Пиратские радости

      Когда Стид вежливо стучит в дверь каюты старшего помощника своего со-капитана, то отвечает ему лишь кусачая тишина. Но Стид мужчина вежливый и терпеливый, а с недавних пор еще и крайне понимающий до чужих эмоциональных всплесков – поэтому он не торопится, стучит еще несколько раз, а потом просто садится рядом с дверью каюты и обнимает одно колено. У Иззи не заперто – но входить к нему без позволения, так очевидно нарушая негласное желание оставаться наедине с собой, слишком грубо для джентльмена.       Быть поблизости и говорить, не влезая в личное пространство, куда более изящно.       Стид собирает все свои мысли в кучку и отделяет слова друг от друга. После их разговора в порту он старается быть терпимее к колючему характеру старпома – и это выходит, на самом деле, очень искренне и натурально. Стид понимает Иззи – с какой-то из сторон. Очень хочет понять. Он давно уже не сомневается в том, что внутри ржавой оболочки, в которую этот мужчина заворачивается каждый раз, стоит кому-то подобраться слишком близко, сверкает очень преданный, очень светлый человек.       И наверняка тоже творческий – в чем-то.       – Иззи, – наконец озвучивает белокурый капитан, привалившись спиной к древесине и слегка повернув голову, представляя, что собеседник точно также сидит у двери, вслушиваясь в каждый звук, издаваемый непрошенным гостем. – Помнишь, как я расстроился тогда, когда мы никак не могли устроить наебательство? Ты тогда нашел слова, чтобы меня успокоить.       Слова об Эдварде, конечно. Тогда, стоило старшему помощнику Черной Бороды проронить всего пару фраз о том, как восхищается Тич своим новым знакомым капитаном, как ожидает его триумфа с наебательством, Стид сразу забыл про свое ущемленное эго, едва не разгромившее капитанскую каюту. Как сильно его тогда разозлило то, что ни ему, ни команде в голову не лезли никакие адекватные идеи, и как сильно его вдохновили правильные слова. А главное – от кого? От того, кто его ненавидел и мечтал сживить с корабля. Не это ли свидетельствует о свете, таящемся у строптивого фехтовальщика в сердце?       – Я хочу сделать то же самое. Так что…       «Ты идиот, Боннет. Я делал это не ради тебя – у Эдварда было обязательство пришить тебя, когда ты занимаешься чем-то тупым, что тебе нравится», – хриплый голос мужчины едва слышен из-за стены, но, раз все же слышен, то он действительно стоит поблизости, пусть и не желая впускать Стида, но и не гоня его прочь.       – Да? Я помню, он говорил, что собирался убить меня тогда, хах. Ну и деньки.       «Блядь. Я напиздел тебе тогда, Боннет. Чтобы капитан тебя поскорее прикончил.»       – Ну и что?       Стид прислушивается к фырку за стеной и скрипу досок – судя по всему, Из все же сдается и присаживается у двери. Боннет победно улыбается, прикрывая глаза – он не удивляется тому, что Иззи говорит. В те дни их отношения были… Не самыми лучшими. Потому и неудивительно – но факт остается фактом.       – Ты все равно смог меня успокоить. Какая разница, чего ради?       «Идиот. Огромная разница.»       – Не обзывайся, Иззи. Я ведь вежливо к тебе отношусь, – Стид совершенно беззлобно сетует, совершенно не обижаясь на острые словечки.       «Это не обзывательства, а правда. Только идиот будет так наивен.»       – Да? Хорошо. Наивность не порок, но доброе качество. Тогда я идиот и рад быть им.       «Точно идиот.»       – Ага.       Стид прислушивается к приглушенному дыханию за дверью. В каюте Хэндса тишина не уютная, не спокойная – она мрачная и тоскливая, всепоглощающая. Это тишина, которая наступает вслед за последним при жизни вздохом, тишина, которая сжимает слух после оглушительного выстрела – тишина, при которой никого более нет и не было никогда, чтобы нарушить. Плохая, в общем, тишина. Стиду она не нравится.       «И чего ради ты приперся?»       Сиплый голос Иззи нарушает ее первым. Ему тоже тишина не нравится. Она слишком частый его спутник, иногда столь обманчиво приятный. Чаще – жестокий и уничижающий.       – Ради тебя.       Опять фырк. Стид усмехается, очень явно рисуя перед глазами это брезгливое выражение лица Иззи. Оно у него настолько самобытное и запоминающееся, что не повторишь, даже если очень захочешь.       – Правда. Я волнуюсь – ты сам не свой в последнее время.       Слегка страшно говорить так прямо, открывая всего себя, свои слабости – особенно перед тем, кто всегда готов за них схватиться и вытащить под свет. Но Боннет достиг своих прогрессов с определением «слабости» и «силы» – а Иззи давненько уже не злорадствовал над его чуткими эмоциями.       «Кому не похер,» – наконец вырывается придушенное из-за двери.       Всем похер. Когда-то Иззи был полезен, когда-то в его существовании была цель и о нем еще могли вспоминать. Из-за потребности. Теперь – призрак, слоняющийся по кораблю. В помощнике нет нужды, когда есть второй капитан. В фехтовальщике нет нужды, когда никто не сражается. В воинской выправке нет нужды, когда все на пенсии.       И в друге нет нужды, когда есть возлюбленный.       Иззи всегда был нужен капитану. Нужен кораблю, прошлой команде. Он был словно якорь, удерживающий всех в извечный шторм. Но корабля нет, море иссохло, и якорь остался лежать на камнях.       Одинокий и бесполезный. Никакой маяк, никакой ветер его не поднимут.       – Многим, – емко и тихо отвечает Стид откуда-то из другого мира.       Иззи качает головой, желчно улыбаясь.       «Не верю.»       Стид со вздохом закрывает глаза, хмурясь – и слышит многие оттенки в ядовитой, упрямой фразе. Серозная тоска и блеклая зависть. Черная, как открытое море, усталость. Оказывается, когда вечно кислое и агрессивное выражение лица Иззи не маячит перед глазами, когда язык его тела не заставляет все рефлексы напрягаться в чувстве опасности и дискомфорте, отвлекая от насыщенности голоса, можно увидеть куда большее, чем тот хочет показать.       – Ладно. Слушай.       Очередный фырк.       – Эд еще плох в выражении своих чувств к тебе, Из. Ты не мало его за это трепал. Но он переживает – вы все-таки друзья.       «Пф.»       – Джим чаще обычного смотрит на марсы. Вчера он стоял у твоей двери пару минут, слушая. Но разве вы хоть раз раньше разговаривали? Не удивительно, что Джим не может с тобой поговорить.       «Тц.»       – Мистер Баттонс назвал птенца Оливии Израэлем пару дней назад. Ты знал?       «…»       – Ну и Люциус, конечно. Он, между прочим, так и вовсе целые сутки прозебает на носу корабля и ест куда реже, чем обычно.       «Он не ест?» – сухой голос звучит напряженно и строго, и Стид с улыбкой открывает глаза.       – Ест. Просто меньше.       «Идиот. Так и цингу схватить можно, а эта херня способна убить за считанные дни. Ты должен с ним поговорить.»       – С ним Эд разговаривает.       Дверь резко открывается и Стид с охом падает на спину, прямо в проем. Иззи нависает над ним, зло сведя брови к переносице, и тыкает тростью капитана в грудь.       – И что он ему предложит? Ты серьезно думаешь, что Эдвард способен кого-то накормить, Боннет? Его максимум это всунуть табак, блядь. Да за ним за самим глаз нужен, идиот!       Стид привстает на локтях и снова усмехается, облюбовывая эту странную в своем выражении заботу Иззи, как самую хрупкую и прекрасную вещицу. И как он раньше ее не замечал? То, как он стучит палкой матросов, которые слишком быстро бегают по помытому трюму, чтобы не упали, то, как отчитывает Таракана, когда аллергенный Иван снова находит в своем десерте орех, то, как выкидывает спальник Френчи за борт, потому что тот опять дрых ночью на палубе и едва не простыл.       – Ты волнуешься за Эда или за Люци?       – Иди к черту, – Хэндс шикает, переступая через Боннета, и тот охотно встает, направляясь следом за хромым фехтовальщиком.       – Сосать яйца?       – Что? Блядь. Да. Ты же это так любишь.       – Обожаю.       Иззи против воли усмехается, оглядываясь на Стида. И куда только подевалась его холеная трясучка над своим образом вылизанного и вежливого аристократишки, не ругающегося и не способного ответить? Шутит над яйцами, надо же.       – Где Пальма?       – У Фэнга. Хочешь ее вернуть? – довольный тем, что идущий хер знает куда Иззи остановился, Стид охотно указывает в сторону общего трюма, где царит вечерний галдеж и тихое тявканье.       Хэндс смотрит по направлению, чуть морщит брови и отрицательно качает головой. Он не может не признать, что с Фэнгом собаке будет лучше, чем с ним – этот имбецил уж слишком ее любит. Откормит от пуза и зацелует так, что псина станет жирной и бесполезной, разбалованной.       Зато счастливой.       Пользуясь заминкой, Стид быстро размышляет, чем еще он способен остановить вечно сбегающего (буквально) от разговоров Хэндса. Ответ очень прост и очевиден.       – Иззи, хочешь выпьем? У меня в каюте еще остались пара бутылок рома постарше, чем на складе.       Что Черная Борода, что его старпом, оба страдают странной пиратской слабостью к дорогому алкоголю – в их самые первые дни с Эдом, Стид легко привязывал того к дивану в каюте одним лишь предложением. И вытряхивал из пирата все крутые истории, которые только хотел. Возможно, это все-таки было связано и с симпатией, которую уже тогда испытывал к нему Тич, но… Боннет пусть и не голову, но палец на отсечение дать готов, что Иззи тоже испытывает к нему симпатию. Свою собственную – своеобразную.       – Пара?       – Тройка.       Хэндс подозрительно смеривает Боннета самым своим гадостным взглядом – но, не найдя брезгливости или подвоха в ответ, чуть дергает плечом. И неуловимо ведет подбородком. Это самое неочевидное согласие из всех, но Стид его очевидит. И гостеприимно указывает в сторону каюты.       Спустя целую одну бутылку рома, подаренную капитаном пиратов любовников, у Иззи наконец развязывается язык. И Стиду не приходится даже темы для разговора задать – мужчина так долго прозебал в тишине и своем собственном одиночестве, что первому же, кто о чем-то поинтересовался искренне и настойчиво, он начинает выкладывать все.       Вообще все.       О том, как он скучал по «Мести Королевы Анны». Как неожиданно передумал туда возвращаться, решив, что Эд прежним не станет, а значит и прежней жизни не бывать. Как готов был лично сдать капитана с потрохами Боннету, когда тот до последнего не говорил о своем решении. Как чуть не помер в прошлый шторм от морской болезни. Как его бесит Френчи со своей музыкой, так сильно напоминающей о родном городке.       Как поцеловался с Люциусом. Ну, почти поцеловался.       Тогда Стид и понимает, о чем вообще весь этот сыр бор. Все эти обиды, задирания и недомолвки. Как же все кристально ясно – и как же он опять был слеп.       – Вот почему я сбросил его тогда за борт. Он заслужил. Я бы сбросил еще раз. И еще. Я не жалею, блядь. Ты понял?       Стид активно кивает, подливая мрачному Хэндсу очередной бокал. Стоит ли говорить, что он раньше не то, что не слышал, но и не подозревал о произошедшей между Иззи и Люциусом истории? Пусть мистер Баттонс и докладывает ему все, что происходит на корабле в отсутствие капитана, но той ночи старик свидетелем не был. В отличие, например, от ночи, когда Эд впервые сказал на палубе своему старпому о желании покинуть «Роял-Джеймс» и вернуться к своей команде.       Но плевать. Сейчас Боннету очень тяжело сдержать внутренний восторг – он хочет прыгать и смеяться, орать, как счастливый папаша. Иззи неравнодушен к Люциусу! ИЗЗИ! Черт подери, да ради такого он и остальные бутылки, спрятанные в тайном гардеробе, вытащит!       – И он продолжает это. Ты сам видел тогда – он опять полез ко мне. Неужели я не ясно выразился, блядь? Какого хера он ко мне пристает, я, и так, уже выполнил все его ебучие требования!       Стид снова кивает, сдерживая широкую улыбку. Что за требования он тоже не знает, пусть и любопытно привыкшей до слухов и сплетней душеньке. Впрочем, спрашивать снова не приходится – откровения льются из слегка захмелевшего и наконец нашедшего жилетку на поплакать Иззи, как из рога изобилия.       – Хотя, он ведь так и не распиздел никому о той кличке. Хотя я его чуть не утопил. Но я его вытащил, блядь, вообще-то! И он сам сказал, что виноват был. Признал вину. Хоть что-то, сука, адекватное сделал. Даже трость мне отдал. Он ее украл у Пита, кстати. И отдал мне.       Стид вежливо смотрит на красивую трость. «Украл у Пита и отдал мне» звучит так гордо из уст Иззи. Хмыкнув, Боннет ласково смотрит в бегающие глаза старшего помощника – вот же счастливчик. Интересно, а Эд уже понял?       – Я его ненавижу, блядь. Скажи ему держаться от меня подальше, а то я за себя не ручаюсь. Заебал приставать со всякой хуйней. Какая ему выгода с этого? Самовыразиться перед ебырями своими, блядь?       Иззи опрокидывает в себя сразу все содержимое бокала и, удовлетворенно сжав кулак, протирает усы. У него болит язык. Когда в последний раз он так много и так часто говорил? Причем почти без остановок. Кажется, только в Пиратской Республике, в гостях у Джеки. Она была хорошей слушательницей, тоже заебанной от вечных ошибок своих бывших мужиков – ну, либо ей просто было настолько плевать, что она даже не перебивала изливающего душу пирата Черной Бороды, раздумывая о своем. Но тогда это было приятно. И сейчас, в принципе, не хуже. Ведь Боннет, на удивление, не влезает со своими непрошенными советами и комментариями – Хэндс был уверен, что тот настолько самовлюбленный, что ни одну беседу не способен поддержать без упоминания своего блестящего «я». А тут молчит, слушает. Приятно, когда слушают. Словно ты капитан, словно твое слово что-то значит. Словно кому-то не плевать и вот так вот позориться, опорожняя все дерьмо из своего сердца, на самом деле не так уж и плохо.       – Я не думаю, что Люциус самовыражается. Ему незачем – все, и так, знают кто и каков он, – осторожно вставляет в передышке Хэндса Стид, стараясь повернуть угол его размышлений в менее деструктивную форму.       – Тогда нахера он до меня доебывается? Просто побесить? Отомстить?       Стид открывает рот, собираясь продолжить то, что хотел сказать, но Иззи отдышался и новая порция алкоголя лишь ускорила поток его эмоций. От непривычки такой искренности мужчина очень торопится сказать все, что думает, все, что чувствует. Он не знает, когда этот неожиданный пир щедрости на послушать никому нахер не всравшееся мнение Израэля Хэндса закончится, когда ему снова плюнут в душу унизительным словцом и выгонят обратно в темную и тихую каюту, полную лишь призраков и сожалений.       В любой момент. Поэтому ему надо спешить и сказать столь многое, сколько успеет.       – Блядь. Я знаю, что хуево вышло тогда, на складе. Но он мне за это дал по яйцам, между прочим. Вроде как уже отомстил. Или его это так задело? Хуево было, да? Я ебал извиняться. Это для слабаков. Я, и так, достаточно пытаюсь сделать, чтобы все исправить. Я купил ему эти злоебучие листья и краски, я всыпал Крошке Джону, чтобы тот постирал ему шмотки нормально, я даже со сраным Хорнберри поговорил, чтобы он тому отвар для сна какой-нибудь намешал. Разве этого мало? Эд делает больше для тебя? Я не буду извиняться. Пошел он нахер. Я имел тогда полное право его не то, что трахнуть, но убить. И я не сделал ни того, ни другого. Неблагодарный говнюк.       Стид тяжело, но тихо выдыхает, пытаясь поспеть за мыслью Хэндса. Его эмоции скачут от злости до сожаления, потом до неуверенности и вины, и снова к агрессии, слетая в самообман. С удивленными глазами и смиренным духом Боннет начинает понимать, что слышит в истеричных переплетениях мыслей пирата самого себя. Сколько раз он так думал? Отрицал произошедшее, потом злился, раскидывая стулья, потом рыдал, жалея себя, посыпал голову пеплом, а потом ненавидел самого себя за эти эмоции. Отец вшил ему куда-то глубже, чем находится сердце, мысль о том, какой он слабак и жалкий трус, и что бы Стид не делал – помогал, спасал, убивал, сбегал – он всегда лишь подтверждал эту мысль. Неосознанно. Но она росла и вилась в нем, и избавиться от нее было безумно сложно. До сих пор, по ощущениям, она где-то там. Вылезает порой в мертвых лицах Бадминтонов, навещающих его в кошмарах, в испуганных вскриках при опасности, в желаниях дать деру, как только что-то валится из рук. Но то куда реже, чем раньше. Рядом с Эдом эту слабость не слышно.       И кто вшил подобную Иззи?       – Иззи, – протянув руку через стол, Стид прикасается к запястью бормочущего безостановочно под нос пирата, и тот дергается, тут же отшатываясь. Прячет руку под стол, словно обжегшись – а взгляд снова кусачий и опасливый.       «Слишком рано», – с неловкой улыбкой думает Стид.       И слишком близко. Не трогать, понятно – не Эд, млеющий от любой тактильности.       – Иззи, ты не думал, что Люциус так… пристает к тебе по другой причине? – силясь не показать собственного смущения, аккуратно продолжает капитан.       Хэндс мрачно поджимает губы и молчит – будто нежелательным прикосновением Стид просто перекрыл кран. В попытке исправить оплошность, он снова подливает рома в пустой бокал собеседника.       – Понимаешь… Иногда дети, не умеющие высказывать свои чувства, могут обращаться с другими детьми, которые им нравятся, несколько… грубо. Чтобы привлечь внимание. Чтобы запомниться. Они просто не умеют выражать свои чувства иначе – только подколами и задиранием. Но на самом деле они хотят внимание – они хотят показать, что ты им не безразличен.       Иззи тупо смотрит в лицо Стида. И моргает. Его брови изгибаются, а губы приоткрываются в привычной презрительно-брезгливой эмоции.       – Что, блядь. Боннет, каким нахуй детям я не безразличен? У тебя между ушей порох промок?       Стид вздыхает. Допивает свой ром. Терпение – понятие аналогий Эду он тоже долго разжевывал. Сразу открыть великую тайну Иззи он не может – бедолага полон внутренних противоречий и не захочет ее принять. Надо как-нибудь… красиво.       – Я к тому, Иззи, что Люциус, возможно, просто пытается привлечь твое внимание. А ты реагируешь только на такое его… поведение. Он не со зла – это точно. Люци хороший мальчик.       Иззи снова хмурится и Боннет практически слышит, как в его голове со скрипом двигаются шестеренки. Но, в какой-то момент, шестеренки щелкают – бровь Хэндса дергается вверх, а его взгляд сощуривается.       – Мое внимание? Ты не слушал, что я тебе говорил? Я его сначала унижал, потом чуть не изнасиловал, потом чуть не убил. И все – осознано и намеренно, блядь. Нахуя ему мое внимание, Боннет?       Стид невозмутимо пожимает плечами. Его тоже Эд кучу раз чуть не убил – и тоже вполне намеренно. А об остальном – они были близки. И он также, как и Хэндс сейчас, до последнего не замечал истинных чувств Тича. Но у Стида была Мэри, которая открыла ему глаза. Он станет «Мэри» для Иззи.       – Можешь спросить у него. Почему бы вам просто не поговорить?       Иззи закатывает глаза и опрокидывает в себя новый бокал. Морщится, прикрыв лицо, и достает трубку. Стид тяжело вздыхает, глядя на нее – ладно, он потерпит. Все равно вонь от табака, оставленная Кракеном, еще не до конца выветрилась.       Любая мысль, выходящая за рамки «он цепляется, потому что ненавидит меня за прошлое и мстит» делает что-то очень странное с Иззи. Словно пускает маленькую трещинку-паутинку по его решительности. По его пониманию этой жизни. По его защите. И из трещинки пробивается росток надежды.       Пошел нахуй этот Боннет-садовод, блядь. Надежда, порой, это яд похуже любви.       – Я не буду с ним говорить. Он цепляется за меня каждый раз, стоит нам просто пересечься. Он распиздит каждому мою ебучую кличку, он расскажет Эду о том, что я его скинул в воду, и все. Или опять высмеет перед командой.       – Даже если так. Что случится потом?       – Блядь. В смысле, что? Эти псы перестанут меня слушаться.       – А они тебя слушаются?       – Они… Да похуй мне на них. Ты вообще-то, как капитан, обязан будешь меня наказать за Люциуса.       – Прям обязан? Это где-то написано?       – Это кодекс, блядь. Боннет, ты не можешь менять правила просто потому, что хочешь.       – Но я уже изменил. Тебя никто не накажет. И я уверен, кличку никто использовать не будет.       – Ага, блядь. Конечно. Ты не видел этих бакланов, когда…       – Когда ты назначил себя капитаном «Мести Иззи»? Мне рассказали. Ты тогда был врагом для них, Иззи.       – Я и сейчас враг, Боннет! Они устроили бунт!       – Они и против меня строили бунт.       Иззи смаргивает и, фыркнув, вдруг начинает сипло смеяться. Какой же Боннет упрямый – его переспорить также сложно, как и Эда. И ведь было бы, о чем спорить – пытается убедить его, что он свой команде? Ну что за чушь.       Стид снисходительно приподнимает уголки губ. Он ждет, пока пират успокоится и испытает неловкость от пристального взгляда напротив. А потом вспомнит и поймет, что Боннет не врет, что он тоже так себе начал свою капитанскую карьеру. Это сейчас он цветет и пахнет, команда обожает его и любит. Он просто изменился - стал более выносимым.       Он даже совсем сейчас не бесит Иззи. Его свет теплый и тихий. Не заставляет ревновать. Словно маяк наконец повернулся хоть к чему-то, кроме своего монстра.       – Иззи, я веду к тому, что ты уже давно не чужак. Как Иван и Фэнг – их приняли. Даже Эда после его «кракенства» приняли. А ты вообще ничего плохого с той поры не делал.       Мужчина открывает рот, чтобы начать перечить, но Стид снова делает этот свой командирский взгляд и поднимает руку, отчего привычный к исполнительности Иззи послушно замирает. И тут же злится на себя – не тот капитан, черт подери!       Но… Он что, правда, не делал ничего плохого с тех пор? Ого. Да он совсем размяк.       – Ты часть команды, Иззи. Прими это – и тебе станет намного легче.       Хэндс сглатывает. Слова. Опять слова этого ебучего Боннета – каждый раз как кинжал под ребра. Что тогда, в порту, что сейчас. Ублюдок словно насквозь его видит и знает куда бить. Но не бьет – просто показывает, напоминает. Дает сраную надежду. Своими проклятыми манипуляциями залезает в голову – и как же Иззи слаб, ведь это работает.       Пират отводит взгляд, так и не раскурив трубку. Алкоголь стучит в висках, упрашивая озвучить мысли – ведь Стид все еще слушает. Такая редкость, когда кто-то слушает. О, как бы он хотел сказать это вслух. Что он благодарен Боннету, что тот смог упросить Эдварда не бежать. Что так устал, что его ненавидят. Что хотел бы быть в глазах Пита таким же крутым, как и Черная Борода – и может, если бы мужик его не презирал так сильно, Люциус бы тоже посмотрел иначе. Что ему нравится новый флаг. Что он счастлив за капитана, который кажется все стабильнее с каждым новым днем. Что тоже хочет пить со всеми по вечерам, раскидываться гнилыми анекдотами и калякать уродливые потуги на бумаге, зная, что если вдруг станет плохо, то кто-то заметит.       – Приходи на субботние сказки на ночь. Ты ни разу не был, – заботливый голос Стида вытаскивает Хэндса из мыслей.       Тот поднимает взгляд исподлобья. Молчит. И чуть ведет подбородком – он придет. Но если хоть кто-то проронит шутку на этот счет, он, блядь, запрется в каюте и уморится нахер голодом – или просто сбежит. Как слабак. Сбежать всегда легче.       – Я пойду, – Иззи кивает, будто отчитывается, и встает из-за стола, опираясь на трость.       Стид благосклонно склоняет голову, не провожая старпома до дверей, позволяя тому урвать хоть немного привычной независимости. А когда каюта пустеет, Боннет перестает улыбаться и задумчиво смотрит на опустевший стул напротив. Как много тайн и чужих травм он услышал за этот вечер. Нужно быть осторожными с ними.       Как же иронично все же то, что в итоге это Люциус дергает Хэндса «за косички», а не наоборот. Люциус, знающий в любви куда большее, чем кто-либо на этом корабле. И выражающий ее хуже, чем тот же Хэндс. Интересно, это оттого, что Иззи ведет себя иначе, в сравнении с Питом или Фэнгом? Оттого, что он грубый? Или просто... особенный?       Интересно, что вообще чувствует Люциус? То, что фехтовальщик влюбился, это точно и бесповоротно – он ведет себя также, как себя вел Стид, а Стид был влюблен до умопомрачения. А вот Люци… У него уже есть Пит. Даже Фэнг. Он любит иначе – не так, как Боннет, не так, как Хэндс.       Что, если он разобьет Иззи сердце? Даже случайно, не намеренно.       Способен ли ветер подхватить якорь с камней и унести за собой в небо?