Огарок

Снаряды рвались так близко, что стены палатки вздрагивали. Пальцы у Стаха онемели и почти не слушались. Должно быть, от холода. – Следующего, – он не узнал собственного голоса, всухую сглотнул и приложился к фляге. На дне оставались какие-то жалкие капли горьковатой воды, он жадно приник к ней, ощущая на губах металлических привкус. Утер локтем вспотевший лоб и снова взялся за иглу. У солдата перед ним легкое было разодрано в клочья. Кажется, он продолжал дышать из одного лишь упрямства и любви к своему генералу. "Не жилец", – подсказало чутье. "Учитель бы справился", – всколыхнулось в душе упрямое и злое. Стах поджал губы и принялся шить. Сегодня он спас несколько жизней. Потерял больше. Солдат захрипел, выгнулся дугой и окостенел. – Следующего. Слова упали в пустоту, и Рубин наконец поднял голову. Сил на чувства не оставалось. Они съежились, ушли в глубину. Глаза словно запорошило пылью, но Стах продолжал держать их открытыми. Говорили, у него тяжёлый взгляд, но это его мало волновало. Свет, проникающий сквозь отверстия в пологе – посекло осколками, последний снаряд разорвался совсем близко – был густо-кровавым. Значит, еще не ночь, еще полчаса света будет достаточно, чтобы оперировать. Но оперировать было больше некого. Не дожидаясь, когда унесут тело, Рубин кое-как обтер руки мокрой тряпкой и сел где стоял. Порывшись в тощем вещмешке, достал сухарь и сгрыз, не чувствуя вкуса. Холод драл позвоночник при мысли о том, что однажды бои будут идти под Столицей. Учитель отправил туда любимого сына, и всё, что оставалось Стаху – уйти на фронт. Если он может сделать что-то, хоть что-то, чтобы война не докатилась туда, где сейчас Артемий, – он это сделает. Стах привалился спиной к операционному столу и закрыл глаза. Он не видел Тёму несколько лет, но воспоминания об их общем детстве не утратили яркости. Они были такими счастливыми, что под веками выступала влага. Солнце едва взошло и было круглым и жёлтым, как сыр. Они с Тёмой сидели, соприкасаясь плечами, и срезали травы. Всего лучше их было собирать на границе дня и ночи, когда они полны соков и на листьях не успели высохнуть капли утренней росы. Волосы у Стаха ещё не были обриты, и он заправлял их за уши, старательно орудуя лезвием. Сквозь запах трав он чувствовал запах Тёмы, еще совсем детский, молока и меда. Солнце поднималось всё выше, начало припекать. Они собрали травы в охапку и спустились с холма, устроившись в тени стоячих камней. Тёма разломил прихваченный из дома хлеб, свежий и мягкий, с ещё тёплым мякишем, и протянул Стаху половину. От земли тянуло холодом. Пахло кровью. Стах заморгал, в первые секунды не понимая, где он. Шея и плечи затекли, и ему едва удалось сесть прямо. Над ним маячила фигура в солдатской шинели, но понять, чего от него хотят, Стах сумел только с третьего раза. В голове было гулко и пусто, он проспал от силы пару часов: снаружи еще даже не рассвело. Капитан Равель? Ищет встречи?.. Рубин недоуменно нахмурился. С Лариным отцом они служили под одним началом, но почти не пересекались. Всем сердцем чувствуя беду, он поспешил за солдатом. Стах знал капитана с самого детства. Молчаливый и хмурый, он украдкой восхищался этим статным молодым человеком, в котором и под гражданской одеждой легко угадывалась военная выправка. Как-то в большой праздник Равель сумел ухватить за рога и повалить оземь быка-трёхлетку. Раскрасневшийся, в одной ослепительно-белой рубашке с засученными рукавами, он хохотал во весь голос, веселый и словно пьяный от переполняющей его жизни, а затем подхватил на руки подбежавшую к нему девочку в опрятном голубом платье, расцеловал и усадил к себе на шею. Стах шел за ними до самого особняка в Седле, сердился, но ничего не мог с собой поделать. Ему нравилась маленькая Лара, нравился ее сильный и смелый отец, отец, которого никогда не было у него самого, и хотелось хоть ненадолго почувствовать на себе отголоски их тепла. Это было осенью, и ночь наступала стремительно, и когда он собирался было повернуть назад, вокруг стояла темень. – Ты Станислав? – дружелюбно окликнул его Равель. Лара давно уснула, обхватив его руками за шею, – Час уже поздний, идем, переночуешь у меня. Стах вздрогнул всем телом – он не ожидал, что его заметят, и попятился, но рука Равеля легла на его плечо. – Я отправлю к твоему учителю посыльного, – пообещал Равель прежде, чем мальчик открыл рот. И улыбнулся, так тепло и искренне, что у Стаха дрогнуло сердце, и он не нашел в себе сил возразить. Сейчас этот подтянутый красивый человек с едва наметившейся сединой на висках сидел на колченогом стуле, курил и ждал расстрела. – За что… – слова застряли у Стаха в горле, он сглотнул и опустился напротив, прямо на пол. Но Равель понял его и только покачал головой. – Я не привык обсуждать приказы командования. С точки зрения законов военного времени генерал прав. Что же с точки зрения человеческой, – капитан затянулся, медленно выпустил дым между губ. Табак был хороший, ароматный и легкий, не из тех, что нещадно дерут горло, видимо, из личных запасов, – На войне как на войне. И я рад, Станислав, что ты пришел. Артемий далеко. На Григория нет надежды. Только тебе могу Лару доверить. Утешь её, как сумеешь. Стах молчал, низко опустив голову. Он никогда не умел говорить пространно, и не имел понятия, как утешать приговоренных. Но Равель, кажется, и не нуждался в утешении. В его лице появилась предсмертная строгость, только глаза – точь в точь как у Лары, и это было невыносимо – глядели с благодарностью и теплом. Но что он скажет его дочери? Что отец её принял смерть достойно?.. Руки у Равеля были свободны – капитана не стали унижать связыванием. Он наклонился и обнял Стаха, крепко, как обнимают любимых детей. Его никто никогда так не обнимал. Даже Учитель. – Я всё сделаю, – произнес Стах наконец надтреснутым голосом, уперевшись лбом в плечо Равеля. Мундир его пропах дымом и порохом, но под ним угадывался едва ощутимый аромат старого дерева, книжных корешков и накрахмаленных простыней – запах Приюта, – Всё сделаю, не беспокойтесь. Видно судьба у него такая – нести горести на своих плечах.