The floor seemed wonderfully solid. It was comforting to know I had fallen and could fall no farther. - Sylvia Plath.
Щелчок-позвякивание, щелчок. Щелчок-позвякивание, щелчок. Каблуки ботинок Чуи звонко стучат по голому мрамору бледно-персикового цвета; серебряные застёжки звенят при каждом шаге. Атмосфера коридора подпевает той же мелодии в стиле респонсорного пения: удовлетворяющее эхо грации и силы. Громкий минимализм. Главный офис «Mori Designs» является архитектурной жемчужиной и обеспечивает обстановку, благодаря которой Чуя чувствует себя понятым, отражённым и как дома. В пальто, развевающемся на ветру от его пружинящих шагов, он заворачивает за угол. Курс установлен на его новый личный кабинет важной персоны. В поле зрения появляется дверь. На ней закреплена гравированная серебряная табличка: имя и должность Чуи вырезаны на поверхности с высокой точностью. Чуя созерцает её с некоторым чувством самореферентного трепета; грандиозность потрескивает вдоль его позвоночника с таким же тёплым искажением, как у старой швейной машинки. Металлический привкус, что-то вроде упрямого неповиновения, растекается во рту, когда Чуя кусает нижнюю губу. Он может быть один, но чувствует вес мысленной аудитории, наблюдающей за ним - каждого стойкого призрака его прошлого. Насмехающиеся преподаватели с их «ты никогда ничего не добьёшься» мантрами. Фальшивые друзья с ножами в руках, готовые ударить в спину. Весь грёбаный костяк несправедливого, дерьмового, классицистического общества, которое не хочет видеть таких людей, как Чуя - людей, являющихся выходцами из ниоткуда, имеющих меньше, чем ничего - добившимися успеха. Доказывать, что они ошибались - это ощущается великолепно. Чуя делает глубокий вдох, выдыхает сладкую победу, когда его рука в дизайнерской перчатке обхватывает дверную ручку. - Выпьем за меня. Пусть все ублюдки, которые не верили в меня, съедят дерьмо и сдохнут. Он с размаху распахивает дверь в своё новое королевство, к новым приключениям. И сразу после этого новые приключения бьют его прямо в лицо. - Чт-ха-а-а? Шок захватывает Чую в тиски, распускает его, как плохо связанный свитер. Совершенно изумлённого - самый надоедливый тип состояния. Немигающими глазами и с разинутым ртом он смотрит на вид перед собой (на то, что он считает миражом - его неуправляемое воображение развило разум, чтобы мучить его): на Дазая. Дазая, одетого только в полоски шёлка и кружева; ткань струится, драпируясь на его стройном гибком теле, словно жидкий розовый кварц. И это не просто какой-то старый комплект дамского белья со стойки, в который он втиснулся. Это один из образцов дизайна Чуи. Дверь позади Чуи захлопывается с мягким щелчком, который звучит как самый последний удар измученного сердца. Чуя может это понять. Поэтому в знак солидарности он прислоняется к двери, стискивая ручку для равновесия и дополнительной устойчивости. - Что за... - хрипит он; слова превращаются в наждачную бумагу в его горле, царапают голосовые связки. - Привет, - машет рукой Дазай, переминаясь с ноги на ногу - как будто не может полностью определиться с правильной позой. Это мило, даже если попахивает притворством, и при всей ненависти Чуи к фальшивкам, он, несомненно, хочет любовно обожать претензионную застенчивость Дазая... Но то, чего хочет Чуя, не имеет значения, потому что он хочет от Дазая всего. И он хочет этого с такой силой, так яростно, что это никоим образом не может быть здоровым или этичным. Поэтому Чуя делает единственное, что может сделать. Он закупоривает горящую яму своей жадности и закрывает глаза, чтобы избежать вторжения в личное пространство Дазая (и в своё собственное неуклонно ухудшающееся здравомыслие). Звон смеха Дазая раскачивает душные пределы комнаты с предвещающим беду восторгом. - Не будь таким. Тебе разрешено смотреть на свою модель, Чу-Чу, - очень мелодично щебечет он. Тяжело сглотнув, Чуя опускает руку; вместе с ней опускает и взгляд. Блеск его отполированной обуви отвечает холодным безразличием. Конечно, ему даётся только секунда, чтобы погрузиться в эмоциональный срыв, прежде чем Дазай вытаскивает его из этого состояния нежным переливом ожидающей судьбы, требованием, обращённым в мягкую просьбу: - Чуя? «Посмотри на меня» остаётся невысказанным, но Чуя слышит это громко и ясно. Поэтому он силой воли заставляет свои черты лица расслабиться до того, как вена на его лбу лопнет, насильно натягивает на губы добродушную улыбку и пристально смотрит в ответ с лениво-любопытно приподнятыми бровями и лишь слегка сжатыми кулаками. - Дазай. Маршмеллоу. Что ты здесь делаешь и почему на тебе... Это? - он неопределённым жестом указывает на фигуру Дазая, но не даёт глазам блуждать, сосредоточившись на лице Дазая в надежде, что сможет прочитать его; что небольшое понимание разума Дазая сможет помочь ему разобраться и сориентироваться в сложных запутанных тонкостях ситуации. Неудивительно, что усилия Чуи оказываются напрасны. Дазай закутался в излюбленную вышитую тайной вуаль: абсолютную безвестность. Его лицо ничего не раскрывает, а отполированная улыбка, которую он предлагает вместо нормального ответа, раскрывает ещё меньше. Неважно, как внимательно смотрит Чуя; всё, что он находит, это бездонное озеро, пристально смотрящее на него в ответ. Однако Чуя упрям и скорее утонет, чем сдастся, поэтому продолжает допрос; в его тон проскальзывает обвинение. - Что ты сделал с Йосано? Что-то в этом вопросе, похоже, вызывает реакцию у Дазая, который увеличивает мощность своей улыбки - яркой, милой и абсолютно злой. Чуе не нравится эта улыбка, но, по крайней мере, он может её прочесть. Это та улыбка, которую Дазай носит, когда его защитная реакция ожесточает его края, та, которая говорит: «Ты задаёшь глупые вопросы». - Я ничего не сделал. Голос Дазая полон мягкости притворной невинности, плотной и столько же сильно структурированной, как вельвет или искажённая правда. На периферии зрения Чуи мелькают мигреневые мушки. - Правда? - Правда-правда. Дазай подмигивает, и, вероятно, он думает, что милый, и он может быть прав насчёт этого, но миловидность не противоядие от обмана. Голова Чуи болит от оставшихся без ответов вопросов, отскакивающих от внутренней части его черепа. Он хватает один из них: - Как ты вообще сюда попал? - Это должно быть очевидно. Я работаю здесь. Дазай задирает нос. В его поведении есть некоторое чувство самоочевидной праведности, и это подпитывает что-то противное в Чуе - желание топнуть ногой или что-то столь же детское. - Нет, не работаешь, - возражает Чуя сквозь кривую линию рта, боясь, что начнёт визжать, если откроет его хоть немного шире. - Работаю. Только что наняли. Я покажу тебе контракт, если хочешь. - Какого хрена, Дазай? - выходит достаточно резко, чтобы наступила тишина. Изолированный, очищенный вакуум. И там, в не-пространстве всего этого, Чуя обретает ясность ума, чтобы сосчитать до десяти и, опираясь на остатки веры в дружбу, продолжить. - Дазай, когда я говорю «нет», я имею в виду «нет». Я сказал тебе, что не хочу с тобой работать. Ты не можешь просто действовать за моей спиной, чтобы добиться своего. Маска Дазая падает. Под ней - чистый лист лица, которое боится самого себя. - Я просто подумал... - он затихает, как распускаются связанные крючком стежки. - О чём? - ворчит Чуя, снимая шляпу и бросая её через всю комнату, где она приземляется на раскройный стол - небрежно шлёпается поверх груды блестящих тканей. Он зарывается рукой в волосы; мягкая кожа перчатки скользит сквозь пряди. - О чём ты «просто подумал»? - Я думал, что знаю тебя, - говорит Дазай; как будто это справедливо - говорить подобное во время спора. - Ты знаешь меня, ты, абсолютный засранец. - Вот почему я так сбит с толку, - Дазай надувается и подталкивает очки выше по носу; угол увеличивает его глаза, заставляя его выглядеть ещё более похожим на сову. - Ты посылаешь мне смешанные сигналы. Чуя съёживается на этих словах, признавая их мучительную правду. И, наверное, он не лучше Дазая, когда дело доходит до честности, потому что всё, что он может сделать, это зеркально отразить угрюмую надутость Дазая. Это тупик. Тишина как слишком тесная шерстяная смирительная рубашка; жар заточения колет кожу Чуи. Зуд заставляет его снять перчатки, бросить их на пол. В глазах Дазая отражается проблеск чего-то вроде разбивающегося стекла, когда он резко опускает взгляд на пол вместе с упавшими перчатками. Когда он снова поднимает голову, его рот искривляется в очень тонко натянутой улыбке. - Но ты прав. Я знаю тебя, - осторожными движениями он подплывает ближе; вокруг него бушует хаос. - И я точно знаю, что ты никогда не был излишне жестоким, никогда не был жесток без нужды, поэтому, когда ты попросил Йосано стать моделью для твоей коллекции дамского белья прямо передо мной... - он качает головой; мягкие волосы и ещё более мягкий оттенок тайны взлетают вокруг его головы, - я решил, что этому должно быть рациональное объяснение. Я думал, что всё понял. В желудке Чуи плещутся стыд и разочарование, но он остаётся спокойным. Поднимает бровь, машет Дазаю рукой, чтобы тот продолжил. Сигнал Дазай принимает с небрежной любезностью; фарфор его идеального лица трескается из-за задумчивого взгляда, скользящего по Чуе. - И я знаю, что ты тоже знаешь меня - я знаю, что ты знаешь, насколько непредсказуемо моё настроение. Я подумал, что ты решил, что я несерьёзно отношусь к тому, чтобы быть твоей моделью, поэтому я решил показать тебе, как сильно хочу этим заниматься, - его голос тихий, даже когда обволакивает громкие слова. - Прости. Мне жаль. Это звучит искренне и ощущается как цепи, обвязывающие грудь Чуи; жестокие железные скобы ответственны за его боль. Это утомительно. Несмотря на то, что он ценит изящество искренних извинений, он не ценит, когда его выставляют плохим парнем, который ходит вокруг и ранит чувства своего лучшего друга. Это заставляет негодование шипеть прямо под поверхностью его тщательно сдерживаемого самообладания. Это так утомительно. И нет простого, лёгкого выхода. Никакой ругани, никакого крика, никакого разбрасывания вещей, никакого вылететь вон, хлопнув дверью. Чуя твёрдо верит, что тот, кто имеет мудрость убежать от своего гнева, живёт, чтобы сражаться в другой день, но он далеко не так мудр, как тот, кто наслаждается хорошим боем. Поэтому он остаётся и принимает своё поражение - признаёт, что его потребность в общении перевешивает его гнев. Это так, так утомительно. - Мне тоже жаль, - говорит Чуя в конце вздоха, потому что это всё, что он может сказать в знак капитуляции. Однако, к сожалению, Чуе придётся сказать больше - разрушить мягкость момента, как большая, безвкусная брошь конфликтующей расцветки, прилепленная поверх идеального в других отношениях наряда. И снова его рука оказывается в волосах, потные пальцы ерошат пряди. Он чувствует сальность. - Прости, но ты не можешь быть моей моделью. Это не сработает. Голос Дазая не более чем шёпот, когда он отвечает: - Почему? Ты продолжаешь говорить это, как будто это достойное объяснение, но это не так. В благословенном порыве просветлённого самосохранения Чуя уклоняется от вопроса. - Просто... Переоденься в свою обычную одежду, хорошо? Он отворачивается, не желая быть жутким и смущать Дазая взглядом, пока тот плетётся обратно к ширме сёдзи в углу комнаты, которая служит импровизированной раздевалкой. И Чуя по глупости думает, что на этом спор окончен, что Дазай хоть раз в жизни последует его указаниям. Но нет. Он не слышит шарканья; никаких признаков того, что Дазай начинает как-либо действовать. И когда он смотрит через плечо (осторожно, чтобы не сканировать тело Дазая, только встретиться с ним взглядом), Дазай просто стоит там. Неподвижный, стоический и похожий на изваяние, явно чего-то ожидающий. И да, он действительно выглядит сожалеющим, кротким и смиренным. Но есть в нём и холодность, и больше всего он выглядит так, будто вот-вот сорвётся - чтобы выместить на ком-то свои сожаления, безжалостно. Одним быстрым движением Чуя разворачивается, оказываясь лицом к лицу с конфронтацией, которой он не хочет. - Чего ты ждёшь? Глаза Дазая сужаются до откровенно смертельного прищура - взгляд, который обычно приберегается для тех случаев, когда он говорит о псевдонауке или о своём не-очень-любимом дяде. - Почему ты даже не смотришь на меня? - его тон опасен, как ржавые ножницы, которые проходятся по швам плохо продуманных оправданий Чуи. - Что ты имеешь в виду? - спрашивает Чуя, не видя другого выхода, кроме как прикинуться тупым. Правда слишком тяжела, чтобы сбросить её. Она может разрушить их дружбу. А потому это просто должно быть бременем Чуи. Чем-то, что он должен нести в одиночку. Он протягивает руку, но Дазай отмахивается от неё, делая из неё назойливое насекомое. - Это из-за бинтов? Разве они не приятны с эстетической точки зрения для твоего художественного восприятия? - гнев вспыхивает и мерцает в глазах Дазая, прежде чем разбавляется унынием. Сырым шёпотом он добавляет: - Или это из-за того, что я прячу под бинтами? И тут Чуя понимает, что нечаянно наступил прямо на мину, являющуюся хорошо замаскированной неуверенностью Дазая. Момент осознания повисает в воздухе: тонкая нить, медленно поддающаяся, мягко рвущаяся, умоляющая протянуть руку к точке разрыва. Отчаяние побуждает Чую к действию. - Нет, - почти кричит он, пытаясь схватить Дазая за запястье; и на этот раз Дазай позволяет. Большим пальцем Чуя растирает маленькие круги над его точкой пульса, по его холодной коже. - Ты совершенно неправильно понял. Я думаю, что ты абсолютно идеален. Бинты и всё такое. Медленно, сохраняя зрительный контакт, чтобы проследить за всеми реакциями и убедиться, что не переходит границ, Чуя поднимает руку Дазая; с нежностью оставляет поверх неё поцелуй. - Идеален, - повторяет он; острая искренность единственного слова режет его губы, когда оно покидает рот - яростное от обожания, которым пропитано. Кажется, смысл доходит. Чуя практически чувствует, как напряжение просачивается, вытекая из костей Дазая; его мышечный тонус ослабевает, запястье превращается в мёртвую рыбу в руке Чуи. Однако лицо Дазая предаёт меньше, нечитаемое, когда он говорит: - Как мило с твоей стороны так мягко преподнести мне разочаровывающую речь. Я идеален, но всё ещё недостаточно хорош для этой работы? - Дело не в том, чтобы быть достаточно хорошим. Ты более чем достаточно хорош. Просто... Предстоящий разговор полон тупиков, и только ложь может послужить путём к спасению. Чуя ненавидит лгать по многим причинам, самая важная из которых заключается в том, что у него нет к этому таланта. Это дерьмовая головоломка, которая не оставляет Чуе иного выбора, кроме как согласиться на компромисс: полуправду. - Я боюсь, что это разрушит нашу дружбу, - говорит он; и не давится ею так, как подавился бы настоящей ложью, поэтому считает это полной победой. Он стоит прямо в эхе своих собственных слов, пытаясь воплотить того, чьё простое неподтверждённое заявление несёт в себе чрезмерное количество самоочевидной силы. Но Дазай не отличается почтительностью и не боится проделывать дыры в ткани созданной реальности, задавая вопросы выше его уровня допуска. Так что, конечно, он наклоняет голову, и его лицо становится задумчивым. - Почему это должно разрушить нашу дружбу? Чуя всё ещё держится за спасательный круг в виде запястья Дазая, и его пальцы лениво теребят край бинтовой повязки. - Почему это должно разрушить нашу дружбу? - бессмысленно повторяет он, тянет время, пока гоняет свой разум в поисках ответов как на беговой дорожке. «Потому что я бесповоротно, мучительно, безумно влюблён в тебя, и я думаю, что сгорю изнутри, если мне придётся смотреть на тебя и прикасаться к тебе в дамском белье в профессиональной манере, когда я хочу делать это как любовник» Чуя не говорит. Он подавляет правду, которую проглатывал столько раз, что она стала предложением, вытатуированным на задних стенках его горла, и предлагает вместо неё разумную конфабуляцию. - Думаю, я просто боюсь профессиональных отношений с тобой и того, как это может изменить нашу динамику. Ты мой лучший друг, и наша дружба так много значит для меня. - Понятно, - размышляет Дазай; в его голосе звучит нечто среднее между неохотной убеждённостью и подозрением. Он издаёт небольшой вздох и опускает голову, всё ещё поглядывая на Чую сквозь мягкий занавес чёлки. - Ладно. Если это то, что ты чувствуешь... Наша дружба важнее всего остального, - он переворачивает руку, хватает Чую за запястье так, что они крепко сцепляются вместе. В стиле символа бесконечности. Дазай мягко покачивает их переплетёнными руками. - Мне действительно жаль, что я так напряг тебя этой выходкой. Я хотел... Он обрывает себя встряхиванием головы, и в этом есть что-то очень дёрганное. Как будто Дазай физически не может сдержать мысли в голове. Чуя знает это чувство слишком хорошо. Это то, с чем он имеет дело ежедневно. Тем не менее, есть что-то нервирующее в том, как Дазай носит своё беспокойство. Оно ему не подходит, и Чуя хочет это исправить. Дизайнер в нём жаждет одеть Дазая в бальное платье, пошитое из заимствованной уверенности; скрепить его тугой корсетной шнуровкой и восхищением. Но это так не работает. Чуя не может просто нахлобучить изысканный наряд поверх самоуничижительного бренда грандиозности Дазая и назвать это решением. Дисгармонирующие со стилем бинтовые повязки и вечный невроз никуда не денутся, останутся там, выглядывая из-под них. Единственное, что может сделать Чуя, это быть смелым и попросить разъяснений. - Всё в порядке. На этот раз я не буду злиться. Скажи мне, о чём ты думал? По чертам лица Дазая проносится мучительно-меланхоличное выражение, задерживается всего на секунду, прежде чем его заменяет сдержанная улыбка. - Этот промоушн важен для тебя, и я хотел быть его частью. - Верно... - разжёвывает Чуя. Или, точнее - жуёт нижнюю губу. Это ужасно похоже на Дазая - идти и влезать в ситуации, которые его не касаются, и, несмотря на полное бесстыдство подобного поведения, Чуя по-прежнему любит его за это. Улыбка меркнет, Дазай пожимает плечами. - Я хотел помочь. Но я просто сделал всё ещё хуже, не так ли? Как типично для меня. Я брошу это прямо сейчас. И он делает именно это; бросает, отпуская руку Чуи вместе с аргументом. Облегчение не успокаивает нервы Чуи так, как он думал, произойдёт. Теперь, когда Дазай наконец-то отказался от одержимости моделингом, он должен быть в состоянии расслабиться. Но, конечно же, чувства Чуи должны пойти и полностью запутаться, и сделать совершенно невозможным для него быть человеком, который находит смысл в простых удовольствиях, таких как победа в споре. Победа ощущается как проигрыш, когда Дазай выглядит таким чертовски удручённым, несмотря на браваду, а подавленность плохо скрыта под фасадом умиротворяющей улыбки. И Чуя ненавидит это. Смотреть на Дазая откровенно больно. Болит в тех местах, которые, Чуя уверен, болеть не должны. Кажется, что каждая клетка его тела развила разум только для того, чтобы кричать ему, чтобы он протянул руку, погладил подбородок Дазая, стёр эту маску с его лица (лучше всего поцелуем, но это действительно не обсуждается). Со всей печальной грацией балерины, изображающей умирающую героиню, Дазай разворачивается и шагает к ширме сёдзи. Невозможно сказать, устраивает он шоу или нет, но в любом случае это эффективно; он покачивается из стороны в сторону, и дамское бельё льнёт к его телу так же нежно, как любовник. Трусики немного великоваты, но каким-то образом всё ещё выглядят эффектно на его стройной фигуре; пояс свободно обхватывает тонкую талию. До боли красиво. Чуя впивается ногтями в ладони, не сводя глаз с Дазая. Наблюдая. В его походке есть плавная пружинистость - как будто он пытается идти как по подиуму даже после того, как объявил, что его модельные устремления окончены. Но это неубедительное выступление. Плечи Дазая опущены, и он слегка сутулится, сжавшись. Как котёнок, застрявший под дождём на несколько часов. А Чуя просто из тех, кто спасает бездомных котят, так что ему остаётся только одно. - Дазай, - хрипит он; неуклюже и поспешно. - Подожди. Я передумал. Дазай оборачивается, впиваясь в Чую пристальным взглядом, полным лазерных лучей. - Ты что? - Я... Э-э, - неуклюже барахтается Чуя, наполовину уверенный, что вот-вот совершит огромную ошибку. Но опять же, он в любом случае так долго сгорал, тихо и незаметно; каждая романтическая фантазия, которая у него когда-либо была о Дазае, ещё один порез на его душе. На данный момент он настолько повреждён, что вполне может принять очередную смертельную рану. - Я передумал. - Вот так просто? - Да, - говорит Чуя, непримиримо и ярко, с нервной уверенностью, которая почти наверняка подпитывается безумием. - Я передумал, чёрт возьми, вот так просто. Я был бы рад, если бы ты стал моей моделью... Если ты всё ещё хочешь. Слишком проницательное каменное выражение лица Дазая расцветает в солнечной улыбке. - Я хочу. Я, правда, очень хочу. Конечно. - Хорошо, - мягко отвечает Чуя, чувствуя себя так, будто только что купил себе гроб. И на этом всё должно закончиться, должна быть поставлена точка, но, конечно, это не так. Дазай - беспринципное бессовестное маленькое дерьмо, Чуя знает это, поэтому, когда глупо симпатичная улыбка Дазая превращается в озорную ухмылку, это не становится сюрпризом. - Эй, Чуя? Ты изменил своё мнение, увидев меня сзади? В ответ на слова Дазая по позвоночнику Чуи спускается покалывание. Да, он определённо не переживёт их новоявленные профессиональные отношения, если это то, на что они будут похожи. И всё же есть какая-то головокружительная эйфория в том, чтобы отдаться самоуничтожению, какая-то творческая муза, которая говорит ему, что он не хотел бы, чтобы было по-другому. Разрывая зрительный контакт, Чуя поворачивается, чтобы перерыть свой стол в поисках английских булавок и измерительной ленты. - Давай, приступим к работе, маршмеллоу, - говорит он, изящно уклоняясь от комментариев касательно момента, когда увидел Дазая сзади.---
Чуя приступает к работе в основном твёрдыми руками. Беспристрастный профессионал, он оборачивает измерительную ленту вокруг талии Дазая с галантностью столь любезной, что она скрывает, насколько он не в порядке. Компартментализация. Это навык, над которым Чуе нужно поработать. Отделение действий от чувств. Однако нынешние условия немного более размыты, и его мысли не могут определить чёткое различие между концепциями. Есть работа, есть удовольствие и есть пытка... А ещё есть нечестивая комбинация всего вышеперечисленного, в которой оказался Чуя, пытаясь подтянуть шов немного великоватых трусиков и закрепить его булавкой, не касаясь Дазая. Неизбежно, нервы заставляют его ошибиться. Его потные пальцы пропускают через себя эту ошибку, булавка выходит из-под контроля, и всё, что может делать Чуя, это наблюдать за своим промахом в режиме реального времени - пока булавка проходит сквозь бинты Дазая. - Ай, - взвизгивает Дазай; всё его тело напрягается из-за смехотворно низкой переносимости боли. Чуя быстро вынимает и убирает иглу. Его руку щекочет импульсивное желание стереть боль, но это потребовало бы прикосновения к бедру Дазая очень непрофессиональным образом, поэтому Чуя подавляет свои порывы сжатым кулаком. - Извини, - бормочет он, продолжая работу, решительно сосредоточив глаза на задаче вместо того, чтобы встретить пристальный взгляд Дазая. - Опасность на работе. - Всё в порядке, - чирикает голос Дазая откуда-то сверху. - Ты всегда можешь поцеловать, чтобы не болело. Затем он шаркает, перенося вес с одной ноги на другую, сгибает одно колено, бёдра резко качаются в сторону, и... Шлепок. Обтянутая шёлком задница Дазая раскачивается, как маятник, и звонко бьёт бедного, ничего не подозревающего Чую по щеке. Около двух секунд застывшего замешательства, пока Чуя поднимает руку, чтобы обхватить своё нагревшееся лицо. Затем, есть ещё четыре секунды, плюс-минус вечность или две, в течение которых он задерживает дыхание и наклоняет голову, чтобы изумлённо посмотреть на Дазая, который смотрит на него в ответ широко раскрытыми глазами и беспокойно теребит нижнюю губу между зубами. - Э-э, извини, - Дазай сгорбился, но, хотя он изображает убедительную картину кроткого извинения, он звучит больше позабавленным, чем извиняющимся, когда говорит: - Это было не специально. Если бы не превзойдённое упрямство Чуи, он бы сдался и исчез из этого проклятого существования. Но Чуя слишком упрям, чтобы позволить чему-то такому плоскому и легковесному, как задница Дазая, нокаутировать его, выбив из колеи. Он выдыхает напряжение, быстро поднимается на ноги и прячет покрасневшее лицо, шагнув за спину Дазая. - Не беспокойся об этом. Просто ещё одна опасность на работе. Чуя сосредотачивает своё внимание на хитросплетении шёлка, бинтов и участков мягкой кожи перед ним. Протянув руку, он прослеживает зазор шнуровки; маленькие вспышки запретного влечения пронзают его подёргивающиеся кончики пальцев, когда он делает это. Всё уже подогнано, но просто на всякий случай (или чтобы было чем занять руки) он тянет за решётчатую шнуровку. - Хм. Может, мне затянуть его потуже? - спрашивает он, чтобы поддержать разговор. - Я не могу дышать, - жалуется Дазай, извиваясь в руках Чуи. И Чуя появился в этом мире не для того, чтобы увековечить миф о том, что корсеты - это орудия пыток, поэтому он тут же отпускает шёлковые шнуры. Честно говоря, он не знает, почему ведёт себя так странно. - Извини, - бормочет он. Опять. Словарный запас полон импровизированных, плоских извинений. Когда он поднимает голову и встречается с глазами Дазая в зеркале, мир останавливается, и Чуя вынужден неохотно признать, почему он ведёт себя так странно: он ведёт себя так странно, потому что Дазай выглядит таким чертовски романтичным, что Чуя может рухнуть под тяжесть этого. Наконец-то Чуя позволяет себе изучить всю полноту вида, представшего перед ним. Он прикасается к Дазаю взглядом, благоговейно. Прослеживает линии его гибкого тела - корсет, облегающий его талию, трусики, натянутые на его плоскую-но-очаровательную задницу, подвязки, плотно сжимающиеся вокруг его бёдер, так, что это заставляет Чую завидовать вышитой резинке. Чувство неуместной ревности к одному из своих собственных дизайнов - новый минимум для Чуи, но тот факт, что он так преуспевает в плане производства хорошо сидящего дамского белья - максимум, который компенсирует это. Дазай - это видение. Даже с закреплёнными булавками регулировками, из-за которых дополнительные тканевые лоскуты по бокам напоминают маленькие и совершенно непрактичные крылья, он выглядит более потрясающе, чем любая бабочка. - Вау. Ты... - Чуя замолкает. Ему было бы стыдно за свою неучтивость и жалкую недостаточность языка, которая ждёт на кончике языка, но он твёрдо уверен, что если не попытается выразить свои чувства словами, его благоговение прольётся из него в виде слёз. Поэтому он вынужден продолжить. - Ты выглядишь прекрасно. Просто. Правдиво. Конечно, это не новость, что Дазай красив. Но видеть, как он воплощает красоту посредством дизайна одежды - это творит беспрецедентные вещи с и без того глубоко поражённым чувствами сердцем Чуи. Дазай - это тайна, и боль, и знание, и сладчайшее сострадание, и его сущность просачивается сквозь одежду - даёт ей жизнь. - Нет, это... - говорит Дазай, оглаживая руками грудь, талию и ниже; шёлк и кружево взъерошиваются под его пальцами, когда он впивается ногтями в бока, - ... это прекрасно. Я очень польщён тем, что могу носить твои великолепные творения. Для меня это большая честь. Слегка покраснев, Дазай начинает возиться с подвязкой на бедре, вертясь и крутясь, как прихорашивающийся голубь, чтобы рассмотреть себя в зеркале. Что-то в этой ситуации явно влияет на Дазая настолько, что он чувствует необходимость вести себя комично неестественно по этому поводу, и Чуя находит это бесконечно милым. Именно в такие моменты Чуя может погрузиться в калейдоскопическое состояние корыстного отрицания и обмануть себя, поверив, что его чувства взаимны. Что они влюблены друг в друга таким прекрасным, потрясающим способом; способом, когда кажется, что вся Вселенная сговорилась свести их вместе. А не тем способом, при котором Дазай сходит с ума по своему профессору, в то время как Чуя разрывается изнутри на части безответной любовью; способом, который ощущается как дымящийся пистолет, прижатый к его лбу: «Твоя любовь или твоя жизнь, давай, Чуя, выбирай». Чуя надевает личину внимательного, тщательного рассмотрения, надеясь, что она достаточно блестящая, чтобы скрыть его подавленность. Вот так, прикрываясь поддельной беспечностью, он встречается с глазами Дазая в зеркале. - Да? - Конечно. Чуя так талантлив, он заслуживает всяческих похвал, - предлагает Дазай гладким заговорщическим мурлыканьем; почти как будто он знает, что комплименты делают с Чуей... Вероятно, он знает. Только благодаря чистой силе воли Чуе удаётся удержаться на желатиновых ногах. Он чувствует слабость, и именно тогда - почти как последняя отчаянная стратегия выживания - его уровень снарка подскакивает, резко возрастая, а инстинкт самосохранения резко снижается, падая. А если он падает, то падает тяжело. - Позволь мне... - говорит Чуя, настойчиво и измученно. Движимый безрассудным порывом, он хватает Дазая за талию обеими руками и разворачивает его так, что они оказываются лицом друг к другу. Так физически (и, если Чуя будет поэтичным по этому поводу, метафизически) близко. - ... Позволь мне проверить одну последнюю мелочь, - слышит он свой шёпот; голова парит где-то над его телом, когда он хватается за обе стороны низкого выреза, чтобы растянуть его - сердцебиение Дазая танцует под его прикосновением. Убедившись, что ткань остаётся складчатой и не растягивается, Чуя прослеживает линии переднего шва, где соединяются детали выкройки, чтобы убедиться, что подкладка под оболочкой ощущается гладкой. Там нет стальных косточек, панели сконструированы таким образом, чтобы облегать, обнимать тело, а не сжимать его. (В конце концов, философия корсет-дизайна Чуи заключается в том, чтобы подчеркнуть эротическую силу формы, используя при этом более современные, гибкие материалы для повышения комфорта). - Как ты себя чувствуешь? Это удобно, комфортно? Когда Чуя поднимает взгляд, он косится на близость их разделённого личного пространства и быстро отступает назад - из-под жгучего света прожектора близости Дазая. Дазай открывает рот. Снова закрывает. Наконец, он выдыхает приглушённое: - Ага. Это не тот подробный ответ, который Чуя мог бы пожелать, но его это не волнует. Не сейчас, когда Дазай так близко и так прекрасен, и всё, чего хочет Чуя - на расстоянии вытянутой руки. Звонок. Пронзительный пугающий звук рингтона Дазая ревёт на всю комнату. Он стирает мягкое выражение с лица Дазая и заменяет его перекошенной гримасой. - Всё в порядке, - машет рукой Чуя. - Мы закончили с подгонкой. - Уверен? - Да, да. Иди, ответь на звонок. Может, это важно. Дазай впивается недовольным взглядом в экран телефона, затем берёт трубку и говорит переливчатым голосом, являющимся полной противоположностью яда в его выражении лица. - Фёдор-кун. Свет моей жизни, огонь моих чресл. Что я могу для тебя сделать? Это заставляет что-то уродливое бурлить внутри Чуи; чудовище скребёт острым когтем по внутреннему покрову его желудка - из раны сочится кислота. Склонность Дазая скрывать всё, от дискомфорта до откровенной ненависти, любезностями и флиртом сбивает Чую с толку; заставляет его сомневаться в реальности собственного опыта. Он смотрит на Дазая - каким румяным и симпатичным тот выглядит в дамском белье. Изысканность; он пришёл в этот мир, чтобы вдохновлять всех вокруг своей завораживающей, невыразимой Дазайностью. Но как бы сильно Чуя ни хотел, чтобы всё это и последний час его жизни были реальны, он знает, что «реальность» (особенно когда это касается Дазая) - не что иное, как зал зеркал. Чуя отбрасывает экзистенциальные размышления. Это не имеет никакого значения. Даже если окажется, что Дазай сделан не более чем из картона и жемчужной краски, Чуя по-прежнему будет любить его во всём его одномерном чуде. Из задумчивости Чую вырывает довольно нарочито фальшивый смех. Это интересно - наблюдать за расчётливой манерой Дазая ориентироваться в телефонных разговорах: лицо совершенно плоское, но голос пропитан пафосом, когда он щебечет: - О, нет-нет, не беспокойся и не забивай этим свою хорошенькую головку. Я в деле. С этими словами он снова опускает телефон, закатывая глаза, будто ищет ответы на сложные вопросы в трещинах на потолке. Однако трещин в потолке нет. Мори никогда бы не допустил такого в своей империи. Что есть, так это тонкая грань между естественным любопытством и неприятной назойливостью. По большей части, Чуя шагает по этой линии с отработанной грацией, однако временами его «потребность знать» берёт над ним верх. - О чём был разговор? - Завтра в университете состоится симпозиум по нейробиологии. Один из исследователей отменил своё выступление в последнюю минуту, поэтому организаторы хотят заполнить его место презентациями студенческих исследований. - Ох. И они спросили тебя? Это действительно круто. - Да, - говорит Дазай, но не звучит так, будто находит эту перспективу особенно захватывающей. Не похоже также, что он ненавидит эту идею - он просто звучит как самая ангедоническая версия его загадочного «я». - В прошлом году мы с Фёдором опубликовали статью в глупо претенциозном, но очень престижном научном журнале. Они хотят, чтобы мы представили это исследование. В том, как Дазай говорит об этом, есть приглушённые опасения, и Чуя думает, что это, скорее всего, как-то связано с умело скрываемым дискомфортом Дазая на больших социальных собраниях и мероприятиях. - Хэй. Я думаю, это звучит как хорошая возможность, и я поддерживаю тебя на сто процентов, но... Если ты не хочешь этого делать, тебе не нужно, ты не обязан. Говорить «нет» - это нормально, - Чуя не уверен, хочет ли Дазай это услышать, но это правда, о которой сам Чуя часто нуждается в напоминании, так что, если это ничего не значит, это хотя бы заметка для самого себя. По краю губ Дазая танцует улыбка, знающая. Это заставляет Чую почувствовать себя ненужным защитником. - Я просто говорю. Так, к слову. - И то, что ты говоришь, совершенно верно. Но я хочу это сделать, - выражение лица Дазая размывается. Он кажется далёким, и в его голосе задерживаются мягкие отблески приятных мечтаний, когда он добавляет: - Ода-сэнсэй будет там. - О да. Не стоит упускать возможность произвести впечатление на своего любимого профессора. Дазай воодушевлённо кивает, а затем делает своё дело: крутит колесо своих переменчивых настроений, случайный выбор падает на... Что-то, что с точки зрения Чуи можно охарактеризовать только как «устрашающе приподнятое». Дазай вскидывает руки над головой; приколотые регулировки корсета почти расходятся от этого движения. - Точно! Это будет грандиозно. Я уверен, мы с Фёдором сорвём им носки. - Я думал, тебе не нравится Фёдор? - вслух задаётся вопросом Чуя, пытаясь не получить аневризму из-за того, что Дазай своими беспорядочными движениями чуть не расстегнул все крепления. - Не нравится. Но это не значит, что я не могу притвориться, что поладил с ним хотя бы на один вечер. Мне нравится создавать у моих врагов впечатление, что я простил их; ничто не раздражает их больше, - Дазай взмахивает рукой в жесте, который не означает ничего конкретного. - То, что я хороший притворщик, не означает, что я на самом деле кого-то простил. Никогда. В моей жизни, - тревожно тяжёлый вздох. Дёрганое пожатие плечами. А затем маска беззаботной беспечности возвращается. - Но ты знаешь, как это бывает. Мир не сидит и не ждёт, пока ты смиришься со своими чувствами. Шоу продолжается, и ты должен научиться играть-действовать. Знаешь, весь мир - это сцена. Он говорит это с достаточной напыщенностью, чтобы звучало правдоподобно. Может, так оно и есть. В любом случае, Чуя приберегает фырканье, чтобы одновременно ужаснуться, трепетно восхититься и бесконечно очароваться хитроумными рассуждениями Дазая и его способностью объяснять простые вещи таким образом, чтобы это звучало так, будто он объясняет космос. - Так, тебе нужно уйти, чтобы подготовиться к завтрашнему дню? - Только если мы закончили здесь. Дазай проводит рукой по бедру, лениво прослеживает пальцами окантовку корсета, и глаза Чуи инстинктивно следуют за движением. Секундная завороженность, а потом Чуя вспоминает, что не должен позволять глазам блуждать. Он вскидывает голову и видит, что Дазай смотрит на него с улыбкой, образующей морщинки у его глаз. Это одна из тех редких улыбок с чувством извечного заверения в ней, вырезающая ямочку на щеке Дазая - жестоко искренняя. И она прекрасно сочетается с его тоном, когда он говорит: - Чуя на первом месте. При всей искренности Дазаю (учитывая его... причудливую личность) трудно доверять, но Чуя - к чёрту всё - верит. И его эмоции, конечно же, реагируют, раздуваясь ураганом, который рассекает его сердцевину; последние нити здравомыслия развеваются на ветру, как одежда, вывешенная на просушку во время ливня. Он царапает ствол своих умственных способностей, чтобы найти, придумать подходящий ответ. - Всё в порядке. Мне нужно кое-что подшить, - он жестом указывает на подколотый булавками наряд Дазая. - Я зафиксирую регулировки и займусь подготовкой дополнительных образцов. Мы можем продолжить завтра. Кокетливый поклон, а затем Дазай разворачивается и исчезает за ширмой сёдзи. Его тело существует между светом и тенью, пока он переодевается - изящный силуэт, спроецированный на бумажные панели, крутится и вертится. Только хриплое дыхание Чуи и шарканье одежды нарушают безмятежность. Дазай появляется полностью одетым в свои доспехи: его сомнительный выбор моды. Его очки немного перекошены, и волосы торчат во все стороны. Он производит впечатление кого-то, кого любовь оставила помятым и немного не в себе. Прекрасное, прекрасное создание. Он плавно проходит мимо Чуи. - Окей, я пошёл, - радостно восклицает он, но шутливость мало помогает сгладить скомканное прощание. Он уже на полпути к выходу, а Чуя - как жалко - уже скучает по нему. Железная хватка нелогичного отчаяния захватывает Чую и трясет до тех пор, пока он не выпаливает смущающе писклявое: - Подожди. Дазай мгновенно оборачивается. - Да? - ... Увидимся позже. Слова звенят в ушах Чуи. Неуклюжие и грубые. Он никогда раньше не слышал, чтобы кто-то использовал слова прощания в качестве отчаянного, плачущего «я люблю тебя», но полагает, что всё бывает в первый раз. А может, слова просто не означают того, что Чуя хочет, чтобы они значили, и всё это несправедливо. Воздушный поцелуй, который Дазай посылает в ответ, проплывает через пустое пространство между ними и приземляется на щёку Чуи, как кулак. Затем он выходит, и дверь со щелчком захлопывается за ним. Остаётся затхлый вакуум, и всё, что может сделать Чуя, это рухнуть на раскройный стол и тяжело вдыхать и вдыхать поражение. Иногда всего просто слишком много. Чуя не может думать достаточно быстро, чтобы обработать последний час своей жизни прежде, чем тот настигает его и утягивает вниз, перегруженного. Комната начинает плавать в поле зрения Чуи: цвета и формы смешиваются в размытый авангардный узор, который мог бы стать стильным принтом на струящемся летнем платье, но создает ужасный беспорядок в сознании Чуи. Его глаза закрываются вокруг фантазий. Его разум полон дамского белья, поэтому неудивительно, что визуальные образы на обратной стороне его век отражают это. Подвязки с ленточными завязками. Тонкие чулки, отделанные вышивкой. Трусики с высоким вырезом. Корсетные пояса со шнуровкой спереди. Совершенно профессиональные вещи, о которых должен думать дизайнер, но... Но теперь, когда Чуя стал свидетелем такого чуда, как Дазай в дамском белье, всё остальное ощущается как отсутствие Дазая в дамском белье. И это неудобно, неловко и смущающе, и всё остальное, с чем Чуя не может справиться. В этот момент он сомневается, что знает, как думать, не думая о Дазае. У него есть только секунда в запасе, чтобы закрыть закатившиеся на самого себя глаза, прежде чем его внутренняя мечтательность скатывается в безумие: за его закрытыми глазами танцуют разрозненные образы янтарных глаз, бинтов и деликатных тканей. Чуя представляет себе соскальзывание тонкой шёлковой бретельки с плеча Дазая для лучшего доступа; представляет, как усыпает поцелуями его ключицу, впивается зубами в персиковую кожу, цепляет языком выпуклые рубцы шрамов. Поклонение. Безудержное. Острое желание пронзает сущность Чуи. Оно крутится у него в животе и проливается из его губ горьким смехом. - И вот я снова здесь, чёрт возьми. Думаю о том, о чём не должен думать. Но это невозможно остановить. Его разум оборачивается вокруг Дазая струящимся шёлковым халатом, отороченным тонким кружевом тоски Чуи вокруг бризовых манжет. Его кости напрягаются под невыносимой невесомостью этой реальности - реальности, в которой он не живёт. Он так сильно хочет этого. Хочет Дазая. Чуя опирается на ножку раскройного стола, надеясь, что это придаст твёрдости его плавящемуся телу. Это не так. Его самоконтроль - воздушный шар, наполненный до отказа, и он лопнет, если Чуя не выпустит из него воздух. Поэтому он отпускает. Сдувается. С ослабленной защитой Чуя беспомощен перед сценариями, которые ему подбрасывает его предательский мозг. Всё, что он может делать, это сидеть и смотреть, как его разум проецирует на широкоформатный экран его сознания изображения высокой чёткости безупречности Дазая. О да, благословление живого воображения является также и его проклятием. Так легко представить, как Дазай падает на колени, придвигаясь ближе, как смотрит на Чую сквозь ресницы; зрачки поглотили жгучий янтарь его глаз. Ещё проще представить захват его челюсти, поглаживание большим пальцем острой скулы - Дазай растворяется в прикосновении, послушный... Это неправильно. Так, так неправильно. Но ничто не может заставить Чую потакать своей развращённости так, как его страдания. - К чёрту, - говорит он - и тут же жалеет об этом - и не жалеет абсолютно ни о чём, когда расстёгивает молнию на брюках, без всяких приличий спихивает их вниз, запускает руку в нижнее бельё и обхватывает член. Ощущение давления на его возбуждение проносится сквозь вены прямиком к голове, заставляя его мечты ускориться: Дазай высовывает язык, чтобы экспериментально лизнуть кончик члена Чуи, нежно покусывает его, напевая мелодию, которая звучит одновременно отчаянно и благодарно. Затем, без предупреждения, он всасывает член Чуи в свой горячий рот, прижимаясь языком к чувствительному месту прямо под головкой. С всхлипом сдачи Чуя начинает накачивать свой член - поддавшись на ложь, что его рука - тёплый рот Дазая, ласкающий его от основания до кончика. Точка невозврата настигает его почти сразу. Где-то вдалеке, на самом заднем плане его вечной одержимости Дазаем, пронзительный голос говорит, что ему должно быть стыдно за то, как быстро он способен довести себя до полной твёрдости, думая о своём лучшем грёбаном друге. Но Чуя игнорирует его, потому что стыд - это для людей в полностью надетых и застёгнутых брюках. - Блять, к чёрту. Именно тогда и там Чуя решает, что настоящее мужество заключается в том, чтобы видеть дерьмо насквозь. Независимо от того, насколько оно обречено. Так что с мужеством и безумием, пульсирующими в нём, он выкручивает руку на движении вверх и набирает темп. Сопротивление грубое, но ему вроде как нравится. Дискомфорт придаёт удовольствию грань боли, которую оно заслуживает - которую он заслуживает. Изо дня в день Чуя активно подавляет свою природную дерзость, чтобы ориентироваться в изысканном мире дизайна, и, уступая безвкусию, чувствует себя абсолютно одичавшим. Как будто он может делать всё, что угодно; сойдёт с рук смешивание золота и серебра, сойдёт с рук использование вискозы вместо шёлка... Сойдёт с рук подрочить на мысли о Дазае. Всё чувство стиля и приличия утрачено, и пародия на это подстёгивает его. Потому что в данный момент не имеет значения, распустится ли затейливый покрой приличия. Важно лишь то, что Дазай мерцающе великолепен вот так - в фантазиях Чуи - его умные глаза остекленели, а рот набит членом. Реальный или нет, этот вид стоит больше, чем шедевр в десять миллиардов иен; совершенство, от которого у Чуи поджимаются яйца, а всё его существо сводится к пульсирующей потребности. Ногти слегка царапают нижнюю часть его напряжённого члена. Это слишком много, но «слишком много» недостаточно, чтобы заставить Чую остановиться. Он дрожит и продолжает. Быстрее и сильнее. Тепло переполняет его, головокружительное и электризующее, пронзает его сотнями вольт всё больше, больше, больше. Мир переворачивается, когда фэнтези-Дазай качает головой вниз и вверх - сводящее с ума сочетание зубов и языка. Чуя теряется в реальности своего воображения, фантазии. Он практически может осязать её - очертания покрасневших губ Дазая. Видеть её - великолепный слюнявый беспорядок, в который превратил себя Дазай. Слышать её - пошлые звуки, которые издаёт Дазай, принимая член Чуи так глубоко, что тот ударяется о заднюю стенку его горла. Блять. - Ах-хннг, - Чуя откидывает голову назад, и она врезается в неумолимо твёрдую древесину ножки стола, на которую он опирается. В поле его зрения вспыхивают цвета, и на секунду он задаётся вопросом, не получил ли сотрясение мозга... А затем решает, что ему всё равно, потому что мысленный образ Дазая, сосущего член, сквозь призму выглядит чудесно. Сжимая зубы, чтобы приглушить звуки, которые хотят пролиться из его рта, Чуя выдыхает через нос, содрогаясь. Его бёдра быстро, прерывисто дёргаются, и он снова и снова толкается в свой кулак; грубое давление и горячее трение отправляют его навстречу забвению. Так, так близко. Это нескоординировано, но в этом хаосе есть великолепие - в резких рывках и подёргиваниях, в скользком удовольствии, которое проникает глубоко в его грудь и излучается наружу от кончиков пальцев рук до кончиков пальцев ног. Он сжимает руку в последний раз и представляет, что Дазай стонет вокруг его члена. - Ч-чёр...Ах. И на этом Чуя ломается; ломается под волнами удовольствия, которые проносятся сквозь него, пока белые ленты проливаются на его руку. Его тело плывёт, свободное и расслабленное, легче воздуха. Блаженство медленно ослабляет хватку на его теле, и чувство, которое нельзя охарактеризовать иначе, как «жестокая сырость», заменяет лёгкость. Открыв глаза, Чуя моргает и обнаруживает, что мир немного смещён с оси; окружение возвращается к нему в водовороте приглушённых цветов, кажущихся безжизненными и неприятными по сравнению с теми, что были в его воображении. Ох, спуск - это отстой. Чуя липкий, у него болит голова, и он слишком измотан, чтобы сопротивляться тяге сожаления: один, оставленный мариноваться в высыхающей сперме и самоупрёках, попутно он задаётся вопросом, не забудет ли Дазай съесть свой обед. Внезапное осознание того, что дверь не заперта, обрушивается на Чую, как кирпичная стена, и он чуть не умирает от стыда и смущения. Сквозь внетелесный опыт, он быстро поднимается на ноги, хватается за первый кусок случайной ткани, найденный на столе, и агрессивно стирает физическое проявление своих преступлений с руки. Он хочет продолжать тереть, пока не увидит кровь, и единственное, что его останавливает, это печальное осознание того, что никакая глубокая чистка не заставит его чувствовать себя менее грязным. Низкий гул вибрации телефона выводит Чую из состояния срыва. Он выуживает его из кармана и обнаруживает сообщение от Йосано: «Привет, Чуя. Прости, что я отказалась в последнюю минуту, но, с другой стороны, мне не так уж и жаль, потому что я уверена, что ты более чем счастлив и доволен заменой, которую я нашла для тебя». Счастлив? Чуя поднимает руку к своему сердцу, устойчивая тяга которого скулит и ноет под его прикосновением: «Нет, нет, нет», - кажется, говорит оно. Разумеется, нет. Дыра в форме Дазая в груди Чуи слишком болит, чтобы называться невинным именем счастья. Тем не менее, он будет выбирать боль снова и снова, если выбор боли означает выбор Дазая.|...|