Огарок

Они молчали. Сегодня впервые пошёл снег, и воздух стал прозрачней и чище. Белый саван накрыл воронки от снарядов и лужи крови, не успевшей впитаться в закостеневшую землю. В палатке было стыло, пахло кирзой и керосином. Лара прятала зябнущие пальцы в рукава и смотрела на Стаха снизу вверх. Маленькая, решительная и очень прямая, с виной и грустью в глазах цвета незабудок. Рубин комкал в кулаке листок бумаги, исписанный аккуратным ровным почерком прилежной ученицы. Он знал – отец учил писать её сам. Он хотел напомнить ей о тех днях, когда она, сама не своя, едва узнав о смерти Равеля, бросилась ему на грудь и разрыдалась. О тех ночах, что лежала в забытьи, и он, не смыкая глаз, дежурил у её постели, держал за руку, хоть в этом не было нужды, и час за часом считал слабый и упрямый пульс под тонкой кожей. Знал, что помнила. Он хотел спросить: "Понимаешь ли ты, что твои дети будут похожи на убийцу твоего отца?" Знал, что понимала. Стах никогда не курил, а сейчас захотелось. Он мог бы ударить её, чтобы привести в чувство, но не осмелился бы даже коснуться. Её волос, небрежно забранных в узел на затылке, края тяжёлой твидовой юбки, перепачканного в земле. Она пришла сюда из штаба по распутице, и должно быть сейчас у неё ледяные ноги. Он мог бы легко обхватить её ступню ладонью, провести подушечкой пальца по подъёму, по синим и голубым венкам. Согреть её, такую сильную и такую хрупкую, не дать сломаться, как ломается промёрзший насквозь металл. "Я люблю тебя" – так и не слетело с губ и осело на языке горечью. Он сглотнул ком в горле и отвернулся. Сколько ещё людей, дороже которых у него нет на свете, будут выбирать других? Сколько ему еще идти, падать и подниматься, прежде чем его признают достойным? Они так не обмолвились ни словом. Двадцать лет, проведенных бок о бок, научили их понимать друг друга без слов. Стах ушёл первым. Откинул полог и вдохнул полной грудью ледяной предзимний воздух. Редкие снежинки таяли на подлёте, опалённые долгим выдохом. Он подумал – славно было бы, если осколок. В основание черепа, чтобы сразу, и не слишком неприятно смотреть на мёртвое тело. Ты ведь придёшь на меня посмотреть, Форелька? Стах поморщился, словно глотнул горечи. Он видел слишком много покойников, чтобы считать смерть хоть сколько-нибудь романтичной. Он знал, что впереди у него бессонная ночь, и руки будут касаться не нежных изгибов женского тела, а развёрстой плоти и осколков костей. Что он будет мыть и шить несколько часов напролёт, и к рассвету руки будут багровые по локоть. Потом он будет долго тереть ладони мочалкой, так что и они станут красными, а кожа начнёт шелушиться. И когда ноги наконец подкосятся от усталости, а голова коснётся полупустого вещмешка, он будет просить, зло и отчаянно: "Сделай её счастливее. Ты сумеешь, я точно знаю, что сумеешь, ты ведь герой, ты чёртова икона, а она любит тебя, любит искренне, такая девушка как она не могла полюбить недостойного". А потом будет не приносящий покоя сон, короткий и яркий, как дульная вспышка. В нём Лара коснётся его руки, обхватит пальцы своими, тонкими и сильными, в пятнышках чернил. И быть может, улыбнётся. Но сейчас он просто дышал, жадно вбирая в легкие запах облетевшего леса, сырой коры в пятнах лишайника, усыпанной прелью земли, запоздалых грибов – наверняка солдаты уже всё собрали, оставив в почве одни грибницы. Он бы пережарил их до золотисто-коричневого цвета и угостил Лару. Только ей это без надобности, да и офицерские пайки будут получше пустой каши да давно остывшего хлеба. У него никогда не было ничего, что было нужно ей. Даже когда они были детьми, и он уходил из дома до рассвета, чтобы нарвать незабудок, что росли за Станцией возле болот. Грусть и нежность переплетались в груди, пока не стали неразделимы. "Я люблю тебя", – так и не произнесённое вслух, опустилось и легло на дно сердца. Захрустел и пошёл трещинами под ногами молодой лёд. Стах возвращался к тем, кому был нужен.