Мыс Фиолент

«Я иду ко сну, а ты ко дну» Он пишет всего две строчки, вкладывая записку в папку в качестве ответа. Он ничего не теряет. Ткаченко стоит сегодня в планах, и Макс уже ждет, что тот придет опять со своим частым пульсом, как всегда в последнее время, что уж тут. Шторм у него был, ага… Но Ткаченко и тут умудряется выдать сюрприз. — Пульс 50. Серьезно? Ткаченко напротив напоминает вареный овощ, спящий в процессе, а пульс ровно и уверенно выдает 50, как ни старайся, как будто его крепко чем-то заблочили. У Макса зреет предположение, но оно слишком странное для того, чтобы применять его к Ткаченко, у того есть мозги. — Я самый спокойный, — невольно цитирует Макс и чувствует, как вздрогнула рука под пальцами. Оп-па. — Что на этот раз? Лежал и спал? — мягко иронизирует он. Ткаченко снова пожимает плечами. — Я же говорил, что высплюсь. — По-моему, вы увлеклись, — резонно замечает Макс и отправляет его в соседнюю комнату, попутно всучив папку. Чтоб не забыть. На всякий. Прошло полчаса. Макс только-только закончил выпуск и вернулся обратно. Нужно было посмотреть, что там с пульсом и вообще… — Ну, что тут у нас?.. Ткаченко смотрел на него загнанно, пальцы на папке были белее форменной рубашки, Макс даже испугался. Таким бледным он мичмана никогда не видел. Вообще не видел. У того как будто вся кровь от кожи отхлынула. А дальше Макс едва успел среагировать. Ткаченко натурально упал в обморок. Макс провонялся нашатырем, пролив на халат полфлакона, но в чувство мичмана все же привел. Благо что тот тогда сидел на кушетке, и его получилось просто уложить. Пульс стал чаще, о, хорошо, но вот бледность, бледность никуда не делась. И глаз он не открывает. — Ты меня слышишь? Молчание. Только ресницы дрожат, уже хорошо, значит, в сознании. — Ткаченко. — Я слышу, — голос бесцветный и очень уставший. — Отлично, — пальцы привычно ложатся на запястье. — Признавайся, что перед осмотром выпил? — Да ту таблетку, что вы мне пару дней назад давали, я ее тогда не пил, — Ткаченко устало вздыхает, пульс под пальцами ползет к 60. — Я не понимаю, что на меня нашло… — Зато я понимаю, — заявляет Макс, глядя в упор. — Острая реакция на стресс. Папка лежит на столе, она чуть не выпала, когда Ткаченко хлопнулся, и Макс ее отложил. Тот молчит. Но видна его напряженная реакция, и просто фонит отчаянием. — Как работать-то будешь? — тихо спрашивает Макс, продолжая держать за руку, хотя пульс ему уже считать не нужно. — А вы допустите? — все так же не открывая глаз, спрашивает Ткаченко. — Пульс поднимешь — допущу. Ткаченко вздыхает. Макс тоже вздыхает. Тишину разрывает телефон в соседней комнате. И Макс убегает туда, потому что надо ответить. Пришлось сказать, что Ткаченко пока не допущен — сегодня снова резерв, поэтому его особо там и не потеряли. Попутно Макс стаскивает воняющий халат и оставляет в другом кабинете, возвращаясь обратно. Ткаченко уже сидит, потирая лицо руками, папка все еще на столе, а значит, за ней он еще не вставал. — Ты чего поднялся? — спрашивает его Макс, снова щупая пульс. Ткаченко вяло отмахивается, но пульс дает щупать, там снова ниже 60, и похоже, упало давление. — Так, сиди, — Макс облокачивает его на стенку, ищет кофеин, сует полтаблетки под язык. — Держи. Мне это все не нравится. — Да отстраните и все, — протестует Ткаченко и получает суровый взгляд в ответ. — Отстранить и выгнать, думаешь, так это работает? — Макс косится на него и понимает: думает. Думает, так это работает — отстранить, а дальше все равно. — Ты как домой-то пойдешь, если я тебя отстраню? — говорит он. Ткаченко молчит. Макс пишет журнал, а потом говорит сам себе. Как будто бы сам себе. — Нам нужно кое-что обсудить. Но… хотя бы после работы. А сердце сейчас у самого колотится, как будто он пробежал марафон до мыса Фиолент и обратно. Прямо по октябрьскому солнцу. Ткаченко молчит. Максу кажется, что тот уже совершенно, совершенно офигевший. Хотя… что тут еще можно ответить. Макс щадит его чувства и не спрашивает сейчас, после обморока «а, это был ты?» Он и сам не знает, как к этому всему относиться. Ткаченко уходит, просто сбегает, как только у него нормализуется пульс и давление, а Макс наливает себе кофе, чтобы хоть как-то прийти в себя. На столе обнаруживается записка, ее то ли оставили, то ли забыли, но скорее второе. Он разворачивает ее, начиная читать, и чувствует, как у самого бежит дрожь по пальцам. «Север ли юг - Почтовая чайка из рук что может быть дальше чем мы друг от друга, мой друг? Мы так далеко Что вряд ли нас смогут найти Нейтральные воды, нейтральные брызги Мне кажется, нам по пути» Ну не может человек, который пишет такие стихи, быть… мудаком? Что он вообще делает на флоте? Там же все отбитые нахрен, а этот, мичман, это даже не офицерский состав, это младший командный… Училище? Он застрял после училища? Хотя все верно, если у него только училище, все верно. «что может быть дальше чем мы друг от друга, мой друг» Макс еще раз перечитывает эти сточки и складывает письмо. Остается надеяться, что вечером они смогут хоть немного поговорить. Письмо отправляется к остальным — он зачем-то носит их все вместе, с собой, будто бы боясь оставлять дома. А может, и правда боится. Ему в жизни никто не писал никаких стихов. А таких тем более. Днем становится известно, что экипаж Ткаченко отправляют в рейс. Что ж, хотя бы ясно, что сегодня разговора у них не получится. Макс глушит кофе, перечитывает стихи про север и юг и смотрит в окно на выход из бухты. Он переделал все, что можно, и больше ничего делать не хочется. Вспоминается сегодняшнее утро, и то, как он едва успел поймать мичмана, чтобы тот не упал на пол. Поймать и уложить. А потом метнуться за нашатырем. Хорошо хоть в себя пришел. Макс вздыхает, допивая кофе, и встает на звук открывающейся двери. Ткаченко. — Мне задание подписать, — говорит он. Выглядит получше, надо сказать. Макс молча подписывает, а тот потом добавляет, почти перед самым выходом: — Я на три дня. Потом поговорим. Хорошо? — Хорошо, — отзывается Макс, чувствуя странную смесь воодушевления и недовольства.