Место у ног

К тому моменту, как Стид донёс Эдварда до каюты, того совершенно оставили как попытки прижаться ближе, так и последние капли не в полной мере очевидного сопротивления. Сперва не заметив этого, Боннет был разве что смутно благодарен за облегчение собственной непростой ноши. Впервые в жизни он носил на руках взрослого мужчину, и, даже несмотря на то, что Эдвард оказался болезненно лёгким, его трепыхания ощутимо усложняли задачу. Спеша поскорее оградить его от последних свидетельств произошедшего, окружить теплом, заботой и уютом, Стид не успел подумать, что могло означать внезапное бездвижное спокойствие его бесценной ноши. Свежая постель для Эда была застелена уже давно — следовало ожидать, что вернуться хотя бы относительно сохранным у него не было ни шанса, и, хотя действительность безжалостно перемолола любые оптимистичные ожидания, Боннет был рад, что подготовил место заранее. Во время одной из трюмных бесед, когда Люциусу ещё не хватало сил и живой крови, чтобы выйти на палубу, он рассказал Стиду о мягком форте Эдварда, и, что ж, Стид закономерно благоустроил постель запредельным количеством подушек, надеясь, что это поможет в борьбе с минувшим потрясением. Сразу же устроить Тича, мокрого от дождя и свежей крови, на чистое бельё было вовсе не страшно — поверх мягкой перины лежало плотное стёганое покрывало, которое можно было попросту снять, когда Эд окажется высушен, должным образом перевязан и одет в чистую сорочку. Так что Боннет, осторожно подавшись вперёд, хотел уже помочь Эдварду облокотиться на стену, как вдруг заметил, что глаза у него были закрыты. Это, конечно, мгновенно объяснило неожиданный приступ спокойствия Тича. Бедняга попросту лишился чувств, ослабнув и наконец перестав ожидать атаки в спину. Вот только на этом же месте вставали новые несвоевременные проблемы. Когда Стид, осознав, что Эдварду в подобном состоянии едва ли удастся удержаться сидя, попытался положить его на спину, тот вдруг дёрнулся и, резко вдохнув, выпустил сквозь разомкнутые губы рваный, протяжный стон. Ему было больно. — Эдвард? — Боннет опешил. Первые мгновения он попросту не решался спустить Тича с рук, напуганный и беспокойный, но затем, в пару движений мягко развернув его лицом к собственной ключице, смог уложить на бок. На этот раз всё прошло значительно лучше. Эдвард разве что тихо всхлипнул, бескостной, неподвижной куклой растянувшись на постели. Залившая его правую кисть кровь практически мгновенно растеклась расплывчатым пятном на покрывале. — Всё будет хорошо. Я помогу тебе. Ты только, знаешь, лучше… Лучше пока не просыпайся. Тревожно сглотнув, Стид распустил тесьму у Тича на вороте. Снять с него рубашку, впрочем, оказалось не так-то просто. Пришлось непрерывно поддерживать Эдварда под лопатки, пока тот поскуливал и дрожал. Под тканью Боннет чувствовал исходящий от чужого тела болезненный жар. Похоже, неухоженные травмы сказывались постепенно накатывающей лихорадкой, что явно не предвещало ничего хорошего. Впрочем, волнение от этого почти мгновенно отошло на второй план, стоило только Стиду увидеть само тело. Отчего Эдвард не терпел весомых прикосновений стало понятно практически сразу: вся его спина была иссечена нахлёстывающимися друг на друга рваными ранами, а на левой лопатке, в пятне воспалённой кожи, ярко прочерчивался бурый фигурный ожог. Стид узнал его смутно, скорее по печатям в некоторых документах из прежней жизни, чем по пиратским запальным байкам. Марка Ост-Индской компании — символ колониальных привилегий, и, как Боннет ненароком выяснил в уже значительно более зрелом возрасте, герб корысти, грабежа и убийств. И этот грязный по своей сути рисунок вплавился в кожу человека, который превыше всего ценил свободу, человека, которого Стид мучительно любил. С каждой минутой выносить увиденное становилось всё тяжелее. Уронив рубаху Эдварда на пол, Боннет закрыл рот ладонями и отпрянул на шаг назад. Он должен был действовать, но не знал, как теперь прикоснуться к Эду, чтобы это не оказалось актом насилия. Будучи без сознания, Тич не давал ему права трогать себя и, уж тем более, менять на себе одежду. Быть может, он ужаснулся бы одной лишь идее о том, чтобы раскрыть кому-то своё нынешнее, в высшей мере ужасающее состояние. Стид хотел помочь ему. Хотел больше всего на Свете. Но не мог заставить себя сдвинуться с места. Ему вновь стало дурно, как единожды уже случилось в трюме Приключения. Воздух в каюте неожиданно показался удушливым и холодным, сердце зашлось сбивчивым ритмом. Бессмысленно разинув рот, Боннет попытался проглотить хотя бы один вдох, но горло сжалось. Он не мог вынести увиденного. Не знал, как должен был продолжать жить, зная, что Эдварду пришлось перенести, в чём отчасти был виновен сам Стид. Чем обернулся его приступ трусости, случившийся на Барбадосе, и приступ болтливости, произошедший у Странника на борту. Боннет отдал бы всё на Свете за возможность повернуть время вспять. Будь его воля, он согласился бы пройти через всё случившееся вместо Эдварда. — Капита… Капитаны? — мягкий голос за спиной раздался будто бы эхом, отдалённо и глухо. Толкнув дверь каюты плечом, Люциус осторожно проскользнул через порог, прижимая к груди ведро с тёплой водой, заранее прокипячённой на кокпите. Стид обернулся на звук его голоса, и мальчишка, благослови его небо, неизменно чуткий, каким-то чудом сразу уловил бездну поверженного уныния в чужих глазах. Но не переполошился, не принялся суетиться или окружать расспросами, а только скромно понурил голову и тихим шагом направился к капитанской постели. Словно всё было в порядке, словно ничего непоправимого не случилось. Хотя в животе и у него самого скрутился тугой узел болезненного беспокойства. — На палубе такая суета, — вновь заговорил Сприггс, но на этот раз совсем тихонько и очень медленно. Не спуская с него цепкого взгляда, Стид заметил, как ровно и плавно поднималась его грудная клетка. Бесшумно, и всё же странно глубоко. Вдох за выдохом, непрерывно, по кругу. Боннет тихо захрипел, наконец вспомнив, что дышать следовало не горлом, а грудью. — Иззи повёл корабль к северному берегу. Сказал, оттуда проще выйти. — Люциус хотел бы взглянуть на Стида ещё раз, но боялся, что тот взамен увидит его лицо, омытое страхом и горем. Он не поворачивался, только говорил и делал размеренные вдохи между словами. — А от меня там не было толку, но я подумал, что вам тут не помешает тёплая вода, ну и… — Сприггс пожал плечами, развернувшись полубоком, прежде чем обогнуть Стида и пробраться к постели. И только там он застыл в оцепенении, на пару опасно долгих мгновений едва не лишившись своей бесценной, хотя и совершенно напускной сдержанности. При свете каюты, раздетый по пояс, Эдвард был похож на жертву тауэрских пыток. Впервые сумев разглядеть его вблизи, Люциус не был точно уверен, испытывал он больше ужаса от увиденного или изумления от того, что Тич каким-то чудом до сих пор оставался жив. Паника, застывшая на непомерно бледном лице Стида сразу стала понятна, но Сприггс ещё умудрялся держать в голове то, что выходить из себя ему стоило в последнюю очередь. — Ох, капитан Эдвард, — вот и всё, что он позволил себе. Краткий вздох и полные сочувствия слова ненароком сорвались с губ, прежде чем Люциус подобрался и как можно более сдержанно спросил: — Ты не мог бы достать чистых полотенец, Стид? Пожалуй, это было самое чуткое, предусмотрительное и галантное предложение, которое Люциус когда-либо облекал в просьбу. Двойное дно в нём казалось непробиваемым, пускай даже после недель, некогда проведённых у Стида прямо под боком, сделать вид, что Сприггс сам не знает, где в капитанской каюте взять свежие полотенца, оказалось непросто. Благо, сам Стид не стал заострять внимание на его менее чем удачном притворстве. Он попросту был рад внезапно возникшей конструктивной причине удалиться отсюда хотя бы на минутку. Потерянно проведя ладонями по собственным бокам, будто то, о чём попросил Люциус, могло внезапно оказаться прямо в карманах, Боннет пробормотал что-то себе под нос, прежде чем развернуться и торопливым, но всё же шатким и сбивчивым шагом скрыться в гардеробе. Если Эдвард не сделал перестановки, достать для него пару чистых тряпиц не было бы ощутимой проблемой. Зато, отходя от постели, с каждым оставшимся позади футом Стид ощущал, как место страха и смятения заменяла пока ещё хрупкая, и всё же значимая решимость. Ему действительно следовало держать себя в руках. Эд нуждался в нём, как никогда прежде, и, если Боннет мог сделать для него хоть что-то, он обязан был справиться с этим. Терпеливо дождавшись, когда дверь в гардероб закроется, Люциус наконец опустил ведро рядом с кроватью. Увидь он нечто подобное пару месяцев назад, его бы, вероятно, мгновенно начало мутить, но сейчас мальчишка принялся всё чаще замечать, что отрезание собственного пальца весьма благотворным образом повлияло на его восприятие смертей, кровотечений и увечий. Он не чувствовал прежней дрожи в руках и холода на щеках, когда смотрел на то, что осталось от Эдварда Тича, величайшего из пиратов, но, кроме того, человека, которого каждый на корабле мог бы назвать своим другом. Погружённый в какой-то странный, болезненно липкий сон, Эд оставался неподвижен, хотя дышал отчётливо и прерывисто. Избавившись от его рубашки, Стид, как было видно, сумел догадаться положить Тича на живот, но дальше этого дело не зашло. Что ж, Люциус попросту не мог в чём-либо его винить. Увидь он собственного возлюбленного в столь катастрофическом состоянии, вероятно, выл бы добрую четверть часа вместо того, чтобы толком помочь. В нынешнем положении он, как и все остальные, мог надеяться лишь на хвалёное умение Эдварда чудом вырываться из лап смерти в самый последний миг. Пускай даже сейчас для этого не вышло бы применить захватывающего мастерства в дуэли, остроумных уловок и глубоких знаний о причудах погоды. Всем, что ныне оставалось в арсенале Тича, были его тело и дух. Но полагаться на их крепость во всём, впрочем, тоже не стоило. Упёршись ладошкой в край постели, Люциус склонился над Эдвардом, стараясь даже дыханием не задевать изодранной спины, и взглядом проследил линии причудливого ожога. Символ, отпечатанный в обрамлении кровавого месива на его левой лопатке, казался будто бы смутно знакомым, и всё же припомнить его точное значение Сприггс не мог. — Тебе лучше поскорее прийти в себя, а то твои кавалеры, знаешь… Чертовски нервные, — неловко пробормотал Люциус, и губы его скривились в изломе притворной улыбки. — Серьёзно, больше не оставляй нас на их попечение, ладно? Это был сущий кошмар. Хотя это не их вина, — он вздохнул. — Они… Да и экипаж тоже… Мы все очень хотим, чтобы ты поскорее вернулся. Приложив тыльную сторону ладони к щеке Эдварда, Сприггс мгновенно ощутил окрасивший его лицо жар. Лихорадка, болезненная, туманная, к нынешнему моменту была знакома ему столь хорошо, что мальчик практически мгновенно пожалел о собственных словах. Как и говорил Тич прежде, следовало быть осторожным с просьбами к богам — практически в тот же миг Люциус понял, что лучше бы было капитану оставаться без сознания. Вот только тёмные ресницы уже дрогнули, с губ сорвался скомканный всхлип, а здоровая рука дёрнулась и с остервенением вцепилась в покрывало. Следующий звук, который издал Эдвард, пробрал Сприггса до самых костей. Это был не стон и не крик, не поскуливание и даже не хныканье. Нет, это был сдавленный, тихий, но всё же показавшийся совершенно оглушительным вой. Пустой и гулкий, словно в одном только его звуке не хватало какой-то смутной, но в то же время совершенно необходимой остроты. Тич завозился, поставив под себя правый локоть и попытавшись приподняться. Истерзанное тело безостановочно тряслось то ли от боли, то ли от перенапряжения, а в непроглядно чёрных глазах растекалась бессмысленная пустота. Нелепым ползком подтянувшись к изножью постели, Эдвард забился в угол и ткнулся лбом в стену, дыша глубоко, но слишком быстро, чтобы насытиться необходимым количеством воздуха. В тех местах, где его рука коснулась постели, остались бесформенные алые пятна. Не сразу Сприггс успел понять, что делать, а когда потянулся вперёд, успокаивать Тича оказалось уже слишком поздно. Он крупно содрогнулся ещё до того, как Люциус действительно притронулся к нему, каким-то образом почувствовав прикосновение за несколько дюймов. Казалось, будь у него хоть немного больше сил, Эдвард прямо сейчас вцепился бы зубами в любую ладонь, которую только могли осмелиться к нему протянуть. — Эдвард! — со стороны гардероба раздался исполненный беспокойства вскрик, и Люциус едва успел вскинуть руку, чтобы предплечьем преградить дорогу Стиду, стремглав кинувшемуся к своему возлюбленному. — Стой! Нельзя! — засуетился Сприггс. Он и сам прежде не знал, что способен двигаться так быстро, тем более пока его бедро рассекал совсем свежий шрам от кинжала. Но страх допустить то, что позже вряд ли довелось бы исправить, оказался поразительно значимым толчком. Люциус развернулся, уже обеими ладонями упёршись Стиду в грудь, лишь бы тот не подходил ближе. За его спиной Эд, забившийся в дальний угол постели, вздыбился и зашипел, явственно давая понять, что радость Боннета от их встречи вряд ли была взаимной. Между разомкнувшимися зубами вновь показался обрубок языка, благо, Сприггсу ещё не довелось разглядеть его. — Не приближайся так, он взбесится и себе навредит. Отойди, Стид, слышишь? Ради Эдварда, отойди. — Что такое? — сорвавшимся голосом прошептал Стид. Он попятился, сделав всего пару крошечных, нерешительных шагов назад, и лишь затем смог разглядеть за плечом Люциуса взъершившегося Эдварда. Спутанные пряди пепельных волос спадали на лицо, а в их тени двумя плашками бездушной бездны сверкали круглые глаза. Забившись в стык стен, Тич, стоя на коленях, прижимался к ним, чтобы не свалиться ничком, и уцелевшей рукой придерживал у груди пробитую клинком кисть, словно опасаясь, что вот-вот кто-то из присутствующих вознамерится сделать ему ещё больнее. — Эдвард? — голос Стида легонько дрогнул в подступившем волнении. — Ну что т-ты? Это же я… Просто я, твой… — Откровенно говоря, Боннет не был до конца уверен, кто он. Ещё не успев вернуть статус любовника, он, всё же, не смел назваться другом, а потому выдавил из себя единственное слово, вовремя пришедшее на ум: — Стид. Люциус оказался прав. Это стало совершенно ясно в тот момент, когда испуг на лице Эдварда отступил, сменившись скорбью и презрением. Он уже не находился в абсолютном забытьи, быть может, не ощущая собственного сознания достаточно ясно, но всё же довольно чётко понимая, кто стоит перед ним. Эдвард чувствовал головокружение и сызнова сковавшую тело боль. На лбу и шее проступала испарина, свежая сквозная рана на руке горела попросту невыносимо, а без сорочки было тревожно и неуютно. Стыд за слабость, за беспомощность, за рабское клеймо, словно на товаре, обернулся вокруг прежних отвратительных чувств, превратив их во что-то совершенно невыносимое. В задней части черепа отдался резкий импульс, когда Эдвард ненароком прижался к стене местом отёка от самой старой из нынешних ран — раскроенной ссадины в нижней части затылка. Вздох смешался со стоном, глаза безвольно закатились, и Тич рухнул на бок, на пару секунд вновь провалившись во тьму. Чёрная дымка заволокла каюту, оставив от Стида и Люциуса одни лишь смутные силуэты. Эдвард захныкал, накрыв голову левой рукой и в болезненной конвульсии с силой продавив стопами борозды на постели. Слыша совсем рядом беспорядочно сплетающиеся в размытый рокот голоса, Эд не мог разобрать ни единого слова. Он стонал и мелко подёргивался, разевая рот в безголосых воплях. Ему было больно. Ужасающе больно. — Матерь Божья, где язык? — ахнул Люциус, и тут же зажал рот ладонью, запоздало ужаснувшись от собственных слов. Прекрасно понимая, что говорить этого не следовало, взять сорвавшийся вопрос назад он уже не мог. Но в свою защиту Сприггс мог сказать, что иной из членов экипажа на увиденное выдал бы реакцию куда более бурную. Хотя катастрофу это едва ли умаляло. Стид зашипел, закрыв ладонями вновь наполнившиеся слезами глаза, и согнулся, не выдержав взваленного на его плечи груза вины и сожаления. — Что он с тобой сделал? — всхлипнул Боннет. Сейчас его хватало разве что на сбивчивый, вымученный шёпот. Он хотел бы взять себя в руки, набраться мужества, чтобы помочь, но при одном только взгляде на Тича Стид мечтал не знать самой жизни, если бы это значило не знать случившегося. — Господи, Эдвард, Господи… Как я допустил такое? — Капитан? — Брови Люциуса взволнованно взметнулись, но Стид, кажется, не мог ни видеть, ни слышать ничего вокруг. — Побрал бы вас чёрт, — сквозь зубы процедил Сприггс, притворным раздражением стараясь скрыть слезливый блеск на собственных ресницах. Он топнул ногой, и, на удачу, Эдвард не смог разобрать этого резкого, неподходящего для его состояния звука. Зато Боннет дёрнулся, притихнув словно по команде и устремив на Люциуса робкий взгляд исподлобья. — Соберись, ну же! Твоему товарищу, другу… Члену твоей семьи нужна помощь, слышишь? Дай ему хотя бы воды! Вряд ли Сприггс ожидал столь молниеносного и чёткого эффекта, но всё же он рад был видеть, как Стид, закусив губу, бросил сложенные полотенца на край постели и ринулся к столу, где стоял хрустальный графин. То, что капитан Боннет имел совершенно поразительную способность часами убиваться с горя, если это позволяло положение, знали все, но вряд ли существовал один единственный, безотказный метод заставить его прийти в себя. Люциус раз за разом прощупывал нужные точки, и всё же в этот момент наибольшую роль в сделанном им толчке сыграла собственная тревога и растерянность. Эдварду было плохо, и двое товарищей, готовых подставить плечо, были нужны ему куда сильнее, чем двое бестолковых плакальщиков, неспособных взять себя в руки. Пока Стида не было поблизости, Сприггс, к собственной настороженности заметивший, что Эд проявил наиболее яркий приступ тревоги именно при появлении сокапитана, обернулся к нему и осторожно коснулся чужого лба кончиками пальцев. Один из них был деревянным — Тич притих, из-под ресниц вглядевшись в размытые черты лица над собой. Дождавшись, когда в его глазах промелькнёт хотя бы отдалённая тень узнавания, Люциус опустил Эду на лоб уже всю ладонь и невесомо провёл ею дальше, приглаживая испачканные в крови и пыли, сбившиеся узлами локоны. Дыхание Эдварда постепенно выровнялось, хотя в нём всё ещё чувствовалась мученическая дрожь. — И-и… — выдавил Тич практически неслышно, но затем прервался, растянув губы и задержав обрубок языка между разомкнутых зубов. Выпустил воздух изо рта слабым толчком, но вместе с этим Люциус смог расслышать бледный звук, выдержанный где-то между «с» и «х». Впрочем, наитий мгновенно подсказал ему, что Эдвард не имел в виду ни одну из этих букв. Он, тем не менее, с завидным упорством попытался снова. — И… И-их-и. — Ты хочешь, чтобы я привёл Иззи? — метко уточнил Сприггс, и Эд, задумавшийся над его словами на несколько невразумительно долгих секунд, всё же слабо кивнул. Стид, едва взявший в руки наполненный водой стакан, чуть не выронил его из рук, но всё же замер, чутко притихнув. Тич приподнял правую руку, чтобы левой показать над истекающей кровью ладонью кривой волнообразный жест. — Думаешь, он сможет зашить тебя? — в голосе Люциуса проскользнула настороженность. — Он занят швартовкой, я мог бы позвать Роуча… — Эд устало мотнул головой. — О, что ж… Иззи, да? Ладно. Думаю, мы могли бы остановить кровь, пока он не придёт, верно? — Люциус мельком заглянул себе за плечо лишь за тем, чтобы увидеть позади непередаваемо смурного Стида. Не решившись развить вспыхнувшую в голове, совершенно неуместную мысль, Сприггс вновь обратил всё своё внимание к Эдварду. — Уверен, едва корабль встанет на якорь, он примчится сюда, как на пожар. — Я мог бы принести тебе что-нибудь поесть, или… — начал Стид, демонстративно приподняв стакан, но глаза Тича тут же вновь опустели. Он не метался и не стонал больше. Казалось, что собственная боль стала вдруг ему далёкой и иллюзорной. Тяжело вздохнув, Боннет приблизился к постели и осторожно присел на её край вполоборота. Покрывало под ним натянулось, и Эдвард спрятал взгляд, пальцем левой руки отстранённо повторив ровную линию одной из образовавшихся на ткани складок. — Хочешь воды? — предложил Стид. Тич оставался бездвижен и тих. — Эдвард? Сокровище, прошу… Попей, тебе станет немного лучше. Мы займёмся твоими ранами сразу после. — Капитан Эдвард? — второй прозвучал голос Сприггса, и мальчик осторожно положил ладонь на левую руку Эда. Но ответа вновь не последовало, Тич не повёл и ухом. Впрочем, это было не худшее, чего стоило ожидать. Во всяком случае, Эдвард не бился в агональном припадке. Какое-то время никто из присутствующих в каюте не решался сделать ни единого движения, пока неподвижным оставался Тич. Вот только, пока Люциус всё глубже и глубже увязал в размышлениях, Боннет собирался с духом. Мальчишка и слова ему сказать не успел, когда Стид, приподняв Эдварда за плечо, прижал его к себе, помогая удержаться в полусидячем положении. Сперва могло показаться, что Эд вот-вот сорвётся и взбрыкнёт, вновь бросившись в дальний угол ниши, которую занимала постель, но, на счастье ли, или к сожалению, он остался всё так же пуст, безволен и тих, не выказав ни капли сопротивления. Стид едва подавил в себе желание прижаться губами к его щеке или лбу, попросту не будучи уверенным, что это дозволено. Вместо этого, не тратя времени впустую, он поднёс стакан к губам Эдварда и легонько наклонил. Вода проскользнула в щель между губ и тонкой струйкой сорвалась по подбородку. Но затем Тич приоткрыл рот и, по наученной за последние дни привычке наклонив голову чуть в сторону, принялся пить, стараясь не особенно напрягать язык. Глотки были болезненными и сложными, зато лёгкая прохлада, растёкшаяся под языком и в горле, несколько сгладила общие болезненные ощущения. Эдвард прерывался лишь затем, чтобы втягивать воздух через забитый нос, шмыгая и едва не давясь, а потом стакан вдруг опустел, и в этот же миг, словно по щелчку, голову снова забил туман. Благо, на этот раз он был не бессознательный или горячечный, а сонный. — Вот так, — мягким голосом подбодрил Стид и передал стакан притихшему в трепете мгновения Люциусу. — Всё хорошо. Ты молодец. Обещаю, ты будешь в порядке. Даю слово, Эдвард, слышишь? — воркование Боннета было сладким и мягким, пускай даже его сглаживала поволока сожаления и скорби. Он готов был держать Тича на руках, прижимать к себе, пока тот сам не начнёт вырываться. В сердце вновь ожило давно упущенное тепло, и лишь чувствуя трепет дыхания Эда на собственных ключицах Стид, наконец, ощутил, как отступила взбалмошная тревога минувших, наполненных суетой дней. Ему всё ещё было страшно и горько, но, во всяком случае, жизнь Эдварда пока что удалось сохранить. Пускай даже сам он не казался особенно воодушевлённым по такому случаю. Напротив, Тич, от усталости ли, или от боли, выглядел едва дышащим бездушным сосудом, вмещающим в себя бескрайний разум некогда блистательного бойца и величайшего из пиратов. Ликование от воссоединения было омрачено его ценой. — Так мне сказать Иззи, что он нужен здесь? — вполголоса неуверенно уточнил Люциус, и Стид, поразмыслив пару мгновений, отрицательно качнул головой. — Не надо отвлекать его. В такую бурю из нас двоих, полагаю, только он компетентен пришвартовать Месть так, чтобы позже нам это не аукнулось. Лишнее волнение ему ни к чему. Не хватало ещё сесть на мель для полной картины, — Боннет пространно фыркнул, а затем одним ловким движением подобрал в правую руку предплечье Эдварда. Пальцы скользнули вниз, к смуглому запястью, и Тич болезненно вздохнул, зажмурившись. Рассёкшая кисть рана каким-то чудом чувствовалась от самого локтя. Левой рукой Стид крепче прижал его к себе, мешая ненароком дёрнуться и усугубить положение. — Не поможешь? — голос Боннета прозвучал неожиданно робко, когда он приподнял проткнутую ладонь Эдварда, обратив к сидящему напротив Сприггсу пытливый взгляд. Вряд ли Люциусу удалось бы прикрыться этим, но то, что он какое-то время назад отрезал себе палец в приступе горячки, никоим образом не означало, что он был хорош в обращении с ранами. И всё же Роуч, пресытившийся к виду крови и человеческих мучений, а потому зачастую скучающий в процессе весьма сомнительного врачевания, за пересчётом многочисленных травм, которые Сприггс успел получить до сих пор, втолковал ему, как не упасть в обморок в следующий раз, когда кто-то воткнёт кинжал ему в бедро. Без особой уверенности, но Люциус всё-таки полагал, что все те же принципы можно было применить и к ране на руке. Он взял два из трёх полотенец, которые принес Стид, и, разложив одно у себя на коленях, другое опустил в ведро, намочив только самый край, чтобы лишний раз не размягчать свежую рану. Боннет, до сих пор нервно поглаживавший Эдварда по запястью, наконец нашёл в себе силы сжать пальцы поплотнее и плавным движением развернуть чужую руку ребром. Переданное Люциусом полотенце он принял сразу, с готовностью взявшись промывать кожу вокруг раны. Густо скопившаяся там кровь рисковала позже свернуться, впоследствии ощутимо усложнив дело тому, кому придётся зашивать Тичу руку. И, хотя Эд, пойманный между грудью Боннета и сгибом его локтя, шипел, не брыкаясь и не пытаясь вырваться только потому, что ему не хватало сил, привести рану в порядок следовало прежде, чем браться останавливать кровь. — Достаточно, — Сприггс прервал Стида. Стоило только тому отбросить полотенце в ведро, как Люциус обмотал рану второй, на этот раз сухой тряпицей, и затянул потуже, на удивление ловко для человека с деревянным пальцем подвязав края. — Это остановит кровь, но держать так руку долгое время не выйдет, иначе Эдвард перестанет её чувствовать. Думаю, нам хватит времени до того, как Иззи освободится. — А спина? Лицо? — Боннет беспокойно нахохлился и, воспользовавшись отрешённостью Эда, закрыл ему уши, прежде чем добавить: — Язык? Что делать со всем этим? — Со всем… Этим? — Люциус почувствовал внезапно подступивший позыв тошноты и, прикрыв глаза, содрогнулся. Прежде ему не доводилось видеть столь очевидно изощрённых травм в подобном изобилии, но, ощущая во рту собственный, абсолютно целый язык, он на миг невольно представил звук, который, должно быть, возник прямиком в ушах у Эдварда в тот момент, когда сам он части языка безвозвратно лишился. — Я… Я не знаю. То есть… Стид, послушай, язык… С ним вряд ли что-то выйдет сделать. Мы спросим у Роуча, конечно, но… Ты же понимаешь, — Люциус виновато поджал плечи и спрятал лицо. — А на спине… Что это за ожог? Я не припомню, чтобы раньше такие видел, и всё же он кажется отдалённо… Знакомым. Когда изумрудные глаза Сприггса сверкнули исподлобья, Стиду как никогда прежде захотелось удавиться. Он боялся рассуждать о том, что творилось с людьми на его корабле, что доводилось им видеть и переносить не только не по собственному желанию, но и без собственной на то вины. Будучи самым младшим из всех членов экипажа, Люциус обладал совершенно новым и по большей части недоступным для остальных взглядом на вещи. Он ценил в людях то, что иные моряки считали недостатками, шутя относился к человеческим ошибкам и порокам, был прост в обращении с жизнью, как с ближайшей подругой, не обращая внимания на выброшенные ею жестокие издёвки. Но в то же время он не знал и не видел многих вещей, которые прочим матросам на борту Мести довелось застать в самом расцвете. Не высокородный, но и не нищий, он не знал в лицо рабства и классовых притеснений, а потому, если бы даже Стид дал ему в руки точную копию указа о монополии на торговлю Уоттса и Уайта, Люциусу это едва ли смогло бы хоть что-то сказать. Клеймо, оставленное на лопатке Эдварда, омерзительное, низкое и совершенно неуместное, для него выглядело разве что попросту болезненным, не неся в себе никакого смысла. И, что ж, Боннет, при всей циничности подобных мыслей, хотел бы видеть его так же, не имея представления об истинной тяжести, которую нёс в себе бесчеловечно оскорбительный ожог. — Не знаю, может, это вышло случайно? — отмахнулся Стид, хотя на лбу у него залегла беспокойная морщинка, а кисти, на некоторое время лишившие Эдварда слуха, уже запутались в его пепельных волосах, сбивчиво перебирая остриженные пряди. Если Люциус и заметил это, он не подал виду. — Пожалуй… Эдвард объяснит сам, если захочет, — отстранённо согласился Сприггс, а затем нагнулся чтобы прополоскать от крови лежащее в ведре полотенце. Оно ещё могло пригодиться, как и последнее оставшееся сухое, чтобы хоть немного согнать отёк с уже покрывшихся коркой ран и ссадин у Тича на спине. Кожа там горела и наощупь казалась болезненно-натянутой несмотря на многократно иссекающие её разрывы. Об их происхождении несложно было догадаться даже Люциусу, и, то и дело на несколько мгновений окунаясь в мысли, он раз за разом повторял в голове всё, что запомнил из разговора с Хорниголдом в таверне. Этот человек не щадил даже собственный корабль. В самом деле, с чего он стал бы щадить Эдварда? — Давай, — достав из ведра промытое от крови полотенце и со всей силы выжав из него лишнюю воду, Люциус протянул руки в сторону Стида. — Я подержу его, хорошо? Не волнуйся. По правде говоря, Сприггс несколько слукавил, завуалировав собственную слабость уступкой. Раз за разом он перекладывал на Стида обязанность заняться ранами Эдварда, опасаясь, что сам не выдержит долгое время пристально всматриваться в кровь и чуть ли не до костей изодранную кожу. В свою очередь Боннет не допускал даже мысли о том, чтобы отказаться, не только бесконечно любящий Эда, но и ощущающий свою вину в том, что с ним произошло. Отчасти раны на чужой коже были делом и его рук, ведь сколько раз у Стида возникали самые очевидные и простые шансы предотвратить всё, что случилось, которые он упускал из-за опасений или неведенья. Теперь помочь Эдварду хоть немного облегчить боль было его неоспоримым долгом, как бы ни было мучительно дюйм за дюймом всё лучше рассматривать его истерзанное тело. Так что Стид не стал спорить. Он подтолкнул Тича вперёд, придержав его под грудь, и принял полотенце из рук Люциуса. Вряд ли даже отдалённо осознающий, зачем его заставили сесть, Эдвард чуть не завалился вбок, к окну, но Сприггс ловко подхватил его за плечи освободившимися руками, мягко склонив к себе. Это стало их первым весомым соприкосновением с тех пор, как они расстались на Мести Королевы Анны. Не только слухом и взглядом, но и ладонями Тич теперь чувствовался совершенно иным: бескостным и хрупким, тлеющим в жаре и болезненном издыхании. Люциус помог ему прижаться лбом к своему плечу, чтобы не вынуждать Эдварда держать вес собственной головы. Спина его при этом выгнулась дугой, даже сквозь иссечённое мясо, покрытое коркой и насыщенными гематомами, просветив острую линию позвоночника. Стид осторожно приложил остывшее на воздухе каюты влажное полотенце к левой лопатке Тича, но тот, на удивление, не издал ни звука. Только Люциус почувствовал, как дрожащие ладони с нажимом легли ему под ключицы. Пальцы на левой руке сжались, комкая ткань, но на правой почти незаметно подёргивался только мизинец, неясно, из-за боли, раны или всё-таки давящей повязки. В тех местах, где воспалённой кожи касалась влажная ткань, Эдвард чувствовал вспышку боли, но затем почти сразу возникал умиротворяющий, ласковый холод — неожиданная отрада в прежде непрерывной череде экзекуций и откровенных пыток. Был момент, когда Эдвард почувствовал, как ему вновь позволили опрокинуться назад и опять прижали правым плечом к тёплому телу в рубахе, ещё покрытой пятнами влаги от бушующего за окном дождя. Голова у него кружилась всё сильнее, а повязка на правой ладони с каждой минутой казалась всё более скользкой, тёплой и тугой. Едва подёргивая запястьем, Тич думал, что, если бы он был способен сжать пальцы, ткань бы хлюпнула. Постепенно он засыпал, отвлекаясь от тошноты и уже не чувствуя собственного поверхностного дыхания, а только томящий жар, покрывший лицо и шею. Его переодели в сухую ночную сорочку, помогли снять брюки, уложили под одеяло на бок, лицом к окну, но Эдвард, и без того впавший в горячку, думал лишь о том, как заставить себя приподняться и открыть окно, или хотя бы привлечь к себе внимание звуком или жестом. Он слышал журчащий поток звуков где-то поблизости, явно напоминающий разговор, но для пылающего лихорадкой сознания слишком неразборчивый. В каюте оставался ещё кто-то, вне всяких сомнений, вот только подозвать его к себе Тич никак не мог. Скрипнула дверь — её открыли. Затем раздался хлопок — закрыли в импульсивном позыве чувств. Звук разговора стал вдруг сбивчивее, запутаннее, но в то же время тише, как гневный шёпот упрёков к сиделке над постелью умирающего… Но ведь Эдвард не умирал. Не умирал, он был уверен в этом. Он не желал умирать сейчас, и, раскрыв рот, втянул в лёгкие побольше густого, тёплого воздуха, а затем закашлялся, чувствуя, как каждая вибрация в горле проходила по телу волной боли. Разговор мгновенно стих, вместо него послышалась быстрая, короткая очередь шагов и глухой удар в конце — что-то упало прямо рядом с постелью. Что-то явно тяжёлое. — Эдвард? Эдвард, — непривычно трепетный голос почти над самым ухом. Тич пообещал себе открыть глаза, как только досчитает до пяти, но так испугался тяжести собственных век, что разомкнул их уже к четвёртому счёту, прозвучавшему в опустевших мыслях. Глаза — сверкающие чёрные озёра, — замерцали в узком просвете за тенью ресниц. Эдвард понятия не имел, как разбито и жалко он выглядел в этот момент. — Проклятье, да он же горит, — ахнул Иззи, положив левую руку капитану на лоб. Ладонь оказалась чуть влажной и ошеломляюще ледяной. Выгнув шею, Эд попытался прижаться к ней ближе, чтобы снять хоть частичку умиротворяющей прохлады, но вторая рука тут же за плечо крепче прижала его к матрасу, мешая сдвинуться с места. — Тихо, тихо, не дёргайся, чёртов ты безумец, ты же повредишься. — Хэндс удручённо цыкнул и поднялся с колен, разорвав бесценное прикосновение, отчего из глотки Тича вырвался невнятный, полный отчаяния звук. — В этом нет никакого смысла. Мы могли вовсе не спасать его с тем же успехом. Такими темпами Эдвард не протянет и до утра. Да легче… Легче от Барбадоса до Дублина дойти пешком! — Так ведь между ними океан, — с похолодевшим сердцем промямлил Стид. — Вот именно! — всплеснул руками Иззи. Скрестив руки на груди и уронив голову к правому плечу, Люциус наблюдал за ними из дальнего угла каюты, без перерыва покусывая губы до проступающей кровавой росы. Корабль был пришвартован, и большая часть матросов разбрелась по койкам, встречать беспокойную ночь, полную полусознательного морока и зуда на подкорке. В подпалубных отсеках Мести стойким туманом поднялось удушливое волнение. — Не кричи, — шикнул Боннет, предупредительно взвившись. Израэль тут же присмирел, покосившись на лежащего в постели Тича. Лишённые какого-либо проблеска сознания чёрные глаза до сих пор были прикованы к фигуре старшего помощника, подсвеченной одной единственной масляной лампой, стоящей на столе неподалёку. — Вдруг он испугается? Или его начнёт мутить? — Я бы удивился, если бы его самого по себе не мутило покрепче висельника, застрявшего в петле, — мрачно отозвался Хэндс. Он знал, что вспышки и истерики не помогли бы делу, но всё же чувствовал странную обиду на Стида за его траурное спокойствие. По лицу этого невразумительного человека всегда было ясно видно, когда он пытался думать, но сейчас подобное выражение Израэля раздражало, как ничто иное. Быть может, дело было в его собственном разуме, в самый важный момент изгнавшем все мысли, чтобы наполниться вихрем паники. — Я зашью ему руку. Я зашивал своего капитана чаще, чем английские матросы штопают паруса. Но что потом? Если мы сейчас же не придумаем, как сбить жар, умерить боль, снять шок… Всё будет без толку. — Опиум решил бы две из трёх этих проблем, — подал голос Сприггс, и тут же к нему обратился исполненный хищной ярости взгляд Израэля. — А что, ты имеешь привычку держать при себе хренов опиум?! — Нет, — Люциус небрежно тряхнул головой, смахнув с центра лба выбившуюся из привычного положения кудряшку. Выпрямившись, он запустил руку в карман широких штанов и достал оттуда фляжку. Фляжку, стоило сказать, Хэндсу предельно близко знакомую. Всё это время он полагал, что оставил её на Мести Королевы Анны. Старую и верную, чёрную, оббитую кожей… Наверняка наполненную водой с лауданумом не меньше, чем наполовину. — Зато ты имеешь, — Сприггс откупорил крышку, уверенным шагом направившись к Израэлю и Стиду, с момента швартовки ни на миг не отходящим от постели Эдварда. — Твой лауданум. Ты искал его, помнишь? Знаешь, почему не нашёл? Потому что я его стащил. Боялся, что ты опоишь Эда снова, вот, — мальчик нахохлился, но скорее оборонительно, чем вызывающе, и с готовностью протянул фляжку в руки Хэндса. — Это… Это же сонный экстракт, — с болезненным изумлением выдавил Стид, напряжённым взглядом впившись в бутыль. — Вы с ума сошли? От него люди руки на себя накладывают. Это яд. — Так ты предпочтёшь смотреть, как Эдвард мучается? К утру выяснить, что возьмёт его быстрее: лихорадка или боль? — Хэндс рыкнул. — Ну, я не собираюсь поддерживать тебя в этом, во всяком случае, — и он уже потянулся взять предложенную фляжку, как вдруг Люциус, дрогнув, отдёрнул руки. — Что? — опешил Иззи. Лицо его настороженно побледнело. — А ты-то какого чёрта творишь? — Стид — капитан этого корабля. Мой капитан, — отступив на шаг в сторону, ближе к Боннету, объяснил Люциус. Рука Иззи предупредительно легла на рукоять шпаги. — Ему и решать. Когда фляжка с лауданумом оказалась практически у Стида под носом, он вздрогнул и чуть не отшатнулся, растерянный, но каким-то чудом всё-таки сумел удержать себя в руках. Будучи выходцем высшего общества, он неоднократно встречался с опиумом в различных его формах. Лауданум, без сомнения, был худшей из них. До самой непостижимой глубины туманя разум, он не лишал людей боли, но лишал памяти о ней. Некоторые знатные дамы, в родах мучаясь и вопя, на следующий день с уверенностью утверждали, что произвести на Свет чадо помнится им делом более простым, чем втиснуться в вечерний корсет. Лауданум отнимал в свои владения человеческий сон, менял местами реальность и самые кошмарные вымыслы. И именно эта чудовищная настойка была предложена в качестве лекарства для совершенно бесценного самой своей сутью человека. Сознание Эдварда было тем, что долгое время помогало держаться как ему самому, так и Мести с экипажем. Пропади в опиуме хоть одна его частичка, и Эдвард стал бы кем-то совершенно другим. Стид боялся не узнать его позже, когда дела пойдут на поправку, и Тич снова встанет на ноги, опять заговорит… Но потерять его вовсе было куда страшнее. Призрачный шанс на то, что Эд каким-то чудом был способен выкарабкаться из объятий смерти сам, не стоил риска приговорить его к гибели. Решительно расправив плечи, Боннет склонил голову то ли удручённо, то ли стыдливо, и взял фляжку у Люциуса из рук. В тягости собственных мыслей и непрерывного чувства вины склонившись над постелью, Стид не смог поймать на себе два внимательных, ясных взгляда: один был полон гордости, другой — благодарности. Вероятно, это был единственный правильный выход.