Огарок

Учителя больше нет. Учитель мёртв. Осознание грохотало в висках тяжело и гулко, бычьими копытами по сухой земле, стадом, загоняемым под своды Боен. Столько нитей Артемий порвал, уехав прочь? Что ему стоит порвать ещё одну? Ни одной встречи. Ни единого письма за все эти годы. Артемий остался в памяти Рубина шестнадцатилетним подростком, с которым он прощался ранним утром на задымленном перроне. Того, нового Артемия, что сошел с поезда спустя десять лет, Стах не знал. Это был чужак, незнакомец. И поверить в то, что он стал убийцей, было легко. И, стоило ему поверить, Стах словно обезумел. Он всю жизнь был тенью, и как тень рыскал по Городу, пытаясь нагнать убийцу. Он готов был убить, с кровавыми ошметками выдрать из сердца старую дружбу, готов был и сам погибнуть. Потом начался мор. Врачей в Городе почти не осталось. И потому он должен был жить. К четырем часам утра в больнице становится очень тихо. Затихают больные, провалившись в морфиновые сны, разбредаются по домам снявшие клювастые маски мортусы. Стах дежурит. В последнее время он редко бывает дома. В больнице вечно не хватает рук, и это хорошее оправдание, чтобы не оставаться с Артемией с глазу на глаз. Отчужденность, возникшая между ними, не дает Стаху покоя, и потому он просто работает. Зло, упорно, на пределе сил, за себя, за Учителя, за того мальчика, каким когда-то был Артемий. За спиной раздаются шаги. Стах не оборачивается, низко склонившись над столом, щуря воспаленные глаза на записи. И тогда чья-то ладонь ложится ему на плечо. – Сторонишься меня? – Хрипло звучит голос, сжимаются мозолистые пальцы. В фигуре Артемия – сожаление. В натруженных плечах, в складке меж бровей, во взгляде зеленых глаз – исподлобья, прямом. Разорвать линию непросто. Прочно вплавляется линия в человеческую судьбу и живет до последнего. Даже если не слышна долгие годы, даже если не отзывается чутким звоном, связывает тех, кого однажды коснулась. Гаруспик всегда это знал. Что чувствовал наследник Исидора, когда поезд уносил его всё дальше от знакомой станции, в чужую Столицу, когда стук колес глушил шепот трав в Степи? Что он испытывал, стоя перед воротами медицинского университета? Впервые смыкая глаза в холодной казенной постели? Цельный по своей природе, Бурах-младший мог быть только здесь и сейчас. И коль отец пожелал, чтобы сын уехал в Столицу, он оставался в Столице душой и телом. Он не писал писем и не тосковал по дому. Такой была воля отца. Такой ее понимал Артемий. – Думаешь, я убил его. Думаешь, я Потрошитель, – Звучит не вопросом. Гаруспик улыбается краем рта. Задумчиво, не скрывая горечи от своего старого друга. – Хөөрхэн… Мы лечили одних и тех же больных. В запах больницы, лекарств, крови и крахмальных простыней, вторгается запах Степи. Артемий не был дома десять лет, но от него всё равно пахнет Степью – так же, как от Учителя. Стах вскидывает голову, глядя искоса, словно загнанный, озлобленный зверь. Дёргает плечом, разворачивается, выпрямившись во весь рост – выше Артемия на полголовы, угрюмый, уставший, уже несколько дней держащийся на самой грани. Заглядывает в чужие глаза, такие же светлые, такие же уставшие, глаза своего брата, своего двойника – и срывается. Горечь плещется у самого горла, не находя выхода в словах, колотится в висках пульсом, разогнавшимся до пределов тахикардии. Что ты несешь, Артемий? Спустя столько лет. Столько лет... И тогда Стах делает то, что хотел сделать с того самого мига, когда по Городу разнеслись слухи о Потрошителе. Кулаком наотмашь бьёт Артемия по лицу. Трудно не увидеть резкость, злую обрывистость чужих движений. Еще труднее не увидеть замаха. Особенно тому, кого прозвали Потрошителем. Артемий не двигается с места. Этот удар – этот удар нужен. Нужен ему. Нужен Стаху. Так правильно. Так говорит сострадание, отдающееся где-то внутри вместе с глухим хрустом переносицы. Так говорит принятие. Голова Артемия мотается в сторону, но на ногах он удерживается – не без труда. Кулаки у Рубина тяжелые. Саднят сбитые костяшки, и эта боль отрезвляет Стаха. Он бил без жалости, но сейчас, когда пролилась кровь, заструилась по губам, закапала с подбородка, в душе шевельнулась... Нет, не жалость, дрянное чувство, разъедающее изнутри, словно ржавчина. Печаль. Тепло. Стыд. Живые, человеческие чувства, которые можно испытывать только к тому, кто глубоко небезразличен. Тронули сердце – да так в нём и остались. А может, были всегда. Стах словно вдохнул тогда, много лет назад, и только сейчас, спустя долгие, долгие годы наконец сумел выдохнуть. – Это тебе за Учителя, – бросает он угрюмо, и, порывшись в карманах, вытаскивает кусок ваты и суёт Артемию в руку, – Сам не вправляй. Я сейчас вернусь. И, сгорбившись, быстрым шагом идёт к дальней двери, ведущей в мертвецкую. На пол подсобки по капле стекает вода. Лед, приложенный к распухшей переносице, тает быстро – только успевай подкладывать новый. – А я уж было подумал, с топором вернешься, – Артемий усмехается, щурит по-доброму светлые глаза. Стах в ответ огрызается беззлобно – мол, так и сделаю, если не замолчишь – и наливает прозрачно-белый тан в щербатую кружку, к Бураху пододвигает. У Рубина под глазами синяки размером с Удурга, вокруг радужек тонкое переплетение лопнувших сосудов. Знакомый вкус прогоняет жажду, смывает железо с зубов. Артемий делает два больших глотка и ставит кружку, подается вперед. Много в мире слов, да мало тех, которые нужны. – Я ведь сменить тебя пришел. Ложись. Сон тебе нужен, друг. Стах глядит на него искоса, но взгляда не отводит, и отодвинулся не попытается. Из глаз его ушла, стаяла мрачная недоверчивость. Не умеет он извиняться. И потому делает единственное, что может – доверяется. Опускается на узкую койку, всерьез опасаясь, что уснет прежде, чем голова коснется подушки. Впервые за много дней, за много лет – ему спокойно. Словно один этот удар, не сам удар даже – то, что Артемий позволил, признал его право – вправил душевный вывих. Напомнил о том, кем они оба были раньше. – Я скорблю вместе с тобой. Он был хороший учитель, – помолчав, произносит Стах негромко, – Нас теперь только двое осталось. Так что спасибо. Спасибо, что пришёл… друг, – последнее слово он произносит едва слышно. Отворачивается к стене и затихает. Ему много ночей ничего не снилось, но в этот час, страшный, тревожный, предрассветный, к нему приходит сон. Золотой и зеленый, щемяще-печальный и светлый, как прощание с детством. В подсобке нет окон, но Артемий знает: степь за Горхоном окрасилась в цвета той игры, что раз за разом ведут ночь и день, меняясь местами. Сначала стемнело до черноты, густой и вязкой, а потом прострелило прозрачным, розово-голубым. Легко впустить в тело холод в это время. Гаруспик поднимается. Всматривается в чужое лицо. Из разгладившихся черт исчезло то чудовищное, болезненное, ревностное напряжение; в опущенных веках и ресницах Стаха – что-то почти детское. Плед висит на спинке стула. Потертый и слегка пыльный, как всё в больничных стенах. Гаруспик укрывает Рубина, разглаживает складку у его плеча и, повернувшись, бесшумно выходит из подсобки. Отца больше нет. Отец мёртв. Но там, снаружи, за ширмами досыпают сны больные. Если повезет, все они увидят еще не один рассвет. Артемий и Стах сделают для этого всё, что в их силах, и еще немного больше.