Heavy like Velvet, Weightless like Silk

Приветственный зал университета представляет собой впечатляющий памятник футуристической архитектуры: жемчужно-белые стены, округлые арки, открытые балки и огромные шарообразные люстры, свисающие с потолка, светящиеся миллиардами ватт, как круглые всевидящие инопланетные глаза. Это место с артистически грандиозной аурой, и Чуя не может удержать свою маленькую дизайнерскую голову от небольшого потакания своему эскапизму - представляет, что это место является фоном для подиума высокой моды на космическую тематику. Однако в настоящее время Чуя окружён не высокой модой, а калейдоскопом тяжёлых духов, напыщенной научной болтовни и костюмов. Есть что-то в том, как одинаково одеваются исследователи и тёмные академики, и Чуя может быть немного очарован маруновой цветовой палитрой и всеми толстыми очками, которые отражают свет верхних прожекторов и превращают комнату в диско-шар-призмовую вечеринку. Тем не менее, он не может позволить себе слишком сильно зацикливаться на этом, когда его кожа сжимается вокруг костей с каждой проходящей секундой - тик-тик-тик - почти нарушенного обещания. «Я буду там. Вовремя» - Чуя отчётливо помнит сказанное и считает своё честное слово законом. Его обязанности и ответственность превыше его оправданий и отговорок в виде страданий от продолжающегося нервного срыва. Но, увы, вот он здесь, пришёл в самую последнюю минуту. Люди уже просачиваются в актовый зал, а Чуя до сих пор не нашёл Дазая в море учёных. - Пс. Чуя? Незнакомый голос отрывает Чую от его поисков. Он оборачивается и сталкивается лицом к лицу с молодым человеком с колючими чёрными волосами, самодовольным уклоном улыбки и сомнительным, но дерзким коричневым плащом, свисающим с его плеч - смелый модный выбор, который Чуя уважает. - Я вас знаю? - Чуя выгибает бровь. Прислонившись к столику с закусками и положив руки на талию в величественной манере того, кто владеет Вселенной и её секретами, мужчина напевает: - Имя Эдогава Рампо. Я уверен, Дазай рассказывал тебе обо мне. На самом деле, нет. Чуя просматривает свои воспоминания с помощью мелкозубцовой расчёски и такелажной щётки, но ничего не находит. - Конечно, - всё равно говорит он, потому что у него сложилось чёткое впечатление, что этот Рампо-парень считает себя слишком важным, чтобы справиться с ударом от того, что о нём не сплетничают за его спиной. Это оказывается хорошим решением - глаза Рампо закрываются в счастливые маленькие дуги, а его улыбка превращается в витиеватый фонарик, полный зубов и восторга - по сути, реклама какого-то стоматологического продукта по завышенной цене. - Так что именно он тебе сказал? Что он никогда не встречал никого умнее себя до того, как встретил меня? На кончике языка Чуи дёргается возражение. В своём личном космосе Дазай - властитель интеллекта, и идея об области-королевстве, выходящем за пределы уровня ума Дазая, кажется непостижимой. Впрочем, это не то, о чём стоит спорить. Рампо совершенно очевидно ищет похвалы, и Чуя может посочувствовать этому настолько же, насколько понимает, что самый быстрый способ выбраться из этой тянущейся ириской глупо-претензионной болтовни - это плыть по течению. - Ага, это практически именно то, что сказал Дазай. - А-ха-ха, - Рампо громко хлопает в ладоши, и хрустальные бокалы на столе поют из-за этого пронзительными обертонами. - Он хороший парень. Я рад, что именно он согревает моё престижное место среднестатистического обладателя наивысших баллов после того, как я закончил учёбу, - болтает Рампо, его глаза всё ещё прищурены полумесяцами. - Ты ищешь его, не так ли? - Да, - поспешно говорит Чуя, с энтузиазмом кивая. Он приятно удивлён, что получил что-то от этого обмена. - Идиот не берет трубку. Вы знаете, где он? - Конечно, - отвечает Рампо, потянувшись к закускам, но не для того, чтобы взять одну, а для того, чтобы стащить весь поднос. Он засовывает два онигири в рот и отвечает, счастливо пережёвывая. - Он ушёл с парнем с блестящими волосами, чьё имя я никогда бы не удосужился запомнить. Лёгким взмахом запястья Рампо указывает на дверь в дальнем конце комнаты. Она практически является частью стены и совершенно незаметна, если бы не ярко-зелёная табличка-указатель «аварийный выход», приклеенная над ней. - Тебе, наверное, стоит поторопиться, - говорит он с улыбкой, которая не соответствует зловещему пророческому посланию. Надо признать, в шаге Чуи есть немного тревожная пружинистость, когда он перепрыгивает через комнату. Он дважды проверяет через плечо, чтобы убедиться, что за ним никто не наблюдает, затем толкает дверь - настороженно, с подавленными опасениями скептика, входящего в дом с привидениями для охоты на призраков - и позволяет себе пройти. Требуется несколько секунд, чтобы привыкнуть к мрачной и унылой обстановке, но по мере того, как его чувствительность успокаивается, перед ним разворачивается извилистый туннель-лабиринт коридора; неоновые стрелки покрывают стену. Во всём этом есть весьма подводная аура, и менее легендарный человек, чем Чуя, вероятно, поддался бы клаустрофобии. Из-за атмосферы, более удушающей, чем парча, звуки приглушены и размыты. Поэтому Чуя задерживает дыхание; внимательно прислушивается к гулким голосам, которые поют ему совсем рядом, прямо из-за угла. - Тебе понравится этот. Он очень похож на алпразолам, но менее седативный. Он гарантированно заставит тебя почувствовать себя намного спокойнее. Голос низкий и шипящий, тон сделан из переоценённой чешуйчатой змеиной кожи. Фёдор. - Спасибо, но нет. Мне не нужны твои анксиолитики. Знакомый тембр Дазая звенит. Весёлый, но тонкий, балансирующий на грани слабости. - Тогда зачем ты вернулся со мной сюда? На этот раз Дазай не отвечает, его колебание громче слов - тянется тонкой шёлковой нитью, что вот-вот порвётся. А затем - кислотный смех Фёдора, громкий и резкий, как щелчок лезвий ножниц. - Твоя эмоциональная поддержка опаздывает. - Он успеет. - Уверен в этом? Сиропное самодовольство прилипает к тону Фёдора, и уровень сахара в крови Чуи больше не выдерживает. Он делает шаги тяжёлыми, ботинки стучат по полу - вертушка входа. Он сворачивает за угол с приклеенным к лицу хмурым выражением и сжатыми, готовыми к драке руками. И Дазай, и Фёдор выглядят совершенно непоколебимо при агрессивном появлении Чуи, не дёргаются, внимательно наблюдая за ним с наклонёнными головами и похожими выражениями слегка изумлённой, позабавленной отстранённости; маски, которые выглядят как результат практики - зеркальных сеансов, потраченных на пристальные взгляды друг другу в бездушные глаза. Синхронность превращает затвердевший позвоночник Чуи в покрытую льдом палку. Он знает, что у Дазая и Фёдора есть история бытия партнёрами-соучастниками в лабораторных преступлениях, и он ненавидит сталкиваться с ископаемыми останками их мёртвой дружбы, заклятой вражды, взаимовыгодных академических договоренностей или любым другим названием, подходящим для их «дела». Их двоих связывает подвесной мост из рук: рука Фёдора протянута, в его ладони фиолетовая таблетка; Дазай готов её забрать. Жимолость гнева распространяется от нутра Чуи и сквозь его конечности, закручивает щупальца вокруг его самоконтроля и душит его цивилизованность. Драматический выпад вперёд и неджентльменский шлепок по руке Фёдора отправляет таблетку скользить по полу. Она так приятно крошится в пыль, когда Чуя топчет её своим модным дизайнерским ботинком (чья подошва, честно говоря, слишком дорогая, чтобы видеть подобную грязь, но да ладно, иногда Чуе нравится пачкаться). Хмурое лицо Фёдора напрягается от негодования. - Это было самодельное бензодиазепиновое соединение. Мне потребовались часы, чтобы усовершенствовать рецепт. Он поджимает губы самым небрежно-бесстыдным образом - как будто говорит о рисовом пудинге, а не о запрещённых наркотиках. - Он сказал «нет», - огрызается сквозь зубы Чуя, надеясь, что гнев придаст слову «нет» силу, которой оно должно обладать. И тут к игре присоединяется Дазай со своим быстро меняющимся настроением, пустым перезвоном смеха и ослепительно-великолепным вокальным колебанием голоса, достойным оперной певицы в середине арии. - Ах, взгляни на это, Фёдор-кун, мой Чуя - мой спаситель - успел. Как я и говорил. Из-за этого желание Чуи провести уравновешенный разговор с Дазаем сгорает дотла; дым разочарования заполняет его лёгкие до тех пор, пока он едва может дышать. Это требует резких замечаний, поэтому он разворачивается и тычет пальцем в лицо Дазая. - Я не твой сторожевой пёс. - Э-э... Это не то, что я сказ... - Не сейчас, - качая головой, Чуя прижимает ладонь ко рту Дазая. - Нам нужно поговорить, и когда я говорю «поговорить», я имею в виду, что я буду говорить, а ты будешь слушать. Глаза Дазая сужаются до мятежных щелей за его большими круглыми очками, но после бесконечной секунды молчаливой борьбы за власть он кивает. Не столько капитуляция, сколько стратегический ход, подозревает Чуя - использование (или злоупотребление) мягкой силы - но он примет это. Он действительно намерен быть вежливым и цивильным относительно опасной, коварной территории впереди, и не подвергать сомнению демонстрацию доброй воли Дазая - хорошее начало. Сардоническое фырканье оповещает Чую о проклятом присутствии куска дерьма в виде бывшего партнёра Дазая по лаборатории. Поэтому он надевает свой самый прищуренный вид и разворачивается - в стиле летучей мыши, развевающееся пальто и всё такое - чтобы разобраться с этим несчастьем. - Как ты думаешь, ты мог бы пойти поплакать из-за просыпанных наркотиков где-нибудь ещё? Я бы хотел поговорить с Дазаем наедине, но мы не можем позволить себе этого в твоей нежеланной компании. В глазах Фёдора, когда он закатывает их к потолку, мерцает фиолетовый проблеск. - Я жаловался на твоё грубое вмешательство и ненужную жестокость по отношению ко мне и моим дорогим экспериментам, а не плакал, - он тянется болезненно-бледной рукой к карману, вытаскивает зип-пакет, полный таблеток всех цветов радуги. - Там, откуда это взялось, ещё много. Соблазну поддаться ещё не изжитой подростковой привычке к насилию, схватить Фёдора за плохо сидящий двубортный пиджак, вытащить его из прохода аварийного выхода и на трибуну, чтобы надрать ему задницу перед безупречной толпой чопорных и лощёных университетских людей, чрезвычайно сложно сопротивляться, но если Чуя хочет сохранить несуществующую энергию, чтобы разобраться с Дазаем, он не может разбираться ещё и с публичными боевыми поединками. В конце концов, Чуя довольствуется насмешкой и пренебрежительным взмахом руки. - Не спрашивал. Наплевать. Пошевеливайся. Ответный взгляд Фёдора ни впечатлённый, ни развлечённый. Он производит впечатление человека, который настолько готов проповедовать, что будет стоять на своём даже тогда, когда ему нечего сказать - просто чтобы побыть избалованным принцем по этому поводу. Он откидывает голову назад и угрюмо и недовольно смотрит в направлении Дазая поверх переносицы. - Я просто пытался быть полезным, но если ты действительно думаешь, что гиперактивная схема страха твоего мозга сможет пережить ночь без защитного одеяла - отлично... Подожди. Позволь мне перефразировать: пока ты можешь управлять своими проблемами в достаточной степени, чтобы выступить, когда мы выйдем на сцену - всё отлично. И на этой утешительной ноте он разворачивается и сдержанно удаляется прочь аффектационной подпрыгивающей походкой; рукава со свистом взметаются по бокам его блейзера. Воющий звук жёсткой ткани медленно исчезает, но вонь убийства моды задерживается. Пронзительная трель фирменного, вероятно, фальшивого смеха Дазая отражается от стен. Он показывает язык удаляющейся спине Фёдора, затем поворачивается к Чуе. - Ты хорошо справляешься с Фёдором, - говорит он и тянется, чтобы почесать голову, делая из своих волос взъерошенное птичье гнездо. - Обычно он не такой приятный. - Он полная задница, - обрывает Чуя; раздражение закоротило фильтр вежливости, который он обычно ставит на свою импульсивность. - Это точно. Но его также неправильно понимают - это случается с лучшими из людей, - Дазай с мягким беспокойством переминается с ноги на ногу. Почти как если бы боялся, что земля может разверзнуться под ним в любой момент. - В любом случае, я обычно весьма хорош в ответном хлопанье по людям-задницам или неправильно понятым или тем, кто имеет смелость провоцировать меня, но это намного сложнее делать, когда они пытаются подсластить меня предложениями, которые я вроде как хочу принять. Так что спасибо за, ты знаешь... - он взмахивает рукой, и она создаёт колеблющуюся, похожую на мотылька тень в тусклом освещении, - ... установление границы для меня. Это откровенно уязвимое заявление, и Чуя не знает, как на него отреагировать, ответить. Всё, что он может делать, это стоять там и позволять ему обволакивать себя - странное ощущение, такое же мягкое и синтетическое, как вискоза... ... успокаивающее и смягчающее, вот оно какое. Чуя парит в испарениях силы воли, и с Дазаем рядом с ним в качестве нейтрализующего реагента аварийная посадка кажется неизбежной. Просто есть что-то такое отрезвляющее в растрёпанной внешности Дазая - здесь, под мерцающим светом ламп, запертый в клетке бетонными стенами, он кажется нервным. Тот факт, что он предпочитает открыто демонстрировать эту нервозность через язык тела, заставляет Чую чувствовать себя губкой, окунутой в красное вино. Тяжёлой и протекающей. Полной похмелья-любви. Даже когда Чуя разочарован, запутан и растерян, он продолжает тянуться к Дазаю. Иногда он очень хочет перестать любить Дазая, мечтает суметь возненавидеть его, но нет, магнит сердца Чуи, притягивающий катастрофы, всегда будет желать металлический хлам личности Дазая. Эта преданность настолько чётко определена и очерчена, что Чуя может видеть каждую неприглядную высокоточную деталь своего собственного глубокого увлечения в её отражении, и всё, что он может с этим сделать, это встряхнуть головой и подавить сентиментальный всхлип. Беззащитный Дазай - странная концепция, и она творит с ним беспрецедентные вещи. - Я просто хотел, чтобы ты пораньше начал быть честным, - он позволяет выскользнуть этому; непрошенный факт застревает между его искусанных губ. - Так вот в чём дело, - теперь Дазай звучит скорее смиренно, чем беспокойно или настороженно; голос завёрнут в холодное смирение. Это настолько не похоже на Дазая - резюмировать обвинение против самого себя, не превращая его в контраргумент, что Чуе требуется некоторое время, чтобы сморгнуть удивление. Дазай просто молча принимает пристальное внимание, его взгляд падает вниз, как будто он находит свои ботинки бесконечно интереснее, чем лицо Чуи. Однако, в конце концов, именно он нарушает молчаливую тишину. - Ты злишься на меня, - говорит он, свернувшись в вопросительный знак. - Очень злюсь на тебя, - соглашается Чуя, и хотя это правда в самых простых выражениях, его мягкий тон облегчает, понижает вес его слов до высоты, которая ещё ниже лимбо - и это ещё мягко сказано; потому что да, на данный момент определённо нет никаких сомнений в том, что он скорее опечален, чем зол. Тем не менее, он здесь не для того, чтобы подробно рассказывать о том, как сильно жалеет себя за то, что был избит до чёрно-синих синяков эмоциями, которые не хочет испытывать. Он здесь, чтобы бесстрашно броситься в кипящий суп под названием «общение» - чтобы получить объяснение и, он надеется, симпатичный, красочный лейкопластырь, чтобы залепить наихудшие из своих ран. Но... - Мы поговорим после твоей презентации. Я не хочу, чтобы это отвлекало тебя. - Я уже отвлёкся. Ты пахнешь дорогим вином, и это похоже на плохой знак, - комментирует Дазай со всей этой хриплой одышкой приглушённой панической атаки. Из-за этого Чуя очень хочет сказать что-нибудь успокаивающее, ободряющее, но у него совсем не осталось слов, поэтому вместо этого он предлагает Дазаю руку, чтобы вытащить его обратно в актовый зал.

---

Тихое бешенство цепляется за мозг Чуи, более липкое и отвратительное, чем даже тесто для панкейков. Он плюхается костями на неудобный стул и машинально хлопает в ладоши во время самовосхваляющей болтовни директора университета в приветственной речи. Первую лекцию читает какая-то большая чрезмерно образованная шишка, написавшая какую-то мощную революционную книгу - по крайней мере, по его словам, - и Чуя обнаруживает, что полностью отключился от неё. Однако всё его неустойчивое внимание быстро возвращается в режим «онлайн», когда он слышит имя Дазая, объявленного в качестве следующей живой картинки. Он задерживает дыхание и наблюдает за тем, как Дазай плавно выходит на сцену в виде тени, сопровождающей присутствие Фёдора - задерживает достаточно долго, чтобы его лёгкие кричали на него, а голова почти превратилась в воздушный шар, готовый покинуть тело. Но когда Дазай начинает говорить, Чуя наконец-то может растечься в своём кресле с глубоким вздохом облегчения и сопением гордости за то, как мастерски, как восхитительно Дазай справляется с собой. Каким-то образом магия и чудо, из которых состоит Дазай, позволяют ему преуспеть, несмотря на его тревожное отвлечение. Он выступает как прирождённый оратор; код переключается с застенчивого студента на профессионального презентатора с эффективностью гипер-активного хамелеона. Красноречие и остроумие капают из его уст, пока он ведёт аудиторию через своё исследование; ни разу не встретившись с ожидающими глазами Чуи.

♡♡♡

Смешение с толпой на общественных мероприятиях - это форма искусства, которую Чуя усовершенствовал за годы практики. Первое правило индустрии моды - страстная преданность ремеслу, но нетворкинг - второе. Так что, хотя существует тонкая грань между социальной общительностью и фальшивым вылизыванием задниц, Чуя научился ходить по этой грани так, чтобы это способствовало и его карьере, и самоуважению. Судя по тому, как исследователи, студенты и другие носители твида осыпают друг друга вялыми комплиментами, мир академических кругов мало чем отличается от мира дизайна. Единственный способ ориентироваться в плотной толпе светских бесед - это нацепить вежливую улыбку и притвориться, что имеешь всё безмятежное терпение в мире. Но к тому времени, когда Чуя принимается за шестое канапе и сканирует всю комнату с навязчивой напряжённостью нарушенного дресс-кода, ему становится предельно ясно, что его избегают. Это так похоже на Дазая - быть чёртовым трусом, и Чуя настолько же раздражён этим, насколько и не удивлён. Иногда игры Дазая в кошки-мышки бывают забавными (пока Чуя не вспомнит, что его чувства никогда не будут встречены взаимностью, что - ауч). Однако прямо сейчас ему не удаётся найти ни капли юмора в игре Дазая в прятки. Он поднимается по лестнице, чтобы получить лучший обзор на планировку помещения; раздражительность просачивается наружу, пока он постукивает пальцами по перилам, а его глаза мечутся, пытаясь охватить всё. Это всегда происходит перед самым щелчком - судьба решает заскочить, чтобы уладить всё своими ироничными способами. Потому что, когда видение Чуи, наконец, разделяет толпу и находит Дазая, он отчаянно хочет отвести взгляд. Он ослеплён ужасающей нереальностью мелодраматической сцены, которая разыгрывается перед ним: злодей и другой злодей сговорились разрушить его респираторное здоровье. Прерывистое дыхание на грани удушья - всё, что может предложить Чуя, наблюдая за тем, как Дазай протягивает Фёдору наполненный прозрачной жидкостью бокал для коктейля, как если бы собирался произнести тост. Белое маленькое пятнышко - таблетка - незаметно выпадает снежинкой из рукава Фёдора в напиток. Чуя не настолько наивен, чтобы думать, что это всего лишь простая витаминная добавка, но он знает, что вероятность того, что Дазай не заметил, что в его бокале кружится таблетка, как единственная крупинка блёсток в снежном шаре, прямо там, внизу, где-то около нуля процентов. Вот только... Дазай поднимает свой бокал, изучает его против мягкого света сверкающих люстр. И что-то в его квадратных плечах говорит о том, что он собирается это выпить. Чуя мчится вниз по лестнице со стрессом, вызванным уже-слишком-поздно, кусающим его стучащие каблуки, и трезвонящим сигналом тревоги «давай, давай, давай» внутри грудной клетки. Он агрессивно расталкивает толпу важно выглядящих интеллектуалов, отбрасывает их в сторону, не обращая ни малейшего внимания на оскорблённые фырканья, которые становятся саундтреком к его похожему на вспашку шествию. Слишком поздно осознавать, что его «надёжный» план выговориться имеет фатальный недостаток - не учитывает безграничную глупость Дазая. Но Чуя бурей несётся вперёд, надеясь, что его ноги смогут нести его достаточно быстро, чтобы обогнать последствия этой ошибки. Когда он оказывается на расстоянии всего одного прыжка, Дазай встречается с его глазами, пустая решимость приостанавливает время... А затем он выпивает напиток, проглатывая всё до последней капли с сёрбаньем и отчаянием намного более сильным, чем жажда. Катастрофу сопровождает склизкое хихиканье Фёдора. - Я был прав, когда сказал, что ты опоздаешь, Чуя-кун. Он задерживается на имени Чуи, будто это кульминация остроумной шутки. В этот момент Чуя прекрасно понимает, что выбивание бокала из руки Дазая послужит лишь символической цели, но он всё равно делает это; отправляет его в полёт через всю комнату навстречу вере безответной любви - разбивающейся на миллиард осколков. Это ощущается феноменально катарсически. В проигранной битве много свободы. - Какого хрена, Дазай? - он нарушает забинтованные границы; хватает руку Дазая достаточно крепко, чтобы причинить боль даже сквозь слои одежды, марли и защиты, ногти впиваются в уже покрытую шрамами кожу. - Этот напиток был заправлен, и ты знал это. Чувство вины, которое Дазай источает через поникшие плечи и мимолётный зрительный контакт, прилипчивое и заразное - оно драпируется на теле Чуи, как тяжёлая шинель. Он выпрямляет спину под её тяжестью, отказываясь сожалеть о своей резкости. - Зачем ты это выпил? - требует он. - Не... Дазай прерывает себя, поплыв расфокусированным взглядом. Это отключение, которое выглядит как сознательный выбор, и оно раздражает Чую во всех неправильных отношениях. Он вибрирует от плохо сдерживаемого замешательства, и оно выплёскивается из его перегретой головы через его руки и в попытке втрясти в Дазая немного здравого смысла. Ему хочется кричать, но его голосовые связки ощущаются воспалёнными, поэтому вместо это он позволяет проскользнуть сквозь тонкую линию губ самому требовательному шёпоту: - «Не» что? Выдох, вырвавшийся изо рта Дазая, прерывистый и не ощущается даже лёгким ветерком на лбу Чуи. Чуя отодвигается, отклоняется назад достаточно для того, чтобы взять на себя невыполнимую задачу чтения разума Дазая сквозь спокойное, безмятежное озеро его кукольного лица. Фарфор и безвестность. На самом деле он не ожидает найти ответы, но сверкающее сияние света, льющегося сверху, отражается в вялом лице Дазая и мерцает в его глазах, делая их глубокими и влажными. Чуя знает, что это визуальный трюк, обман зрения - должен быть, потому что Дазай не плачет - но его грудная клетка всё равно туго затягивается вокруг лёгких. Когда он ловит собственное отражение в чёрно-зеркальных зрачках Дазая, что-то глубоко внутри него дрожит. Поэтому он делает то, что делает всегда: отказывается от внешней фрустрации в пользу старой привычки умиротворения, которую его чувства всегда так услужливо предлагают ему на серебряном блюде. Это, конечно, несколько неуклюжая стратегия, но это лучшая техника межличностного общения в распоряжении Чуи. Люди не пугают его так, как Дазая, но они проникают ему под кожу. Когда кто-то чего-то хочет от Чуи (или, что ещё более непреодолимо, когда им что-то нужно от него), он просто не может не предоставить это. Он не из тех, кто пройдёт мимо бездомного котёнка или упустит возможность загнать себя в землю ради кого-то, кто не заслуживает его лояльности. Люди возлагают на него надежды, и в попытке понять и удовлетворить потребности своих клиентов он реагирует, как заинтересованный нетерпеливый инвестор. Это не устойчивая бизнес-модель, но Чуя в любом случае слишком романтичен, чтобы заботиться о прибыли или выгоде, и в этом действительно есть своя доля врождённой мудрости - которая заставляет его хотеть перестать искать ответы и начать гоняться за решениями. И первый шаг - получить чёткое представление о существующей проблеме. Поэтому он целится в Фёдора взглядом типа даже-блять-не-думай-о-том-чтобы-солгать-мне, выдыхая с самого края губ: - Что ты дал Дазаю? - Дигидрогидроксикодеинон, - болтает Фёдор... как будто это должно иметь смысл. - Впечатляющая экономика языка. А теперь скажи мне, что он делает и как от него избавиться. Мне нужно... Я не знаю, отвезти его в больницу на, эм, детоксикацию или что-то в этом роде? - Нет, ты явно не знаешь, о чём говоришь, - комментирует Федор, кривя рот в ухмылке. Чую пробирает дрожь, но на этот раз это не его собственный дискомфорт; это викарный дистресс, исходящий из его хватки-наручника вокруг руки Дазая. - Я в порядке, - настаивает Дазай хриплым голосом, который посрамляет его обычную серебряный-язык-эффективность. - Да-с-с, - Фёдор растягивает сибилянт в шипении таком скользком, что мог бы посрамить змею. - То, что я ему дал, совершенно безопасно. Это была малая доза, и он не смешивал её с другими веществами - это была просто вода в его бокале - так что ему ничего не угрожает, - он кладёт руку на сердце, постукивает несколько раз. - Я бы никогда не причинил вреда моему любимому однокурснику. - Лучше бы это было правдой, - рычит Чуя и подавляет желание добавить «иначе» в конце; (у него такое чувство, что угрозы только обрадуют Фёдора). Дазай впивается в бок Чуи острым локтем. - Это правда. Я узнаю вкус и действие таблетки. - Разве он не феномен, достойный миллиона тематических исследований? - жёсткий материал костюма Фёдора идёт складками и визгливо скрипит, когда он протягивает руку, чтобы взъерошить волосы Дазая в явно покровительственной манере. - Он способен ощущать и понимать разницу в дозировке и тонкие химические изменения в опиоидных алкалоидах. Очень жутко и очень несправедливо, что он не говорит мне, как он это делает, - Фёдор украдкой поглядывает на Дазая, но продолжает обращаться к Чуе. - Его саморегуляция хирургически точна. Держу пари, он мог бы даже контролировать своё сердцебиение, если бы захотел. Иногда я задаюсь вопросом, человек ли он вообще. Чуя чувствует тошноту в животе. - Не говори о нём, как о лабораторной крысе. Замешательство вырывается из Фёдора заиканием, грязным смешком. - О нет, я против экспериментов на животных. У крыс тоже есть чувства, знаешь ли. Он пожимает плечами, не прилагая особых усилий. Его язык тела продолжает говорить о мировоззрении, предполагающим безмерную неполноценность всех, кто его окружает - суперпозиция между «активно грубым» и «отстранённо позабавленным». - Так, по-твоему, у крыс есть чувства, а у Дазая - нет? Ярость пронзает и закручивается вниз по позвоночнику Чуи, руки сжимаются в кулаки, раздавливающие, разбивающие молекулы воздуха в его ладонях вдребезги. Но, несмотря вспыльчивый характер Чуи, Дазай опускает голову, делая подушку из его плеча; бормочет мягче, чем сон: - Всегда ненавидел, когда люди говорят обо мне так, будто меня нет рядом с ними в комнате. - Я... - начинает Чуя; извинение или попытка самооправдания на подходе - он не может решить, что именно. - Тебе не нужно защищать мою честь. Мы можем просто уйти? Голос Дазая немного невнятный, но отчётливый; предложение хорошее. Боевой запал вытекает из Чуи. Он чувствует, как напряжение выливается из его измученных мышц, как настоящая, влажная, скользкая, осязаемая вещь. Возможно, слизень. - Хорошо, - говорит он, и хотя он в настроении женить свои руки на карманах, он обвивает рукой талию Дазая ради общей устойчивости. Это не было жестом близости, но Дазай падает в полуобъятие и обвивается вокруг Чуи туго обтягивающим спандексом. - Давай, ты, демон абсолютного хаоса, - отрезает Чуя, сжимая бок Дазая, потому что не может не смягчить свои оскорбления, чтобы они не приземлились слишком жёстко. - Мы делаем остановку в туалете, и я даю тебе выбор: засунуть свой собственный палец себе в горло или попросить меня сделать это за тебя. - Не в первый раз я нашёл бы его с головой в унитазе, - комментирует Фёдор, и в его голосе есть жалость, которая звучит скорее как подколка, чем как способ сентиментализировать историю. - Но... - Фёдор грозит костлявым пальцем прямо в лицо Чуе, с мурлыканьем нанося смертельный удар. - Опоздал. Опять. Ощущение надвигающейся гибели, которое начинает казаться слишком знакомым, колет терпение Чуи - зуд шерсти на коже. Тем не менее, он достаточно десенсибилизирован для катастроф, связанных с Дазаем, чтобы ответить ровным тоном. - Что ты имеешь в виду? Фёдор чрезвычайно театрально оттягивает рукав на левой руке, обнажая блестящие, усыпанные бриллиантами часы в стиле никаких-денег-не-хватит-чтобы-купить на костлявом запястье. Он щёлкает по циферблату ногтём. Слышен непрерывный тикающий звук. - Я дал Дазаю таблетку немедленного высвобождения. Весьма горд этим на самом деле, действительно превзошёл сам себя с этой формулой. Действует быстрее, чем всё, что можно найти на рынке. Эффект наступает в течение пяти минут - ну, по крайней мере, на пустой желудок. В любом случае, ты потратил это критическое время, болтая со мной, так что, похоже, тебе просто нужно ждать, пока его почки расщепят препарат, и наслаждаться тем, насколько он податлив, пока это длится. Он выпячивает подбородок, смотрит на Чую поверх носа; глаза блестят от возбуждения, как будто он ожидает аплодисментов за превращение Дазая в добродушную марионетку. Вместо бурных оваций стоя Чуя предлагает угрюмый хмурый вид. Он собирается подать его с домашним гарниром под названием «длинная цепочка проклятий», но тут Дазай хихикает ему в плечо, и это звучит слишком беззащитно, слишком неуместно обнажённо, чтобы существовать в общественном месте. Этот звук сильнее любого наркотика, и он творит невероятные вещи с бедным телом Чуи. Как будто он недостаточно пережил во имя любви, теперь он страдает от противоречивых импульсов, самый сильный из которых говорит ему превратиться в ватный шарик, чтобы соответствовать мягкости Дазая. Но... Но кто-то должен нарисовать сплошные линии; придать форму и текстуру присутствию Дазая, когда тот выскользнет из жёсткой хватки проверенного реальностью существования. Дазай уже шатается, завоёвывая всё больше и больше пространства Чуи, опираясь на него с лёгким бесстыдством, которое предполагает, что он считает, что занимает это пространство по праву. Поэтому Чуя резко очерчивает свои края, напрягая мышцы, и бросает последний гневный взгляд в направлении Фёдора, прежде чем направиться к выходу, буксируя Дазая за собой со всей возможной элегантностью - которой не так уж и много, учитывая то, как Дазай цепляется за него висящими мёртвым грузом бескостными конечностями. Это всё равно, что вальсировать с манекеном. В этом есть ирония, которую Чуя не может ни точно определить, ни найти в себе внутреннюю грацию, чтобы оценить. Невысокая женщина в форме службы безопасности сужает глаза, когда они проходят мимо. - Всё в порядке? - спрашивает она низким тоном профессиональной серьёзности, голубая помада холодно обволакивает её слова; узкие тонированные очки на носу скрывают её глаза, но из-за угла наклона головы становится ясно, что она обращается к Дазаю. Рефлексы Дазая, должно быть, слишком вялые, чтобы уловить вопрос, потому что он просто стоит на месте. И улыбается. Милый и совершенно бесполезный. Чтобы подхватить это провисание, остаётся Чуя, и хотя он хороший импровизатор, он не очень хороший лжец. Его полное чрезмерного энтузиазма «да, всё хорошо» звучит так же искусственно, как горный хрусталь, выдающий себя за бриллиант, и оставляет горькое послевкусие смущения во рту. Поэтому, чтобы смыть неловкость, он наклеивает свою лучшую улыбку законопослушного гражданина. Конечно, Дазай должен пойти и заметить беспокойный трепет Чуи - распознавать каждое подёргивание с точностью энциклопедии микровыражений - даже в его полупьяном состоянии. Он проводит кончиком пальца по щеке Чуи, как будто пытается зафиксировать ощущение кожи Чуи в тактильной памяти. Он наклоняет голову, шепчет заговорщицки: - Быть естественным - такая раздражающая поза. Я понимаю. Я знаю. Руки сотрудницы службы безопасности поднимаются, обрамляя её талию в силовой позе скептицизма. И вот тогда Дазай, наконец, решает высказаться. - Это правда, вся правда, и ничего кроме правды. Здесь нет ничего зловещего. Мы в порядке, у нас всё хорошо. Всё грандиозно, - его движения лишь немного нескоординированы, когда он поднимает руку, чтобы погладить Чую по волосам. - Просто очень сонный. Поэтому мой друг забирает меня домой... Потому что мы живём вместе. Это не самое разумное, что мог сказать Дазай, но сотрудница службы безопасности кивает, как будто убеждена, так что, похоже, этого вполне достаточно. Плотная линия её накрашенных губ даже смягчается, когда она жестом показывает им двигаться дальше. - Просто совет, - говорит Чуя и наклоняется чуть ближе, понижая голос на октаву. - Видите того парня в плохо сидящем костюме, вон там, у башни с шампанским? - он указывает на Фёдора свободной рукой. - Может, захотите проверить его карманы. - Вижу. Спокойной ночи, - отвечает она; это звучит скорее формально, чем вежливо, и она уже летит к своей цели с решимостью ракеты. - И вам спокойной ночи, - кричит ей вслед Чуя. Он выпячивает грудь и делает всё возможное, чтобы выдать себя за надувной спасательный жилет: крепче обхватывает и сжимает Дазая, готовый плыть за них обоих в сторону выхода по плавному течению.

♡♡♡

Дзынь. Двери лифта плавно открываются с элегантным свистящим шорохом, который для усталых ушей Чуи звучит как «добро пожаловать домой». - Это мы, - говорит он и жестом показывает Дазаю войти первым - не столько из рыцарских побуждений, сколько из принципа; он ни к кому не поворачивается спиной. Единственная благодарность, которую он получает от Дазая - это остекленевший взгляд, настолько мягкий и эластичный, что из него можно было бы спрясть шёлк. Дазай качается из стороны в сторону, но не двигается. Во многом он производит впечатление марионетки: симпатичный и податливый, но на самом деле не присутствующий. Похоже, что единственный способ заставить его что-то сделать - это потянуть за ниточки, поэтому Чуя решает, что самый быстрый и простой вариант - пронести Дазая последнюю часть пути до их входной двери. Это смешно - ну, не совсем смешно, Чуя слишком зол, чтобы находить что-то забавным, но это определённо интересно - насколько сложной для него вдруг оказывается простая в остальном задача идти по прямой теперь, когда у него есть слюнявый, невнятный, глупый друг, липнущий к его спине с жестоким энтузиазмом слишком плотно прижатого дула пистолета. - Чу-у-у-у-у-уя, - скулит Дазай, достаточно громко, чтобы привлечь внимание каждого соседа во всём доме, - ты несёшь меня как мешок картошки. Ты должен носить меня в стиле принцессы. Когда Чуя доходит до их дверного коврика, он без особой деликатности стряхивает Дазая и включает свой деловой голос: - Прибыли. Постой на своих собственных ублюдочных ногах всего секунду. Не могу достать ключи из кармана, когда ты цепляешься... - Хорошо, я помогу тебе, - смех срывается с губ Дазая прямо в уши Чуи; звенящая ласка музыки. И поскольку Дазай совершенно беспринципен, у него даже не хватает приличия оставить вежливую паузу для обработки - чтобы его слова достаточно впитались, чтобы Чуя осознал их и смог возразить. Нет, Чуя не получает шанса сформулировать ответ до того, как Дазай оказывается перед ним, так близко, что его безумная ухмылка практически превратилась в пиксели. Затем его руки оказываются на Чуе, путешествуя по просторам верхней части его бёдер, чтобы, наконец, найти истинный север в карманах Чуи - по одной руке в каждом - где пальцы сгибаются и разгибаются, ища. - Ах, вот он, - Дазай извлекает ключ; держит его с триумфальной честью, достойной трофея. Между тем, в разуме Чуи происходит короткое замыкание... И когда лаг отставания настигает его, верхнюю часть бёдер начинает покалывать остаточными изображениями отпечатков ладоней Дазая, вытатуированных на них через ткань брюк. Он сжимает ключ в кулаке и вырывает его из руки Дазая. - Спасибо, - говорит он, и если это сочится сарказмом, он ни капли не сожалеет; он просто слишком запутался в своих чувствах, чтобы разобраться в них достаточно для того, чтобы обеспечить последовательный тон. Требуется некоторое время, чтобы сделать это правильно, но он попадает ключом в замочную скважину с пятой попытки (слишком много для того, кто способен продеть нитку в иглу с первой). Он проходит вперёд в генкан с силой, которой у него нет, разувается, наступая пальцами ног на задники обуви, с ловкостью, которой у него нет, и всё это время придерживает Дазая с терпением, которого у него действительно, по-настоящему, на самом деле, категорически, ре-блять-шительно нет. Зато в том, как держит себя Дазай (то есть, лучше сказать, как ему не удаётся держать себя, почти рухнувшего на стену и ползущего в сторону своей спальни), есть столько бесстыдства. И всё, что Чуя может делать, это наблюдать с неохотной нежностью и следовать за Дазаем, как будто его тянет за собой невидимый поводок. Дазай бросается на свою кровать. Он поворачивает голову, смотрит полузакрытыми глазами из-под вуали чёлки и похлопывает по месту рядом с собой, как будто это трон, предназначенный специально для Чуи. У него даже хватает наглости выглядеть умоляюще и мило. - Нет, - Чуя качает головой, потому что не в настроении подслащивать. - Какого хрена ты принял наркотик, Дазай? Что за безумная херня творилась в твоей гениальной голове, чтобы провернуть что-то подобное? Просто... - он размахивает руками, толком не зная, чем ещё себя занять, - зачем? - Я живу, чтобы разочаровывать. - Не надо мне этого дерьма. Проходит секунда, а затем Дазай надувается. Это похоже на гримасу. - Давай не будем вести серьезных дискуссий прямо сейчас. Я чувствую себя действительно хорошо, очень хорошо и расслабленно. Присядь рядом со мной? - Невероятно. Чуя разворачивается, намереваясь выйти, захлопнуть за собой дверь и дать Дазаю проспаться в «одиночном заключении». Но шёпот тише падения иглы останавливает его. - Я сделал это, чтобы стать настолько уязвимым, чтобы тебе пришлось позаботиться обо мне. Я просто хотел, чтобы ты отнёс меня домой и заснул рядом со мной, позволяя мне при этом играть с твоими волосами. Дазай чуть не падает с кровати, пытаясь схватить Чую, находящего в другом конце комнаты, дотянуться до того, что находится далеко за пределами его досягаемости. Наблюдая за этой сценой с нечестивой смесью из пассивного смущения, раздражения и капли ласковой нежности, Чуя жестом - будто шлепком - отбивает загребущие фантомные руки Дазая. - Ты сделал это, потому что я сказал тебе, что нам нужно поговорить? Дазай глубокомысленно кивает. - А теперь посмотри на меня, - он указывает на себя, едва не ударив себя по голове. - Слишком одурманен, чтобы вести разговор... Мы действительно должны перестать разговаривать, - когда Чуя не отвечает, он добавляет, - и ты должен подойти сюда и позволить мне проверить упругость твоих кудрей. Какая-то неведомая сила заставляют Чую подчиниться; одним шагом пересечь комнату и плюхнуться рядом с Дазаем; кровать скрипит так же жалко, как и его дух, когда он погружается в матрас. - Ты трус, ты знаешь? Всё это только для того, чтобы отложить конфронтацию на один день - ты действительно так боишься слов? Ещё один дрожащий выдох, а затем Дазай невесомо проводит холодными пальцами вниз по руке Чуи, обхватывает его запястье железной хваткой. Выражение его лица - пороговое пространство, бесплодная пустошь. - Да, до ужаса, - шепчет он, хотя не выглядит так; глаза большие и невидящие - нигилистически холодные, спокойные. Странное выражение. Настолько самоотрицающее, что может быть только подлинным. Дазай вздыхает, и это звучит так же, как сдача, как последний вздох. - Потому что я догадываюсь о выводе, могу угадать исход. Ты собираешься сказать мне, что покончил со мной. Ты собираешься оставить меня. - Чт... - Так что я заставил тебя остаться со мной... - Дазай удерживает взгляд Чуи так же, как задерживает дыхание: как будто он готов предложить оба своих лёгких в обмен на продлённый момент, - только на одну последнюю ночь. Признание держит Чую в удушающем захвате шёлковой перчатки. Тихая, хнычущая эврика - то единственное, что никогда не должно быть сказано вслух. Внезапно весь нонсенс Дазая обретает поэтический резонанс, и Чуя видит свой собственный танцующий силуэт, отражённый в этих одурманенных глазах с расширенными зрачками; чувствует, как его сложная броня, замысловатые доспехи распадаются на теле и оставляют его обнажённым. О, как он это понимает. - Так это отчаяние. Чуя пробегается рукой по волосам, превращая их в жир под потной ладонью. Его липкие кончики пальцев соскальзывают, и он уверен, что скоро сорвётся с уступа, на котором болтается целую вечность. Истерический смех рокочет в его груди, крутясь колесом и оставляя внутренности изодранными. Сердце мигрирует в рот - Чуя хочет выплюнуть его прямо в лицо Дазаю. Всё это очень комично, но и вполовину не так смешно, как болезненно и мучительно. И Дазай, похоже, думает так же, потому что его симпатичное лицо искажается, по стежку сшивается в гримасу. - Я манипулирую, - говорит он так мрачно, как будто признаётся в убийстве. Есть что-то такое эгоцентричное в самоненависти Дазая. Он ведёт себя так, будто его интеллект - его единственное достояние, а затем использует его в качестве оружия - называя это манипуляцией - чтобы оправдать отказ от себя. - Нет, - тон Чуи не оставляет места для спора. - Ты просто непостижимо плох в переводе своих чувств в слова, поэтому вместо этого всё разыгрываешь. Рот Дазая складывается в идеальное маленькое «о». - Это то, что ты думаешь? - спрашивает он; его глаза слезятся, как будто он смотрит прямо в мигающую вспышкой камеру. - Ага, - Чуя пытается кивнуть, но его шея полностью затекла от хлыстовых ударов слишком большого количества эмоций. Существование на орбите Дазая - дикая поездка. - Твоя самая большая проблема в том, что ты глуп - самый глупый умный человек, которого я когда-либо встречал. Чуя позволяет себе упасть и зарывается в объятия, сделанные из нежнейшего бархата, прижимаясь щекой к груди Дазая. Он остаётся там. Прислушивается к неустойчивому ритму дикого сердца, которое бьётся прямо в его барабанные перепонки. Там что-то есть. Что-то осталось невысказанным. Чуя слышит своё собственное имя, запрятанное под грудной клеткой Дазая, распускающееся нитью с подъёмом и опусканием диафрагмы. И не то чтобы Чуя пребывает в великодушном настроении. Просто он использует грудь Дазая как подголовник, и было бы удобнее, если бы дыхание Дазая немного выровнялось. Поэтому Чуя предлагает заверение: - Ты так чертовски далеко заводишь меня со своим дерьмом, но я буду рядом, буду держаться поблизости, так долго, как ты сам этого захочешь, хорошо? Я не собираюсь уходить. Никогда. - Тогда ты никогда от меня не избавишься, - звенит сверху Дазай и обнимает Чую крепче. Потому что именно таков Дазай и есть: иногда он острый, как бритва, и Чуя режет себя, пытаясь приблизиться, а иногда он - тёплое одеяло; безжалостный как в своей лжи, так и в своей честности.

|...|