Пиратские радости

      Следующие несколько дней своего тихого плавания до реки Кейп-Фир «Роял-Джеймс» впитывает в себя палящее солнце близящейся весны под привычное, неизменное оживление на палубе. Команда быстро забывает все высмеивания и внезапные откровения ночи игр и продолжает спокойно сосуществовать. Ну, почти все. Кое-что все же меняется, и даже ласковое солнышко под руку с кучевыми облачками и попутным ветром не могут сгладить эти изменения. Которые, по истечению первого же дня, становятся очевидными только лишь одному чуткому пирату – Стиду Боннету. Он, аки заботливая наседка внимательно следящий каждую пересменку и перекличку за состояниями своих матросов, очень быстро улавливает перемену настроений у двух членов команды. А к рассвету четвертого дня и уже скорого прибытия к берегам английской колонии Каролины, перемену замечают и некоторые другие моряки.       Утро Стида начинается с жалоб Черного Пита.       «Скажите Таракану, чтобы увеличил порцию Люциусу! Как зачем? Он хмурый какой-то в последнее время, а еда всегда помогает!»       Ближе к полудню к гоняющему чаи на полуюте капитану цепляется уже Фэнг.       «Босс, можно я заберу Пальму? Да не буду я у него спрашивать разрешения, он опять меня палкой стукнет. Нет, он отказывается разговаривать. Ну босс… Он за ней не следит совсем в последнее время! Ну можно, пожалуйста?»       Потом и Олуванде.       «Кэп, мне кажется Люци опять что-то подхватил. Он хандрит. Проверите?»       А под вечер по и без того оголенным за товарищей нервам бьет и Эд.       «Иззи заебал, блядь. Отсиживается в своей каюте как крыса трюмная, а мне за него там все разгребать. Ты представляешь, как он с Баттонсом спелся, что старик от меня весь день не отстает!»       Тогда терпение Стида и лопается. Он захлопывает книгу, которую обреченно пытался прочесть вот уже какой день, хватает недоуменного со-капитана за руку и выволакивает его на палубу из каюты, как нашкодившего кота. Для Стида все кристально ясно. Никто не заболел, никто не впал в запой. Дураки просто перессорились и теперь ходят вздыхают – а ему решай. Ну, такова доля капитанов.       – Вон он. Иди ему и говори.       Джентльмен-пират слегка нарушает свой кодекс джентльменства и указывает пальцем на согбенную фигуру старпома Черной Бороды у дальних перил, драматично курящего в ранних сумерках. Сонный Тич смотрит следом, хмурится и неуютно качает головой. Ему в последние пару дней как-то странно общается с Иззи – тот отвечает односложно, на поддевки не ведется, над воспоминаниями не ностальгирует. Неловко, в общем.       – Да зачем. Я просто пожаловался.       – Я в курсе. Не только ты, Эд. У твоего старпома что-то случилось – спроси, что. – Стид морщит нос и качает головой, слегка уставая от вечного обучения возлюбленного базовым нормам этикета и дружелюбия.       Эдвард снова неясно хмурится, перебирая в пальцах подол бархатной блузы, подаренной ему еще в Порт-о-Пренсе. Стид внимально щурится, глядя на кусающего щеку мужчину, и вздыхает, признавая в темном взгляде плещущуюся вину. Значит, это Эд причина странного поведения Хэндса?       – Эд. Поговори с ним – он твой друг.       – Ну, я бы не сказал прям друг, – начинает Тич изворачивающимся голосом, но Стид строго на него зыркает и пират виновато замолкает.       – Если ты ему не друг, еще не значит, что это взаимно. В любом случае иди – побудь капитаном, если не товарищем.       «А ты тогда чего не капитанствуешь,» – бормочет под нос Эд, комкая брови, но вновь словив требовательный взгляд тут же кивает и соглашается. Ладно, не страшно. Просто поговорить с Иззи о его чувствах – что может быть легче. Он ведь совсем точно не презирает всякое проявление эмоций, кроме одержимости и ненависти, как англичане холодный чай, и определенно не попытается настроить вежливость Эда против его самого, обзывая слабостью, позорищем и «марионеткой Боннета».       Эдвард вздыхает и, напомнив себе, какой он грозный и храбрый пират, медленно подходит к старпому сзади; стоит, неуверенно хмурится, топчется на месте и мрачно смотрит на горизонт, подбирая слова. Даже оглядывается за поддержкой назад – Стид показывает ему большой палец и подходит чуть ближе, готовый чуть что присоединиться. Но все же первый шаг отдает сделать Тичу. Все-таки, у них с Иззи особая связь, повторить которую джентльмену-пирату пока что не удалось.       – Эй, Из, – Эд решается наконец, опираясь о перила рядом, и задумчиво жующий край мундштука Хэндс чуть дергается, скашивая глаза на капитана. – Что… Делаешь?       Иззи выгибает одну бровь и, отвернув голову, опорожняет холодный табак из трубки.       – Стою.       – М.       Оба молчат. Фехтовальщик снова уходит в свои мысли, плавая взглядом в пенистых волнах вечернего моря; его пальцы начинают мерно постукивать по дереву борта в такт ему одному лишь известный. Присутствие капитана его не напрягает – Эд умеет наслаждаться тишиной. Он думает о том, как слаб стал теперь в сравнении с прошлым годом. И позапрошлым. Да даже тот малявка тринадцатилетний, только учащийся нож в пальцах держать, был куда сильнее – и не в плане физическом. Как смог этот лоснящийся, красивый и мягкоголосый имбецил забраться к нему так глубоко? Задеть такой херней и так сильно. Как он его допустил то, блядь. Будто зараза какая, мучающая изнутри, будто глисты или гнойные черви. И что теперь с этим делать? На лекарство от Тича ушли годы, и то он до сих пор иногда настигает его то во снах, то в реальности, как озлобленный призрак. Но Черная Борода был капитаном – жестоким, безумным, ненастоящим. Как только привлекательная маска исчезла, как только Боннет снял ее и показал всему миру настоящего Эдварда Тича, притупилась и сердечная боль. А этот… Масок не носит. Чума, а не чувства, блядь.       Эд прочищает горло – Иззи даже не дергает бровью. Его глаза сощурены и отстранены, а единое, что шевелится у него помимо пальцев, это треплемые ветром волосы, тронутые сединой и морской солью. Тич неловко переводит взгляд на море, потом на облака, на палубу и на Стида – последний указующе кивает, изображая пальцами открывающийся и закрывающийся рот. Эд выдыхает через нос свою нелегкую долю.       – Как себя чувствуешь?       Видит бездна, как неестественно и фальшиво звучит этот вопрос. Ни разу, к слову, не звучавший между ними раньше, только если в отношении глубоких ран после битв. Иззи снова нехотя косится на капитана и хмыкает. Что-то внутри приятно расслабляется от осознания того, почему Тич приперся. Неужели соскучился? Также, как за своим напомаженным идиотом, когда тот уходит к команде?       Ну, хоть кому-то не плевать.       Хэндс разворачивается к капитану, уже собираясь ответить, но замечает краем глаза стоящего неподалеку Боннета. Боннета, указующе что-то жестикулирующего снова оглянувшемуся Тичу, Боннета улыбающегося. Брови тут же опускаются, а уголок губ нервно дергается. Подослал – выведывает.       Вот почему Иззи стал так слаб, так ничтожен. Оболочка истощается рядом с паразитами, какой бы толстой она ни была. Стид подгрызал его все это время, выводил на разговоры, на мысли, сомнения, и на то сложное слово – реллаксия? Фуксия? Рефлексия? Плевать. Это все манипуляции. Попытки его переделать. Точно также, как он переделал Эда – тот ведь тоже в какой-то момент начал страдать от эмоций. Наверняка то, что Хэндс давно не трахался, Боннет знал и намеренно показал ему того, кто себе жопу как у торговки портовой отрастил, этого проклятого Люциуса. Остальное делают инстинкты. Вот и все. Никаких злоебучих чувств к медовым прядям, мягким изгибам, красоте творческой души и младой, храброй открытости – его ломает просто из-за потребности.       В первом же порту он ее удовлетворит.       – Нормально, блядь. Что тебе нужно?       Ответ холодный, как льдистые пики северных гор. Он задевает, ведь пусть и из-под палки, но Эд пришел с добрыми намерениями. А он не так часто пытается загладить вину, между прочим, это надо ценить! Мужчина недовольно хмурится, понимая, что и близко не продвинулся к доверительному разговору по душам. Че Из так выкобенивается? Подумаешь, парни поржали. Королева драмы, блядь.       – Поболтать хотел.       – Иди болтай с Боннетом своим. У меня есть дела поважнее.       Иззи снова косится на блондина и лишь подтверждает свои домыслы, видя, как Боннет снова начинает что-то указывать руками. Сука. Он морщится и отворачивается от побеспокоенного горизонта, где уже не удается прятать свои мысли и скребущую тоску. Он знает, что разговаривает слишком борзо для старшего помощника – но он ебал пресмыкаться перед Эдвардом каждый раз, когда его суженый ряженый щелкает пальцами. Все равно капитан ему нихрена не сделает – с тех пор, как спрятал пушки и ножи, резать только словами пытается. А слова у него тупые и ржавые, не оставляют даже синяков. Его слова и свои собственные мысли куда более разрушительные.       – Какие дела? Стоять здесь и киснуть? – пытается в пассивную агрессию Тич, но выходит из рук вон плохо и Иззи закатывает глаза, отступая от борта. – Да стой ты. Из!       Хэндс не слушает. Он мрачно отстукивает тростью обратно в свою каюту, не желая никого видеть. Не стоило и вылезать. Боннет пытается встать у него на пути и улыбнуться, то получает тростью по лодыжке и, ойкнув, отступает. Эдвард не преследует старпома, он пожимает плечами и усаживается на перила – джентльмен-пират растерянно подходит к со-капитану, потирая ногу.       – Он еще злее, чем был раньше.       – Ага. Пройдет. Вша какая просто за зад укусила, вот и бесится.       – Эд, нельзя так. Ему ведь не хорошо.       Тич страдальчески смотрит в эти всепрощающие, добрые и готовые обнять весь свет глаза напротив. И качает головой.       – Я его дольше твоего знаю, Стид. У Иззи только один способ справляться с дерьмом в своей голове – это время и тишина. В ином случае он напьется и влезет с кем-нибудь в драку на ножах, чтобы ускорить процесс.       – Ох.       – Да он ее выиграет, не переживай. Плавали уже там.       – Дело не в выигрыше, Эд! Это нездоровый способ справляться с трудностями. Помнишь девиз нашей команды? Мы должны все проговаривать.       – Стид, Иззи не из этого сделан. Он тебе нос откусит скорее, чем раскроет свои мысли. Дай ему время – через пару дней снова будет ходить и орать как раньше.       Боннет несогласно морщится, складывая руки на груди. Не из этого сделан? Что это вообще значит? Фэнг, Иван и Эд тоже, вообще-то, не из того были сделаны. То, что Хэндс более упрямый и не столь доходчивый, как они, еще не значит, что для добра он потерян. Второй шанс заслуживает каждый – а Иззи уже давно не портит никому жизнь. И слишком сильно напоминает иногда Стиду самого Тича в его худшие моменты одиночества.       Время ничего не лечит – оно просто покрывает раны пылью. Лечат люди.       – Я поговорю с ним.       Эд закатывает глаза и спрыгивает с перил. Махнув рукой в жесте «делай, что хочешь», он уходит к трюму, в надежде провести этот вечер раз не со Стидом, то с бутылкой рома и в компании матросов. Но далеко уйти не успевает – Боннет окрикивает его и указывает куда-то к носу корабля.       – А ты поговори с Люциусом!       – Что?! С чего это? Я ему нихера не сделал! – вечерние планы летят акуле под хвост и Эд не собирается сдаваться просто так.       – Ты капитан!       – Не его!       – Еще как его! Ты общий капитан, как и я!       – Да я не хочу, черт подери! Мне своих заебов хватает!       – Эд! – Стид строго хмурится и голос его опускается на пару тонов; Тич недовольно отводит глаза, кусая щеку. – Ты мне все еще должен за то, что пытался его убить. И ему тоже. Поговори с Люциусом, будь заботливым капитаном! Он тебя уважает.       Эдвард закрывает глаза и тяжело вздыхает. Твою мать. Но Стид прав – если Черная Борода хочет стать хоть чуть-чуть таким же ярким и светлым, как его солнце, то должен научиться думать о ком-то, кроме предмета своей одержимости. И Эд кивает. Стид посылает ему ласковую улыбку, тут же сменив гнев на милость, и спускается в трюм. А Тич, постояв под ветром еще с пять минут, все же начинает послушно тащиться к носу корабля.       Люциуса найти не сложно – мальчишка уже какой день прозябает рядом с обломанной носовой фигурой, продуваемый бризом и орошаемый мокрой солью. Пит уже высказал пару раз команде свои мысли о том, насколько странно это новое поведение, ведь раньше Люци было глубоко плевать и на горизонт, и на море. А в последнее время повадился на него смотреть. Эдвард не в курсе об изменившихся привычках – когда он подходит на полубаку, то разрывается между желанием закончить разговор как можно скорее, и между желанием на самом деле постараться и порадовать Стида.       В ранних сумерках вечера Люциус сидит на самом краю борта, упираясь ногами в слом единорога, и с тихим шорохом рисует углем на прижатой к колену странице. Вокруг него валяются множество смятых бумаг, и еще большую часть наверняка давно уже сдуло в море. Эд разглядывает этот странный пейзаж и, не желая беспокоить художника, тихо присаживается на корточки подле ближайшего обрывка пергамента – когда захочет, он может передвигаться бесшумно, не пугая даже нервных чаек. Развернув смуглыми пальцами бумагу, пират подставляет ее под дырявый лунный свет, пробитый тучами, и щурится – неровными угольными штрихами проглядывается профиль Иззи, узнаваемый по нахмуренным бровям, поджатой линии губ и тонким морщинкам в уголках черных набросках глаз. Хмыкнув под нос, Эд бережно расправляет рисунок и прячет за пояс; потом, также в полуприседе переползает к следующему, и следующему, и следующему, пока все разбросанные рисунки не окажутся у него аккуратно засунуты за ремень. Почти на всех на них изображен его старпом – в разном окружении, то на фоне моря, то на фоне такелажа, в разных позах, но всегда по грудь, всегда в полуоборот и всегда с мрачным выражением лица. Рисунки будто по памяти, не могущие точно передать то, что хотел художник, ныне отправленные на суд вечернего моря. Романтично и как-то тоскливо – Эдвард изумленно размышляет о причинах, рассматривая согбенную спину Люциуса. Зачем рисовать того, кто тебе неприятен, да еще и так много, да и еще без уродливых хуев на лбу или прочего. Рисуют обычно тех, о ком думают, кто не выходит из сердца. Как сам Тич за неумением художества исписавший все стены тайного гардероба, когда тосковал по Стиду, как Френчи, состряпавший из ниток и иголок командный портрет, как Фэнг, собравший как-то на палубе из швабры и тряпок образ самого Люци.       Не может такого быть.       Или может?       – Эй.       Тихий голос Эдварда прямо за плечом выдергивает Люциуса из любовных размышлений обратно в сумеречную реальность, и эта самая реальность оборачивается не самым приятным воспоминанием. Когда писарь точно также пребывал у перил корабля наедине с Черной Бородой. Парень замирает вспугнутой ланью, уставившись перед собой, и прохладная дрожь пробегает у него по позвонку – как бы он ни старался побороть свой страх перед водой, глядя на ту каждый вечер и успокаивая тревожность, страх перед импульсивностью Тича никуда не делся. И сокрыть его возможно лишь привычным оружием.       – Я все Стиду расскажу.       Шутками и наглостью.       – Что? – Эд присаживается рядом, убирая волосы с плеч, и Люциус чуть расслабляется, прикрывая рисунок чистой страницей.       – Что ходишь и пугаешь меня.       – Не было в намерениях.       Черная Борода, которого правильнее сейчас сталось бы назвать Черной Щетиной, странно щурится Люциусу и тоже свешивает ноги вниз. Корабль мягко качается под ними, зачерпывая волны носом, и темные небеса сливаются на горизонте с водами, захлебывая блестящие звезды на дне. Ладно, Эд может понять Люци – здесь очень тихо и красиво чтобы посидеть и подумать. Поющий свои мантры где-то наверху на фок-мачте мистер Баттонс даже совсем не отвлекает, а лишь более погружает в волшебство теплой ночи.       – Что-то случилось? – Люциус оглядывается через плечо, глядя на палубу, но корабль тих и сонлив, и нет ни одной причины, кому бы и зачем он понадобился.       – Нет.       Летописец смаргивает удивление и, еще раз поглядев на задумчивый профиль капитана, отводит глаза. Он замечает кипу листков у того за поясом и поджимает губы. Люци не из тех, кто хранит секреты – особенно любовные. Когда сердце поет, его должны слышать все. Но подарить это откровение именно Тичу первому из всех кажется… Неправильным. Едва ли он сам до конца готов его услышать.       Ему просто хочется рисовать, а Хэндс обладает примечательной внешностью. Плюс, Люци уже изрисовал всех, кого только мог на этой палубе. Голышом. Последними неприступными крепостями все еще стоят капитаны и сам старший помощник. Так что… Это просто вдохновение на бумагу рвется.       Иначе это было бы слишком жестоко по отношению к Иззи.       – Люци, – начинает спустя несколько минут Эдвард, пристально уставившись на юношу. – У вас что-то произошло с Иззи, да?       Люциус чуть хмыкает, пытаясь спрятать дискомфорт от столь прямого вопроса. Видят боги, он сам не знает, что произошло. Да и с кем? Неловкие взгляды фехтовальщика, его робкие попытки в разговоры, территориальность, ревность. У него точно что-то случилось. А вот у Люциуса… У него что? Мысли последних дней показывают, что у него просто любопытство до всякого нового, желание попробовать, забрать себе и поиграть, пока интересно. Пока не надоело. Парень отводит взгляд в глубокие воды и сглатывает.       Это все еще слишком жестоко.       – Наверное, – он пожимает плечами, рассматривая черное море. – Надеюсь, нет.       Эдвард видит все моральные терзания, отражающиеся в эмоциях на лице летописца. Но он трактует их по-своему – так, как давно привык.       – Вы переспали?       – С чего ты взял? – Люци поднимает брови, подумав, что Хэндс что-то там уже наговорил, как ебал его и всех его родичей в пятом колене.       – По тому, как себя ведет Иззи. Он же… избегает тебя.       Эдвард хмурится, глядя в кажущееся столь невинным и наивным лицо юноши. Он видит симптомы влюбленности – и они цветущими лепестками облетают с Люциуса, заставляя его глаза блестеть, а скулы румяниться. Для него все очевидно. Он видел это слишком много раз.       – Избегает? – Люци изламывает брови и, склонив голову, задумчиво прикусывает деревяный палец. – Наверное. Видимо так.       Конечно избегает. Люциус его обидел и не извинился. Опять. Не поговорил. Он сам сбежал как можно дальше от той проклятой каюты и закопал голову в песок. Зачем? Разве он когда-либо испытывал сложности с разговорами? Отчего так страшно обращаться к Иззи?       Всесильный, жестокий убийца из команды Черной Бороды, оказавшийся таким хрупким в пальцах художника. Его легко задеть случайной шуткой. Ему легко дать надежду случайным взглядом. Так легко разбить.       В Люциуса не впервые влюбляются – но впервые кто-то настолько сломанный. И как его не разрушить еще сильнее?       – Будь осторожней с ним. Он не Черный Пит, – напряженный голос Тича обретает отцовские, Стидовые нотки, и Люциус тут же закатывает глаза, отбрасывая чувство вины.       – Боже, Эд, пожалуйста.       – Нет, я серьезно. Он разобьет тебе сердце.       Ауч.       С чего это не наоборот?       – С чего это? – Люциус недовольно косится на капитана. – Я не такой дурак, чтобы вручать свое сердце кому попало.       Эд поднимает подбородок, слыша в словах мальчишки свои собственные мысли месяцами ранее. Опыт со Стидом, оказывается, его столь многому научил.       – Ты уже. Рисуешь его вон, тоскуешь. По Фэнгу и Питу ты так не убивался, – пытаясь звучать заботливо, уверенно кивает мужчина, и лицо Люциуса опять скисает, как у нежелающего слушать лекции подростка.       – Господи, Эд. Я не убиваюсь. Пит и Фэнг тут вообще ни при чем. Хватит, пожалуйста, а то я язык проглочу от испанского стыда.       – Ты разве испанец?       – О боже.       Эдвард смотрит на отвернувшегося парня и чуть хмурится. Поговорить как-то не получается, пусть Люциус ничего и не отрицает. И как Стид всегда так легко выковыривает из людей их потаенные мысли и страхи, и врачует, словно душевный лекарь? Это, оказывается, не так уж и легко.       Хотя, все еще легче, чем с Иззи.       – Я просто переживаю за тебя, – вспомнив любимую фразу Стида, тут же озвучивает ее Эд.       Работает! Люциус поворачивается обратно. Он смотрит на Тича взглядом куда более зрелым и взрослым, пусть он намного моложе, и снисходительно улыбается, положив руку на предплечье капитана.       – Спасибо, Эд. Но я в порядке. Честно. Волнуйся не за меня, а за Иззи.       – Да что за него волноваться, он твердокожий.       – Вовсе нет. Он очень хрупкий.       – Иззи то? Ха! Мы точно об одном Иззи говорим? – Эд грубовато посмеивается, и Люциус снова закатывает глаза.       – Эд, вы ведь столько лет вместе. Ты правда не видишь его чувств?       Черная Борода легкомысленно пожимает плечами и у Люциуса дергается глаз. И как у Стида хватает терпения на него? Это совсем не тот Эд в форте из подушек и одеял, нуждающийся в поддержке и добром слове. Этот Эд похож на Калико Джека больше, чем сам Калико Джек!       – Да у Иззи нет чувств. Он сам говорил раз двести, если не пятьдесят.       – Двести больше, чем пятьдесят, капитан.       – Что?       – Ничего. Если я скажу, что у меня есть хвост, ты мне поверишь?       Эд снова прыскает, выгнув бровь. Каменно-серьезное лицо Люциуса не располагает к веселью, но пирату хоть бы хны.       – Конечно нет! Ну и глупости, ха.       – Тогда почему ты ему веришь, что у него чувств нет?       Эд снова усмехается, но, поняв сравнение, чуть опускает брови. Хм. А ведь и правда. Наверное, он просто привык бессловно верить своему старпому – Иззи никогда не врет на службе. Он любит припездывать только тогда, когда вопрос угрожает задеть его эго. Он любит скрывать свои раны после битвы, а потом зализывать их в одиночку. Любит замалчивать до последнего свое мнение на особенно «необычные» решения капитана. Любит терпеть.       Если так думать, то Иззи всегда пиздит, когда вопрос касается его самого, а не работы. А чувства не есть работа.       Эд удрученно кивает, признавая правоту Люциуса. Тот лишь качает головой. Но он все еще не понимает. Дело ведь не в чувствах Иззи – дело в сердце мальчишки.       Стид попросил о нем позаботиться.       – Я понимаю, о чем ты говоришь, Люциус. Но я действительно знаю Иззи лучше. Он не из тех, кто… Вхерачивается. Я видел ситуации, когда после пары ночей в порту дамы падали на его вечно кислое ебало и таскались хвостом, как русалки на нересте. Ему всегда было плевать на них. На всех.       «Поэтому не вхерачивайся в него,» – сквозит неозвученный совет в порывах ветра. Люциус снова усмехается, проглатывая странную горечь. Это даже забавно, насколько неправильно Эдвард видит всю ситуацию – эти слова должно говорить уж точно не Люциусу. Он свое сердце давно запер и закопал глубже, чем Левассер свои сокровища.       – Ты не думал, что дело в тебе?       Тонкое чутье давно уже рассказало Люциусу все секреты этого мрачного, холодного пирата, хромого на покалеченную ногу и сердце. Конечно, он не смел ни на кого боле посмотреть, когда рядом был его капитан. Он не позволял себе – также, как сейчас не позволяет себе и Эдвард, дышащий одним лишь Стидом. Но Стид любит в ответ, он никогда и ни за что не оставит своего возлюбленного одного. Фортуна позволила им обрести счастье. А Иззи? Он давно один, лишенный взаимности. У него не осталось причин ждать, запрещать, надеяться. Он отвел взгляд от капитана – и Люциус до сих пор со стыдом размышляет о том, что ему делать с сердцем, брошенным к своим ногам. Он не просил – да у него и не спрашивали. Он слишком заигрался.       – При чем тут я? – невпопад спрашивает Эдвард, накручивая волосы на палец.       И Люциус снова вздыхает. Да, с таким капитаном у Иззи не было и шанса. Не всем везет обрести себе Боннета.       – Вы очень похожи, Эд. Ты и Иззи.       Тич задумчиво трогает еще совсем редкую бородку, проступившую на челюсти, и сравнивает их образы. Кажется, совсем не похожи. Но взгляд у Люциуса тяжелый, трагичный, словно он совершил нечто очень нехорошее. И Эдвард все еще не понимает, что положенное на наковальню сердце принадлежит вовсе не легкомысленному, но умудренному опытом летописцу. И что если сам он – Кракен, нашедший место в тепле подножья Маяка, то Люци – есть южный Ветер.       А за ветром не угонится никто – ни влюбленная в полет крикливая чайка, ни живущий бризом одним лишь корабль. Ни уж тем более тьма из-под щупалец морских чудовищ.       – Я пойду поговорю с Иззи, – вздыхает юноша, поднимаясь на ноги.       Эдвард качает головой, погружая взгляд в пенистые волны бездонного моря.       – С ним уже Стид разговаривает.       И Люциус изламывает брови, глядя в сторону трюма.       – Ох, боже.