё, и у джинна. Джинн наслаждался бодрствованием. Просто наслаждался. По его словам, так долго он не бодрствовал в человеческом теле никогда. Либо просыпался в полном ужасе и неадеквате, когда жертве уже перерезали горло, либо очухивался на такое короткое время, что и понять-то не мог, где он и что с ним. Про кувшины и лампы джин даже вспоминать не хотел. Ирис была бесконечно благодарна безымянному эльфу за прядь волос. В сочетании с розовым кварцем, так удачно найденным милой Бьянкой, все сработало. Как и почему — неизвестно, но сработало. Наверняка и сны с участием этого непонятного эльфа она видела исключительно из чувства благодарности. В этих снах мелодичный и уже слегка хриплый от страсти голос шептал ей что-то на непонятном языке, острое ухо трогательно дергалось, когда она целовала эльфа в висок. А потом, в том же сне, крепкие пальцы сжимали её бедра, и начинался уже совершенный странный и туманный бред из сладких касаний, размеренного, а потом уже и бешеного ритма, и придушенных всхлипов, сдержать которые было уже невозможно. Ну невозможно же. Она просыпалась с неуместным стоном посреди ночи и долго не могла заснуть, вспоминая эти сложного цвета миндалевидные глаза, не зелёные и не коричневые, а всё вместе. И как эльф жаден до неё был той ночью, хоть и пытался сдержаться, — не то что все её прежние любовники, избалованные и пресыщенные. — Эх тебя и кроет! Знатно он тебя натянул! — беззастенчиво смеялся хамский джинн на такие мысли. Странно было мечтать о чьих-то кусачих поцелуях, имея постоянного соседа в голове, но бесстыдника-джинна не смущало ничего и никогда. Будь джинн из плоти и крови, они бы с Лютиком точно поладили. Общий язык с полпинка бы нашли, как пить дать. И Ирис продолжала думать про кареглазого эльфа. И жалеть, что даже имени его не знает. И что, скорее всего, больше не увидит. Нет, ну что за дурость и глупость? После такого даже Бьянку за её страдания по командиру дразнить неудобно (но все равно можно). Тем более сейчас, когда от набегов скоя’таэлей страдает все больше и больше караванов, когда все только и говорят о том, что нелюди опять распоясались не на шутку… словно десять лет назад… Хотя Ирис было абсолютно всё равно, кто там прав, кто виноват. Её одинаково тошнило от мысли, что где-то прямо сейчас может погибнуть и её подруга Бьянка, и суровый, но крайне симпатичный ей Роше, и даже, например, нахал Тринадцатый, который, при встрече с ней выразительно дергал косматыми бровями с целью познакомиться… …и этот кареглазый милый эльф, имени которого она не знала… Про то, что ей самой могут перерезать горло, она практически уже и не думала. А вот про других — да. Проклятая непонятная война! Всё менялось, медленно, но верно. В воздухе веяла мрачная отвратительно-реальная беда — с каждым днём накатывало всё ярче, всё неотвратимее. Это чувствовала Ирис, это чувствовал джинн, который продолжал утверждать, что Темерия падёт, потому что некоего одноглазого не удержали. В привычной Вызимской суете, а ещё и в кухонном уюте, поверить в это было бесконечно сложно… Вот только джинны, как известно, не ошибаются никогда. И, кажется, этот мрак чувствовал и ведьмак Геральт. Судя по выражению лица. Ирис морщилась от того, как он на неё смотрел. Как на корову, чтобы ему, этому Ведьмаку пусто было, с двумя головами. От Натали Лаверны, главной сплетницы дворца, Ирис недавно узнала то, что знали, оказывается, все. Принцесса Адда раньше была заколдованный стрыгой, расплачивалась за грехи отца, и именно седоволосый Геральт её расколдовал. Хотя какая Адда нафталиновая стерва стала — где-то он что-то недоработал. И ещё, кроме Трисс Меригольд, с ним только ленивый не гулял. Одиозная личность. В один из дней Геральт, как показалось Ирис, намеренно натолкнулся на неё в отдаленном восточном крыле дворца.  — Я охотник на чудовищ, — сообщил он, не утруждая себя приветствием, — и долго думал, что ты чудовище и есть.  — И тебе добрый день, Геральт, — Ирис кивнула, вздернула брови. Страха не было — вряд ли ведьмак посмеет причинить ей вред под носом у Фольтеста. Кроме того, опасностью от него не веяло совсем. В странных жёлтых глазах с вертикальными зрачками отражалось нечто, похожее на понимание. Джинн в голове заворчал, ведьмака он недолюбливал знатно.  — Я его вижу, — сообщил доверительно Геральт, наклонив голову. — Ведьмачьим зрением вижу! Он окутывает тебя, как туман, но ясно видно, где он и где ты. Ты — это ты. Зря я считал тебя куклой… Ты не василиск, а девица, которую василиск в зубах держит.  — Что-то я себя в зубах у джинна не ощущаю. Убавьте трагизма, милсдарь ведьмак! Джинн такой же заложник ситуации, как и я! Геральт с сомнением покачал головой.  — Вот уж к кому-кому, а к джиннам я симпатии не испытывал никогда. А приходилось сталкиваться. Зерриканка сузила глаза.  — Да вы, я смотрю, тут ни к кому симпатии не испытываете… Эльфы, краснолюды и иже с ними тоже ведь провинились только тем, что они — нелюди, да? Геральт ожидаемо и обидно поморщился.  — Политика… Я предпочитаю нейтралитет. Кроме того, сравнила ты божий дар с яичницей — джинна с эльфом.  — А вы почему себя, милсдарь, знатоком возомнили? — Ирис распалялась все больше. — Представь себе, что ты всё время спишь волшебным сном, а потом тебя насильно заклинанием будят и вышвыривают перед чудовищем? Чудовище ты убиваешь, а вместо награды — темнота опять? Никаких тебе пьянок с Лютиком или милований с Меригольд! Только темнота и бой, темнота и бой! Каково тебе тогда будет, а Геральт? Ведьмак хищно, плотоядно усмехнулся.  — Ты слышишь его, да? Надо было сразу догадаться… с ума сойти, неспящий джинн в живом сосуде. Что ты такое вообще? Ирис потерянно молчала, думая о том, как она только что глупо выдала себя с головой, а ответ на геральтов вопрос и сама хотела бы знать. Джинн внутри неё тоже потерянно молчал. Молчание давило не хуже каменных стен, и что с этим делать, было непонятно  — Я одного не могу понять, — сказал наконец Геральт. — Почему ты не сбежала? Почему не выскочила замуж, не уехала? Почему сидишь здесь, зная, что тебе могут со дня на день перерезать горло? Ирис помедлила с ответом. — Потому что тогда всё будет зря, — сказала она наконец, стараясь не встречаться с Геральтом взглядом… — До того, как я попала сюда, я и не задумывалась, что у жизни может быть цель. Всегда всё решалось за меня. А здесь я могу выбирать… И все это — благодаря Темерии… Если я просто выскочу замуж, засяду где-нибудь в замке и буду малодушно прятаться, просто трясясь за свою жизнь, зная что могла бы многое изменить…трудно сказать… тогда, наверное, это будет неправильно… это тогда… будет низко… Она подняла голову и впилась в лицо седоволосого ведьмака отчаянными, черными как полночь глазами. Геральт посмотрел на неё в ответ, и взгляд у него неожиданно смягчился, стал даже каким-то отеческим. Не такой уж он и гадкий, этот ведьмак.  — Я понимаю тебя лучше, чем ты думаешь, — сказал Геральт. — И взгляды твои удивительно похожи на то, как думает мой друг Роше… Ясно, почему вы с Бьянкой спелись… А потом ведьмак пожал плечами и они пошли на кухню. Мирно и почти по-дружески. А на следующий день Ирис открыла глаза и просто поняла, что пошло оно всё к чёрту, она больше не будет жить и бояться. Безусловно, она не хочет умереть как животное, с перерезанным горлом. Но не хочет и как животное жить.