Право слабого

Он так красиво плавился подо мной. Смотрела бы и смотрела, а! Такой вроде твердый, холодный, как камень, а поймать, погладить правильно, поцеловать — и все, размякает в глину. Тонкий такой, горячий и живой. Мой. Ни с кем такого не чувствовала, как с ним. Чтобы даже трахнуть не хотелось, в смысле, не надо было никуда клитором тыкать, а хотелось просто нежить это тоненькое тельце. Слушать, как Лир стонет и плачет, чувствовать, как подается к рукам, извивается, слабея и растекаясь подо мной. Он даже пахнет не как все. Должен был провоняться под мостом цветущей водой, дохлой рыбой и отбросами, а в него уткнешься и словно голову в окно высунула, за которым чистый ручей, трава и цветы. Лизнула его вдоль хребта — сладкий, как соты их дурацкие. Лир заскулил в ответ, бедра вскинул. Гордый такой, а жопкой вертит, весь раскрытый, жадный. Ну, я ниже опустилась, целуя вдоль спины. Прикусила кожу на крестце слегка, Лир аж взвыл тоненько, ножками засучил. Нравится ему, когда я метки оставляю. Потом такой возмущенный бывает, ругается, мол, я не твоя собственность, мол, он из-за меня пятнистый — а член даже тогда приподниматься начинает. Словно приглашает пометить его сильней. То, что теперь можно задрать ему повязку, как орчику, и вот они, белые половинки, меня с ума сводит. Я сжала их аккуратно, развела. — Не надо!.. Стонет, а прогибается еще сильней, аж дырка раскрывается. Она теперь, как у Лира молоко пошло, стала совсем розовенькой, течет соками, как у девочки. И приоткрытая все время моими трудами. Я большие пальцы поглубже в расщелину завела, растянула разом половинки и края дырки. — Арана!.. — и захлебнулся возгласом, когда я его лизать начала. Скользкий и пахнет цветами, тяжело так, сладко, аж голова кружится, а на вкус как вода, даже как-то обидно. Хотя от такой приторности, как в запахе, я бы сдохла, наверное, так что и хорошо. Лир закричал тонко, выгнулся. Забрызгал повязку семенем и обмяк, только мелко сотрясаясь. Вот так, теперь он совсем нежный и расслабленный. Я и воспользовалась, втолкнула в него сразу два пальца. — Не надо… Захныкал, но силенок у него ни на что не было, ни насаживаться, ни отползать, а мне того и надо — пальцами внутри помяла, погладила стеночки. Развела их пошире и вытащила прямо так. Лир ахнул, края дырочки аж подвывернулись, внутри яркие такие, алые. А я теперь два больших пальца в него вогнала, начала его растягивать. Вдоль расщелины проще, поперек тяжелее, но тоже шло хорошо. Поначалу-то я вообще едва пальцы всунуть могла! А теперь раскрывается, мягкий такой, напрягаться не пытается. Лежит тряпочкой, только плачет бессильно, а член опять кровью наливается, крепкий, подрагивающий. — Хороший мой, сладкий. — Поцеловала половинку, Лир вздрогнул, словно из последних сил. — Каойо, — пробормотал, сглатывая слезы. — Каойо, Аранаэ… Латаэ-рэ… Я усмехнулась, прикусила слегка его бедро. Лир забился, завыл, но не кончил, только из дырки прозрачный сок еще сильней полил.  — Видишь, все ты можешь, — улыбнулась, зализывая метку от зубов. Лир рыдал, мелко вздрагивая, нес уже совсем невнятную околесицу на своем эльфийском. А я что, я пользовалась. Три пальца в него вошли совсем легко, так что я сложила четыре лодочкой, начала вталкивать потихоньку. Лир трясся, как лихорадочный, скулил, пытаясь еще шире развести ноги. Напрягся неожиданно, вскрикнул, руками дернул. Пальцы обхватил, я аж испугалась, что сам себя порвет, но нет, только вскинул бедра, кончая опять, и обмяк. Даже замолчал, сомлел, похоже. И дырка расслабилась так, что костяшки, на которых мы вечно останавливались, проскользнули внутрь почти неощутимо. В Лире была вся моя ладонь, только большой палец между половинками лежал. А моя ладонь — это как мой клитор, еще и жесткий. Два запястья Лира, считай. Я подождала с минуту, пока Лир не завозился подо мной оглушенно. Дырка чуть сжалась, Лир охнул. Замер. — Слайха? — В голосе такой ужас звучал, что я засмеялась. — Радуйся, — сказала. — Четыре пальца с костяшками. И двинула ими внутри. Лир взвыл, дернулся, пытаясь сняться. — Не надо! — звучало теперь с настоящим ужасом. — Я не могу больше, правда, пожалуйста, я умоляю!.. — Да тише ты. — Я прижала его за крестец к подушкам. — Тише. Хорошо все. Я так, похвастаться оставила. Давай, расслабляйся. Лира колотило подо мной, но он все-таки смог сам обмякнуть, специально и своим усилием, а не потому что я его едва не до потери рассудка заласкала. — Умница, — похвалила, осторожно вытягивая руку. — Тебе ж в родах самому надо будет расслабляться, прямо через боль и страх. — Знаю, — тихо отозвался Лир. Подвывернутая алая дыра медленно закрылась, я видела, что Лир специально делает это не мгновенно, а контролируемо. И к моему восторгу так же расслабилась, открывшись темно-розовым провалом. Лира, правда, передернуло, словно от омерзения, он завозился. Я помогла прикрыться и устроиться, обняла его. — Я буду калекой, — тихо сказал он. — Такой раскрытый, я ведь уже… Если бы мы не жили в шаге от того, что можно считать туалетом, и если бы я не рассчитывал так, чтобы не есть перед выходом в город… — Ну обгадился бы, да, — договорила я за него, а то Лир аж ушами опять алеть стал. — Ничего, родишь и таким открытым не нужно будет оставаться, стянется небось дыра. Он скривился, ткнул меня кулачком в грудь и устроился, свернувшись, на ней же. Признался тихо: — Мне страшно. От всего, Слайха. Умирать, рожать, жить. Я не понимаю уже, кто я. — Ты, — я пожала плечами. — Ты это ты, вот и все. Лирра… Лир… Лирраэвенен, о. Он засмеялся, уткнулся мне в подмышку. Поправил: — Лирраевенден. Я не понимаю, что значит “я”. Я был эльфэ… — И остаешься, — перебила его. — Ты не моя вещь, ты не эльфик, как ваши среди нас. Ты же этого боишься? Ну вот. У тебя магия есть, цель. Ты вон, почти свою орчанку завел. Он посмотрел недоуменно, фыркнул, расхохотался до слез. Ну и я с ним заржала. Хотя а ведь правда. Он мой, ага, без вопросов. И я его. Вот ведь, дожила.