Право слабого

Внутри меня полыхал алхимический огонь, выжигая вместе с болью и ранами самое сердце. Я чувствовал, как медленно тает внутри меня свеча, все еще невыносимо огромная, распирающая изнутри, жгущая — разжигающая во мне то, что не должно было проснуться. Нельзя поддаваться воле тела, для мага десятое небо наслаждения закрыто, если не желает он ослабления светоча своего и разума. Но Богиня, как это, оказывается, тяжело! Здесь, на мягких шкурах в темной комнате, пропитанной ароматом степных трав, когда даже боль становится мучительно сладкой, когда даже мысль о запертом внутри тебя чужом семени кажется будоражащей, я впервые начал понимать, почему это табу считалось в Эльфаэнн таким сложным. Прежде все, что могло произойти с моим телом, было лишь навязанной чужой волей, насилием, указывающем место слабого среди сильных. Тогда моя ненависть гасила все желания, кроме жажды совершенствоваться. Но сейчас… Как не стонать, когда привык терпеть боль, а не удовольствие? Как спрятать краску, от которой горит лицо? Как успокоить тело, не знавшее ласки долгие годы? Счастье, что можно было отвечать на звучащие в мире, а не в голове вопросы и думать над ними. Зачем орчанке мое имя? Разве не достаточно ей презрительного «эльфик»? Все они зовут нас на свой лад, переделывая имя нашего народа, подчеркивая, что для них мы низшие. Так же и для меня все они раньше были одинаковы, но я верил своим глазам и чувствам. Эта орчанка, Аранаэ, от чьего имени мне становится так неловко, действительно заслуживала моей благодарности. Она почти убила меня, исполняя свой ритуал, но так же она исцелила меня, хотя не обязана была это делать. Сейчас она рассматривала меня — я чувствовал ее взгляд кожей, но не желал встречаться с ним глазами. Что я не видел в нем, новый оттенок презрения? Или, хуже того, жалости? Но я мог исподволь изучать ее тоже. Огонь лампады выхватывал блестящие черные волосы, широкий нос и толстые губы, рассеченные грубо зашитым шрамом. По нему, как по канавке, стекало молоко, Аранаэ ловила капли завернутой в лэмо едой. Мне не хотелось знать, что в этом свертке. У любого эльфа орочья пища, созданная без уважения к Богине и всему живущему в мире, может вызывать лишь отвращение. Но я был голоден. С утра я пил лишь колодезную воду, и вчера обед мой тоже не был изобилен — все, что я зарабатывал, шло на старые бумаги, сказки, списки ритуалов, рисунки обрядовых инструментов и мест. Пища для ума важнее пищи для тела, я всегда знал это. Все эльфэ считают так. Но впервые со времен очень далекого детства я испытывал такие трудности с самоконтролем, как сейчас. Ниже пояса мое тело плавилось под взглядом орчанки, источая стыд, и приходилось сдерживаться, чтобы не перебирать ногами, не касаться себя, свернувшись и скрывая постыдное желание. Другая же часть меня смотрела на еду, и, боюсь, недостаточно хорошо прятала голод в глазах. Я был чудовищно жалок сейчас, и что больнее всего — это была лишь моя вина. Аранаэ вела себя настолько достойно, насколько это слово вообще применимо к орчанке. У нее было эльфийское имя, и хотя оно значило «перестань», это смущало меня. Вернее сказать, именно это было хуже всего — ведь я не смог сдержаться и хоть на своем языке, но молил ее остановиться. А выходило, кричал ее имя, пока она вводила в меня лекарство. Есть ли разница от того, что я не знал, что говорю? И насколько я лгу, называя криками боли те низменные звуки, которые издавал, когда мое тело только начинало познавать это пламенное, отвратительное, растягивающее, чувственное лекарство? — Давно на углу играешь? Голос Аранаэ, грубый и низкий, прервал мои мысли, и я почти готов был поблагодарить ее снова за одно только это. — С ламмаса, — ответил только. — А, вот че я тебя не видела, — она оскалила острые зубы, больше годящиеся для разгрызания костей, чем для улыбки. — На Ворха работаешь? — Плачу ему за место, — уточнил я. Это было важным различием, отделяющим настоящих эльфэ от тех, кто попрал свое прошлое в стремлении к сытой жизни. Свеча внутри меня вдруг сдвинулась сама, тело издало отвратительный булькающий звук. Изнутри снова потекло, теперь сразу растаявшее лекарство и остатки семени. Я зажмурился, пытаясь сжаться, содрогаясь от унижения. В грудь ударились одна за другой сразу несколько подушек. — На пузо перевернись, — голос Аранаэ звучал насмешливо, заставляя меня гореть от стыда и гнева, — а их под зад сунь. Меньше лилось чтоб. Я проглотил возмущение, быстро сделав, как она велела. Это правило заучиваешь, едва начинаешь осознавать мир: не спорь с орками. Не пытайся не подчиниться им. Ты слаб, с тобой все равно сделают все, что захотят. Будет легче, если сдашься сам. Обычно будет легче, но в случае с Аранаэ упасть на колени оказалось страшной ошибкой. Я должен был подумать об этом — меня в тот момент мог вызвать только боец, а значит, я должен был позволить себя избить. Эти орки всегда хотят драться, животные, которые все решают кулаками или сексом, эталон орочьего мира. Если другие могут удовлетвориться твоим признанием их силы, этим обязательно нужно ее продемонстрировать. — Где живешь? Зачем она спрашивает все это? — В северной эльнаэнн. — О, близко совсем, — неведомо чему обрадовалась орчанка. — И че, большая семья? — Нет, — сказал коротко, подавил желание обхватить себя руками. — Я живу один. — Это плохо, — уверенно сказала Аранаэ. — Одному тяжело. Чего тогда не хочешь для красоты быть? Я был уверен, что она не поймет. Не было смысла вообще говорить об этом. Ужас сдавил сердце — она ведь хотела сделать из меня питомца, она принесла меня сюда, вылечила. Потому что я уже ее собственность? Я ведь не объясню ей, не смогу освободиться, не смогу ничего… Я прикусил губу, успокаивая дыхание. Светоч горит ярко лишь в покое. — Эльф жив, пока у него есть смысл жизни. Пусть она не поймет, пусть даже посмеется, но это правда. Аранаэ, однако, не засмеялась, наоборот, нахмурилась, так что я сжался, опасаясь, что чем-то разозлил ее. Кивнула медленно, сунула в рот остаток еды, запрокинула голову, слизнула с горлышка кувшина последние капли молока. — Ночь, — сказала. — Спать надо. Дунула на лампаду на полке, погрузив комнату во тьму. Я слушал, как она устраивает из шкур и подушек себе гнездо и думал, как задать самый важный вопрос. Свободен ли я? Не стоило даже надеяться на положительный ответ, но все же я не мог не попытаться. Она не похожа на других орчанок, она вылечила меня. Может ли случиться чудо, и она отпустит меня? — Я могу уйти? — Выдохнул наконец, когда Аранаэ затихла. — Ну да, — отозвалась она удивленно. Блеснул отраженный лунный свет в бархатных красных глазах. — А чего? Страшно ночью одному идти? — Нет. Спасибо за лечение. Я медленно поднялся, прикусил губу, почувствовав, как снова начинает течь по ногам. Шагнул неловко, прижал руки к низу живота — все еще было больно, очень больно. Но я должен был вернуться домой. Я свободный, я эльфэ. Я не сплю с орками по собственному желанию. Как хорошо, что орки не видят в темноте! Страсти моего тела были невыносимо очевидны. Там ныло, тянуло, жаждало прижаться — пусть даже к орчанке. Достичь десятого неба. Но я не мог. Мое сердце колотилось в груди, будто пойманная в ладони бабочка, теряя с крыльев пыльцу, мое тело разрывалось, но мой разум был сильней. Я должен был сохранить светоч, разжечь его снова. Мой народ нуждался в этом. Мой лаэрос был измят и грязен, но цел. Я с трудом натянул его на себя, вынул волосы из-под воротника, оправил ткань на груди. Некоторые лоскуты уже были совсем ветхими, но еще не обнажали кожу. — Спокойной ночи, — тихо пожелал орчанке. Она проворчала что-то мне вслед. Я все-таки дошел сначала до моего места работы, надеясь, что хотя бы табурет все еще стоит там. Он стоял. На нем был стакан и глянцево блестели в нем круглые костяшки, целая груда. Под порывом ветра одна соскользнула, прокатилась по дереву сидения, утонула в грязи. Я согнулся от внутренней боли, цепляясь за собственные плечи. Нет, тело уже не мучило меня, холодная ночь надежно успокоила его порывы. Но сердце мое кричало от боли. Мне заплатили за то, что меня изнасиловали здесь. Богиня, есть ли участь хуже этой?