Место у ног

— Эдвард? — мягкий зов, в который раз за утро. Нежный, тихий и полный ласки, он не вызывал в Тиче ровным счётом никаких чувств. — Эдвард, милый, дай мне знать, что слышишь меня. О, Эдвард слышал, но слова эти казались ему такими же бестелесными и лишёнными формы, как голос в голове, время от времени нашёптывающий несвоевременные мысли. Утро над заливом занялось серое, залитое приторно сладким туманом. Влажная прохлада, прорываясь в приоткрытую верхнюю створку окна, прямиком над постелью, оседала на стенах и одеяле. Лёжа на левом боку, спиной к каюте, Эд размеренно набирал воздух в грудь, способный следить лишь за тем, чтобы позже не забыть выдохнуть. Никогда прежде он не чувствовал подобной усталости. Казалось, даже то всепоглощающие уныние, что преследовало его годами до этого, на сей раз вернулось в десятикратном значении. Отчаявшийся до глубины души, Тич находил смутное утешение в самой невразумительной для этого вещи — собственной неспособности говорить. Без языка ему не нужно было просить о помощи или жалости, не было нужды рассказывать о собственных страданиях, но, что самое главное, он мог не завязывать разговора со Стидом. Пускай Боннет вился у его постели всю минувшую ночь без сна и отдыха, его труды не увенчались даже мимолётным добрым взглядом. Эдвард плохо помнил последние пять часов… Или, может быть, восемь — время больше не имело для него значения, как и всё остальное. И всё же поток ласковых слов, успокаивающего воркования и непрерывного звука его собственного имени, слетающего с чужих уст, гранённым эхом отдавался в опустевшем разуме. Тич дышал, его сердце билось, тело испытывало боль. Только живым он себя больше не чувствовал. Когда из-за спины вновь раздался короткий отзвук подавленного всхлипа, Эдвард только медленно моргнул, продолжая пялиться вперёд и чуть наверх, туда, где за оконным стеклом разлилось одноцветное сизое небо. Позади Эд ощутил суетное шевеление, а затем перина рядом с ним слегка прогнулась под чужим весом. Стид сел на самый край постели, боясь задеть Тича без спроса или ненароком передавить одеяло так, что ткань натянет свежую перевязку на его ужасающих ранах. Ни один мускул на теле Эдварда не дрогнул. Неподвижный и безразличный, он только снова втянул носом прохладный воздух, на этот раз неожиданно различив в нём тёплый, густой запах, отдающий водянистой медовой поволокой. Паприка. В голове робко зашевелилась мысль о том, что он толком не ел уже несколько дней, но утихла она почти сразу, не вызвав в душе Тича ровным счётом никакого отклика. На его правое плечо Стид осторожно опустил трепетную ладонь и, склонившись вперёд, попытался заглянуть Эду в лицо. Только в этот миг Эдвард неторопливо, но всё же весьма демонстративно закрыл глаза. Спустя мгновение до его отрешённого слуха донёсся полный горести вздох. Всё шло, похоже, совсем не так, как Боннет мог ожидать. Нарочно ли, или под давлением жестокой судьбы, он отказался от каждой стороны Тича, и теперь — о, что за ирония? — получил абсолютное ничто. В человеке перед ним больше не было ни грозного пирата, ни лихого любителя приключений, ни, тем более, нежного создания, подарившего Стиду полный привязанности и восторга поцелуй на закате. Эдвард вдруг оказался совершенно пуст. — Ты похудел, — понуро заметил Стид и нехотя отпрянул, чтобы больше не загораживать Эдварду вид в окно. — Это очень плохо, милый. — Рука с плеча соскользнула выше, и Боннет самыми кончиками пальцев убрал с лица Тича выбившуюся ему на лоб вьющуюся прядь. Было бы значительно легче увидеть, как Эд вспыхнет и огрызнётся, но он к непрошенному прикосновению остался совершенно равнодушен. — Роуч приготовил похлёбку, так что я принёс тебе. Будешь супчик? Если обмакнуть в него хлеб, он станет совсем мягким. И ты можешь… Эдвард? — Боннет сощурился, отгоняя слёзы, вновь подступившие к горлу. — Поешь. Поешь, прошу тебя. Ты должен. Тебе станет лучше, я обещаю. Только для этого нужно покушать. — Боннет? — дверь в каюту скрипнула, и из-за неё показался Хэндс. На удивление, порог он переступил лишь одной ногой, высунувшись из коридора, словно рядовой матрос на выучке, не желающий беспокоить капитана. Стида подобное поведение практически сразу заставило насторожиться. До сих пор Иззи с неизменной уверенностью входил в любые из отсеков и кают без стука, явно знающий цену собственным привилегиям. Сейчас же он прятался за приоткрытой дверью, глядя на Боннета пытливо и на редкость неуверенно. — О… Он не поел, да? — впрочем, мрачный отблеск высокомерия в его глазах был неизменен. — Я ведь предупреждал, что затея бестолковая. Ты ему крошку в рот силком не протолкнёшь. Поверь, уж я-то знаю. Это бесполезно. — А что, ты предлагаешь морить его голодом? — неожиданно резво ощерился Стид. Подобная циничная реакция, прежде чуждая его мягкому характеру и безраздельно обожающему Эдварда сердцу, Хэндса заставила разве что усмехнуться. — Разумеется, блядь, нет. Ты умом тронулся? — фыркнул Иззи необычайно беззлобным тоном. — Его не заставить есть, вот и всё. Это то, что я сказал. — Наконец Хэндс вышел из-за двери, и в руках у него Стид заметил ещё две миски с лежащими на добрую треть прямо в супе крупными ломтями пшеничного хлеба. — Так что дай ему чёртову миску, и пусть ест сам. — Что ты…? Что ты говоришь такое? — глаза Стида изумлённо округлились. Перед катастрофическим непониманием происходящего отступила даже едкая тоска. Боннет совершенно забыл о том, что собирался снова плакать. — Он ложку-то держать едва ли сможет. — Я не побоюсь вызвать тебя на дуэль снова, так что лучше держи язык за зубами в следующий раз, когда тебе придёт в голову мысль о том, чтобы оскорбить моего капитана, ясно? — Остановившись у постели, Хэндс кашлянул и, выдержав паузу, чтобы позволить Стиду переварить услышанное, а Тичу — прислушаться, обратился уже к нему: — Я тоже не завтракал, Эдвард. Я хочу поесть с тобой. Можно? Сперва показалось, что затея Иззи совершенно никакого эффекта не возымеет. Тич продолжил лежать неподвижно, пустым взглядом пялясь в приоткрытое окно, вот только мысли его вновь зашевелились, обретая первый, совсем ещё бледный цвет. Кушать действительно хотелось. Хотя, если говорить точнее, голод был просто чудовищным. И если до сих пор, пока еда была недоступна или же причиняла вполне закономерную боль, Эдвард не особо желал задумываться о ней, то теперь, когда ему буквально в руки подавали свежий суп и размягчённый хлеб, который не стал бы сухо скрести по только начавшему заживать языку, в животе подло заныло. Перспектива пообедать в компании, а не под надзором, была тем, с чем Тич уже успел ознакомиться. Ещё до того, как попасть в каперский плен, Хэндс днями трясся над ним, доводя до скандалов, лишь бы заставить Эдварда съесть хоть что-то. Вот только сам Эдвард на дух не выносил, когда ему говорили, что делать. Попытки других людей вменить ему собственный авторитет всегда вызывали в Эде неискореняемое сопротивление. Каждому, кто брался поучать или наставлять его, в конечном итоге приходилось сталкиваться с весьма неприятными последствиями собственной самонадеянности. Тич всегда был упорным и с тошнотворной принципиальностью придерживался собственных постулатов до победного конца. Но Иззи сказал, что ещё не позавтракал. Принёс еду сюда, потому что… Потому что хотел поесть вместе с Эдвардом. — Капитаны? — голос Люциуса, вне всяких сомнений. По глухому звуку трёх коротких ударов Стид интуитивно смог разобрать, что он постучал ладошкой о дверной косяк. — Можно войти? — Люци… — Заходи, — перебил Стида Хэндс. Без единой секунды промедления мальчик оказался в каюте, прикрыв за собой дверь, но не вплотную, а попросту подтолкнув её плечом. Руки его были заняты ещё одной миской с супом. Если бы взгляд Стида не был прикован к Сприггсу, он бы, без сомнения, заметил самодовольную улыбку, промелькнувшую у Иззи на лице. — Можно с вами позавтракать? То, что случилось дальше, со стороны показалось явлением совершенно невероятным. Кто-то снова постучался в дверь, но, не став дожидаться разрешения, проскользнул внутрь — Френчи. За ним, в уже открытую створку, чуть более непринуждённо, но значительно менее шумно вошли Джим. Роуч, Айвен и Пит заявились столь самоуверенно, словно перепутали капитанскую каюту с кубриком. Они обсуждали что-то оживлённо и даже не удосужились спросить, могут ли присоединиться к тем, кто уже собрался в капитанской комнате. Благо, им хватило такта устроиться поодаль, под уютным сводом библиотечной ниши, видимо для того, чтобы собственной беседой не отвлекать товарищей от трапезы. По прошествии нескольких минут вокруг за завтраком собрался весь экипаж, кроме Фэнга и Баттонса, но Люциус, не дожидаясь лишних вопросов, поспешил объяснить, что они решили есть на улице, вероятно, в привычном для них порыве прикормить местных береговых птиц хлебом с собственного пайка. Стид не находил слов для того, чтобы ответить на происходящее хоть что-нибудь внятное. Внезапная выходка команды откровенно сбивала его с толку. Прежде они всегда питались прямиком на кокпите, и сейчас их сплочённое решение заявиться сюда казалось странным и труднообъяснимым, особенно когда Эдвард нуждался в покое и тишине. Но всё, что творилось вокруг, приобрело совершенно иную форму, когда он вдруг зашевелился. Первым движением стал робкий поворот головы. Через собственное плечо Тич настороженно взглянул сперва на Стида, а затем и на Хэндса. Те, казалось, затаили дыхание, боясь даже самой мелкой ошибкой нарушить то, что едва удалось привести в относительную норму. Эдвард скованно зашевелился, подставив под себя локти, один за другим, чтобы приподняться без лишнего риска падения. По тому, как Стид легонько дёрнулся в его сторону, было ясно, что он хотел помочь, но миска в ладонях не позволила подать Тичу руку или даже подставить плечо. В конечном итоге тот сел сам, прислонившись к забитым в угол подушкам поясницей. Сквозь перевязку и чистую, плотную ткань сорочки давление на раны ощутимо сглаживалось, что позволяло не вздрагивать и не стонать от каждого прикосновения. Пускай даже Эдвард ощутил дискомфорт, откинувшись к стене, чувство это было незначительным и смутным. За последние дни он привык к худшему. В тёплой постели, без постоянной угрозы пыток и нависающей дамокловым мечом перспективы мучительной гибели, многие вещи начинали восприниматься значительно проще. Зато на других внимание, напротив, начинало заостряться. Когда Стид с готовностью протянул Эдварду миску с супом, тот даже не взглянул в его сторону. Сидя на месте в позе настолько же пугливой и зажатой, насколько усталой и разнузданной, Тич продолжал смотреть строго вперёд. И, что ж, теперь Боннет с Израэлем были вынуждены признать, что обрадовались слишком рано. Перекинувшись между собой недоумёнными взглядами, они бездействовали несколько мгновений, прежде чем Хэндс, сделав два последних шага вперёд, на пробу протянул Эдварду одну из мисок, которые держал сам. Он, разумеется, знал, как это выглядело со стороны: прямое, публичное предположение, что Эд не столько не желает есть, сколько не желает иметь дела со Стидом. Это было грубо, резко, низко и фактически оскорбительно. И всё же Тич послушно взял миску из его рук. Сердце Стида сжалось и, не выдержав, треснуло. Он и сам прекрасно знал, чем мог заслужить подобное отношение, но всё же до сих пор полагал, что самая весомая его провинность, Эдварду, предположительно, неизвестная, была единственным поводом для столь убеждённого презрения. Отталкивая его минувшей ночью, рыча, шипя и трепыхаясь, Эдвард буквально дал Стиду понять, что обида на него по силе не уступает естественному страху перед смертью. Если Тич, находясь в столь удручающем, почти что безнадёжном состоянии, не забывал выражать к Боннету неприязнь, она, определённо, должна была быть не напускной, а естественной. И всё же Стид, сглотнув вставший в горле горький ком, робко взглянул на Эдварда полными наивной преданности глазами. — Я ведь уже принёс тебе миску, — скромно заметил он. Эд, серый, опустошённый и безжизненный, не удостоил его даже кратким ответным вздохом. Он только молча расправил сорочку предплечьем правой руки и опустил переданную Иззи миску к себе на колени. Руки у него, должно быть, болели чудовищно. Стид успел предельно ясно рассмотреть не только рану на правой кисти, но и яркие, испещрённые кровавыми вкраплениями синяки на запястьях — наверняка ожоги от верёвки. — Тебе помочь поесть? — предложил Стид снова, в ребяческой беспутности склонив голову к плечу. Без единого звука Тич достал из миски наполовину смоченный хлеб и, взяв ложку левой рукой, принялся медленно размешивать суп. Хлебную краюшку он держал совершенно нелепо, сжав её между большим пальцем и мизинцем — остальные три пальца попросту не двигались, статично выпрямленные. — Оставь его, Боннет, — беззлобно посоветовал Хэндс и, подтащив к себе обнаружившийся поблизости стул, сел на него, чтобы заняться собственной пищей. — Н-но… Я же взял для него суп, — в очередной раз заметил Стид, демонстративно приподняв в воздух миску. — А я взял суп для тебя. Я дал Эдварду твой, а его суп остался у тебя. Суп одинаковый. Так что, считай, всё прошло, как по маслу, — отмахнулся Хэндс, прежде чем разом откусить размоченную в бульоне часть своего хлеба. — Если ты, конечно, ему ничего туда не подмешал. Тогда можешь расстраиваться. Но я в этом почему-то сильно сомневаюсь. Сука, соли нет, — без единой паузы между предложениями, зато с очевидным налётом восторга подметил Хэндс. Похоже, специи в похлёбке интересовали его гораздо больше, чем ужасающая отстранённость Эдварда. — Иззи, — вполголоса окликнул Боннет. Он хотел сказать, что перед Тичем подобные мелочные замечания были совершенно неуместны, как вдруг, сквозь расстройство и уныние, до него стал доходить факт за фактом. Во-первых, Иззи принёс ему завтрак, без просьб, без брани, подтруниваний и пререканий. Во-вторых… — Роуч, чёрт хитровыдуманный. Суп-то пресный, — Хэндс просиял, но затем, взяв себя в руки, сгорбился и снизу вверх взглянул на Эдварда, будто боясь, что тот поймает его внимание на себе. Тич продолжал пялиться в тарелку, медленно размешивая похлёбку. Какое-то время в очередной раз прошло в абсолютной тишине. Затем Эдвард, по уже устоявшейся привычке наклонив голову чуть набок, чтобы было легче глотать, зачерпнул ложкой немного похлёбки и поднёс к губам. Еда была тёплая, но не горячая, что уже можно было принять за успех. Тич отхлебнул и проглотил, едва распробовав, боясь, что специи обожгут открытую рану, но оставшийся на нёбе вкус оказался мягким, лёгким и, как Иззи правильно сказал, пресным. Запах, который Эдвард уловил прежде, был от сладкой паприки, а не от острой, а масла в супе оказалось совсем немного, чтобы не перекрывать воздух и без того воспалённой ране на языке. Он чуть не подавился, когда скользнул отстранённым взглядом по всем людям, собравшимся в комнате. Одиннадцать членов экипажа здесь. Ещё двое, как сказал Люциус, на палубе. И все ели тот же самый пресный, чуть тёплый суп, что и он, лишь бы Эдварду не было больно. — Ты рассказал им, а? — с притворным упрёком пожурил Хэндс, сев на стуле вполоборота, чтобы впиться в Люциуса пристальным взглядом. Мальчишка, устроившийся на кушетке в читальной зоне, капитулирующе поднял руки. Только Пит, сидящий на полу у его колен, предупредительно вздыбился. — Ой, и что ещё я должен был делать, а? — Сприггс кокетливо вскинул аккуратные бровки. — Я же говорил тебе, капитану лучше есть с экипажем, а экипажу приятнее есть с капитаном… Ну, или капитанами, в нашем случае, да? А если бы я не сказал Роучу, что случилось, Эдвард бы не ел, а давился. Выражение «не сыпать соль на рану», знаешь, можно ведь применять и в буквальном ключе, — он пожал плечами, с невозмутимым видом опустив взгляд к собственной еде. Люциус слукавил бы, если бы сказал, что в супе его хоть что-то не устраивало. — Прости, Эдвард, — спустя паузу добавил он удручённо и нехотя, словно ребёнок, с трудом набравшийся смелости, чтобы извиниться перед родителем. Ответа никто не ждал. В самом деле, Тич попросту не имел возможности сказать на это хоть что-то, так что экипаж, преимущественно, думал, что он просто безразлично промолчит, как было всё время до этого. Никто не стал бы судить его, никто не счёл бы отстранённым. Но вместо отрешённого молчания, на которое рассчитывала команда, Эдвард вдруг пропустил вырвавшийся из горла всхлип. Он сгорбился, заострившиеся от болезненной худобы плечи сотрясали сдавленные, тихие рыдания, а на сомкнутых веках скопилась жаркая влага. Наблюдавшие за этим матросы, один за другим, цепенели в растерянности, не зная, как реагировать и что предпринимать. Верный Хэндс спохватился первым. Поднявшись на ноги, он оставил свою миску на стуле и приблизился к Эдварду так спешно и тихо, как мог, чтобы заслонить его от вида каюты, а матросов — от вида капитана, рассыпавшегося в слезах прямо перед ними. Следом и Стид нашёл в себе силы отмереть. Торопливо вытащив из кармана за последние недели уже не раз простиранный хлопковый платок, он в неловкой расторопности пододвинулся ближе к Тичу, чтобы в пару лёгких движений вытереть его щёки. Пламенели они от едва стихшей к утру лихорадки или от подступившего горя, сейчас разобрать было затруднительно. Вот только по поджатым губам, по бледному мерцанию в чёрных глазах Боннет понял вдруг, что Эдвард не был задет или удручён. Он плакал от того, что был растроган. Лишний раз это подтвердило прерывистое мычание, с трудом вырвавшееся из его груди. Эдвард раскрыл рот и, усилием воли прижав язык к нёбу, попытался что-то выдавить, но Стид в тот же миг взволнованно замотал головой. — Ты что? Нет, Эдвард, молчи, молчи… Больно же будет, — зароптал Боннет. К его вящему изумлению, Эд послушался. На пару мгновений зажмурившись, он проглотил в очередной раз подступивший всхлип и кивнул. Вновь вытерев ему щёки, Стид взглядом указал Иззи в сторону стула. Их суета только создавала экипажу лишнее волнение, и, пускай Хэндс не сразу решился отступить, перекинувшись с Боннетом парой протестующих тычков, он всё же вернулся на свой стул, вновь взяв в руки миску. Лицо его, впрочем, осталось показательно насупленным и кислым. — Так, а что мы… Что мы дальше делать будем? — внезапно робко поинтересовался Олуванде, и Тич вовсе притих, то ли задумавшись, то ли вдруг пожелав стать как можно более незаметным. Отвернувшись от него, Стид взглянул на команду и озадаченно воздел бровь. — Ну, то есть… Мы вернули капитана Эдварда. Какой новый план? Вы снова будете капитанами вдвоём, или теперь капитан Боннет — наш капитан, потому что он был последним? Или нашим капитаном будет капитан Эдвард, потому что он не уходил? — Будхари сконфуженно кашлянул и вполголоса добавил: — Без обид, Стид, ладно? — Сам виноват, — понуро согласился Боннет. — Так-то Олу прав, — поддержали Джим. — Нам нужен новый курс. И его должен определить капитан, верно? Кто из вас этим займётся? — Ну, я думаю… — Стид хотел сказать, что может взяться за управление по крайней мере до тех пор, пока Эдвард не придёт в себя, но вовремя замолк. Отчего-то ему вдруг стало не по себе. Повернувшись к Тичу, он увидел только пряди спутанных волос, напрочь скрывших лицо. Эд опустил голову так, что его глаза — последнее эмоциональное мерило в трагической безгласности — разглядеть попросту не удавалось. — Я не… Я не знаю, — вздохнув, заключил Боннет. Ему был откровенно не по душе ход собственных мыслей, но, во всяком случае, он был честен. — В своё время Эдварду пришлось заменить меня на посту, поскольку я ушёл… По собственной глупости. Позже я заменил Эдварда, поскольку он был похищен и… И… — «подвергался пыткам». Пожалуй, это было неуместное уточнение. Стид опустил его, по лицам экипажа и без того предельно ясно разобрав, что все прекрасно понимали, о чём шла речь. — Я должен был только… Помочь. Я сделал это. Но вину перед вами мне не загладить никогда. Как бы ни было тяжело это принимать, я — трус и предатель, — Боннет не знал, поднимает ли Эд голову на этих словах, но на всякий случай отвернулся прочь, прекрасно зная, что в эти секунды не смог бы вынести его взгляда. — Эдвард — ваш капитан. В абсолютной тишине раздался лязг одной единственной ложки, ударившейся рукояткой о кромку миски. Тич опустил освободившуюся руку на постель рядом с собой и тяжело вздохнул. Его пальцы с остервенелой резкостью смяли одеяло в истерически жёсткой хватке. Слова Стида не успокоили обиду в его душе, а, напротив, неожиданно заставили её зардеться и воспрять с многократной силой. Даже в самобичевании Боннет был невыносимо изящен и мил. Его мягкий, бархатом струящийся голос, невинные речи и ангельские кудри наверняка вынудили бы Эдварда мгновенно уцепиться за услышанное, тут же простить всё, что случилось прежде, если бы он не знал главного. В побеге на Барбадосе Стид распорядился не только ходом собственной судьбы, но и жизнями всего экипажа Мести Королевы Анны. Сдал корабль своего ближайшего товарища, друга и возлюбленного злейшему врагу. С тем же успехом он мог самолично швырнуть Тича прямиком Хорниголду на стол, во всяком случае, в подобной подаче он был бы по меньшей мере открыт. Сейчас же его повинность вызвала в Эдварде внезапную вспышку гнева. Настроение, на износе безудержно мечущееся от мертвенного безразличия до рыданий и приступов ярости, не давало Эду ни секунды продыху. Он, ещё заплаканный и распалённый, дёрнулся и одним движением свободной руки смахнул свою миску прямиком на колени столь удачно пододвинувшемуся Стиду. Железная ложка с дробным звоном упала на пол у его ног. Боннет застыл, едва успев ошеломлённо вскинуть руки. — О как, — невозмутимо резюмировал Хэндс, прежде чем с совершенно будничным видом вернуться к собственной трапезе. За свою карьеру пирата он неоднократно замечал за Эдвардом вспышки и пострашнее этой. — Интересно, это значит «не смей назначать меня капитаном без моего согласия», или это значит «тогда немедленно пошёл вон с моего корабля»? — неуверенно уточнил Сприггс. — Не знаю, но это явно не «спасибо, я очень польщён», — отозвался Френчи. — Эдвард, — ошарашенный возглас Стида был тихим, но выразительным. Только опомнившись, он, удержав в одной руке собственную миску, другой взял опустошившуюся теперь миску Тича и поспешил встать, чтобы похлёбка с его штанов не запачкала чистой постели. Пятно от супа расползлось по бедрам и коленям. На пол упало несколько кусочков наскоро нашинкованных овощей. — За что? — неуместный вопрос. И всё же Боннет забито сжался, поймав на себе пламенеющий праведным гневом взгляд. Спустя неловкую паузу он попятился назад, то ли затем, чтобы поставить обе миски на стол и освободить руки, то ли попросту желая дать Эдварду пространство для полноправного выхода очевидной и, более того, заслуженной неприязни. — Позвольте, — вновь встрял Люциус. Отдав свою миску Питу, он поднялся на ноги и направился к капитанской постели, попутно подхватив со стола уже много дней не заполнявшийся судовой журнал и перо с закупоренной чернильницей. Пока Тич вновь не погрузился в беспросветную апатию, ему явно было, что сказать, но жестов и действий для их со Стидом общения явно недоставало. — Вот, может, это поможет? — опустив журнал на колени Эдварду, Сприггс передал ему перо с чернилами и помог отыскать чистую страницу, прежде чем выпрямиться и сделать пару почтительных шагов назад. Вмешиваться в капитанские дела ему было непозволительно, тем более в столь личные. И всё же он, уже привыкший неизменно находиться в эпицентре любых конфликтов на борту Мести, без прямого приказа пойти прочь предпочёл остаться под рукой у Эда. Тот кивнул, наиболее простым путём выразив краткую, скорее машинальную, чем осознанную признательность, и, откупорив чернила, склонился над журналом. Держать перо пришлось левой рукой, что оказалось неудобно и в какой-то мере даже болезненно. Непривычные к письму пальцы зажались, дрожа и едва удерживая перьевой стержень на одном месте. Ещё до того, как Эдвард сумел прижать остриё к бумаге, с него соскользнуло несколько свежих клякс. Даже Хэндс, прежде старательно выражающий максимальную отстранённость к Стиду и его душевным капканам, отвлёкся от еды, пристально наблюдая за тем, как Тич некрепкой рукой выводил в журнале кривые буквы. — Что он говорит? — беззастенчиво поинтересовался Пит. С новообретённым недоверием приблизившись к Эдварду, Стид осторожно навис над ним, готовый в любой момент отскочить, если тому взбредёт в голову вдобавок окатить бывшего товарища ещё и чернилами. Слов на листе оказалось мало. Из-под руки они выходили медленно и неизбежно смазывались ребром ладони, и всё же Боннет был вполне способен разобрать написанное. — Говорит, что примет или оставит пост в зависимости от желания команды, но… Если выберете капитаном Эдварда, до его выздоровления командовать по праву будет… Старпом, — Стид подавил болезненный вздох. — Иззи, то есть. — Сквозь разочарование и потерянность Боннет заставлял себя дальше и дальше всматриваться в постепенно вырисовывающиеся на бумаге слова. Эдвард не желал иметь с ним партнёрства. И, что ж, после всего случившегося этого действительно следовало ожидать. — Ты прогонишь меня? — без капли надежды в голосе вдруг спросил Стид, подняв на Эда полные смятения и вины глаза. Рука Тича замерла над бумагой, но затем, на середине оборвав последнее слово, перенеслась на строчку ниже, чтобы написать нечто совершенно другое. Нечто, что заставило кровь Боннета похолодеть, а ноги — подкоситься. В ужасе от того, что возникало на странице буква за буквой, он хотел броситься прочь и, быть может, кинуться за борт, лишь бы никогда больше не появляться здесь. Вот только тело не слушалось, вмёрзнув в пол каюты. Стид сглотнул, не веря собственным глазам, и всё же кисть Эдварда безжалостно завершила начатую краткую фразу. Пространную и расплывчатую, но всё же до предела однозначную. — В-вы не могли бы оставить нас, пожалуйста? — дрожащим голосом попросил Стид, через собственное плечо взглянув на собравшийся вокруг экипаж. Им не стоило присутствовать при грядущем обсуждении, а отложить его теперь, когда всё оказалось столь безнадёжно и прозаично, Боннет попросту не мог. Пускай матросы не сразу поняли, отчего их вдруг решили прогнать, делать особо было нечего. К тому же, Люциус, не зная сути случившегося, понял, что положение было действительно плохо, по бледности и лёгкому блеску холодного пота, проступившего у Стида на лбу. Именно Сприггс первым взял себя в руки, чтобы, покивав экипажу, парой бодрых жестов заставить их подняться со своих мест и общим скопом направиться к двери. В общей подвижности только Хэндс остался сидеть на месте. — Иззи, ты не против? — Стид едва нашёл в себе достаточно духу для столь простой и короткой фразы. Израэль был впутан в происходящее, как никто другой, и всё же обсуждать минувшее в полной мере Боннет предпочёл бы строго один на один с Эдвардом. — У нас личный разговор. — Капитан, мне уйти? — ровным тоном поинтересовался Хэндс, и лишь получив от Эда короткий, будто бы даже не очень уверенный кивок, поднялся на ноги и удалился, вероятно, вслед за остальным экипажем, заканчивать свой поздний завтрак. Стид не ждал, что в тишине и общей безлюдности ему удастся почувствовать себя увереннее на вязкой почве занимающегося диалога. И всё же удвоенного груза, мигом свалившегося на него в практически полной тишине, он не ждал тоже. Тяжесть присутствия Эдварда наедине вдруг показалась особенно острой, но, несмотря на это, Боннет был рад, что мог сохранить за собой право не пасть окончательно в глазах своего экипажа. То, что написал Тич на чистой странице журнала, лишало Стида всякой надежды на дальнейшее благополучие в их отношениях. С каждой минующей секундой ему всё больше начинало казаться, что сама судьба ополчилась на него, раз за разом подкидывая всё новые испытания. В какой-то момент у Боннета должно было попросту не хватить сил на то, чтобы выбраться из очередной западни. Он готовился опустить руки в любой момент, встретившись лицом к лицу с настоящей бурей, по сравнению с которой все минувшие проблемы должны были показаться незначительными и, возможно, даже надуманными. Первые раскаты грядущего Стид ясно видел у Эдварда в глазах, когда он неразборчиво, но с уверенным нажимом вывел слово «предатель» в конце своей последней фразы. «Я знаю, что ты сделал, предатель». Что ж, так было даже проще. Во всяком случае теперь сомнений в том, что именно «знал» Тич, больше не оставалось. — Бенджамин… Он рассказал тебе про Месть Королевы Анны, да? — почти что шёпотом выдавил Боннет, каким-то чудом ещё не трясясь, словно лист. В своём нынешнем состоянии Эдвард был ему не противником. Чтобы успокоить великого Чёрную Бороду в случае вспышки, Стиду было бы достаточно попросту прижать его к матрасу. Это даже не потребовало бы особых усилий, чтобы никто из них не пострадал. Но в то же время Стид, все последние дни мучимый несмываемой виной, прекрасно понимал, что он, вероятно, дал бы Эду себя убить, если бы тот только захотел. Благо, пока Тич оставался сдержан и холоден, на прозвучавший вопрос ответив только скупым кивком. — Послушай, я… — Боннет заикнулся, приподняв руки, словно в попытке очертить не сумевшие сразу сорваться с языка слова. Лишь бы Эдвард услышал его, лишь бы постарался понять. — Я не знаю, что сказать тебе, — со вздохом признался Стид. — Я не смогу оправдаться. Что за оправдание это было бы? Я был попросту глуп. Я поверил чужаку, выдал то, что должен был держать в тайне. Меня ослепила надежда вернуться к тебе, снова… Ещё хоть раз тебя увидеть. Я думал, Хорниголд поможет нам воссоединиться! Эта ошибка… Моя ошибка… Стоила тебе всего. — Эдвард даже не поднял головы, погрязший в безучастном разочаровании. Могло показаться, будто он вовсе не обращал внимания ни на смысл слов Стида, ни даже на разбитый звук его полного отчаяния голоса. Боннет выдержал бы что угодно, помог бы Эдварду унять слёзы, вынес бы его гнев, но что делать с бездушной тишиной, в которой погрязла каюта, он не знал. Отстранённость Тича не имела цвета или рода, а потому, неясная и непредвиденная, была совершенно невыносима. — И мы расстались по моей вине, конечно, — в поверженном бессилии добавил Стид. — Если бы я не уходил, мне не пришлось бы возвращаться, но… Эдвард, умоляю, пойми, я не мог больше жить с грузом, который был на мне! Я бросил свою жену и детей, я и раньше… Я всегда сбегал, как трус. Позволь мне хотя бы рассказать, что случилось, — Тич оставался неподвижен и нем. Стид, окончательно потерявшийся в сбивчивых чувствах и противоречивых мыслях, вдруг ощутил себя отвергнутым как никогда хладнокровно и жестоко. Он был презираем, чужд и не нужен. В разбитых надеждах не зная, как ещё поступить, он проглотил свой следующий вздох и упал на колени перед постелью, не спуская с Эда полного безраздельной преданности взгляда. — Прошу, — сдавленный, хриплый от недостатка воздуха шёпот. — Эдвард, прошу… Я виноват, но ведь в тебе достаточно милосердия, чтобы хотя бы посмотреть на меня теперь. Скажи мне, как я оступился. Хочешь ударить? Бей. Сошли на самую тяжёлую работу, возьми любую виру, только, прошу, не прогоняй. Дай мне знать, что я ещё могу рассчитывать хоть когда-нибудь, пускай даже спустя годы, вернуть твою благосклонность. Что ты снова заговоришь со мной, — щёки вспыхнули под вереницами горячих слёз. Стид, как никогда смиренный и слабый, крест-накрест возложил ладони на край постели и, приникнув к ним лбом, зашептал ещё тише прежних слов, будто обречённую остаться безответной молитву: — Прости меня, Эд, прости, умоляю, я так провинился, я страшно жалею… Прости. Я… Я слишком поздно понял… Как ты дорог мне. Сквозь гул крови в голове Боннет едва смог разобрать скрежет пера по бумаге, но отнять лицо от рук сам не решился, стыдясь непозволительных в его положении слёз. Прошло, казалось, чуть меньше минуты в его униженной, безмолвной мольбе, прежде чем Стид ощутил шевеление на постели, а затем и тепло чужих пальцев в районе собственной шеи. Левой рукой Эдвард взял его за подбородок, заставив поднять голову, и пододвинул к краю постели развёрнутый в сторону Боннета судовой журнал. «У кого ты просил бы прощения, если бы к твоему возвращению я уже был мёртв?». Стид онемел. Кровь его похолодела, ужас объял тело, разойдясь от сердца и до самых кончиков пальцев. Он представил услышанное слишком ярко и просто, слишком реально, чтобы вытерпеть последовавший за этим вихрь из ужаса, отчаяния и горя. Картина, мгновенно возникшая у Боннета перед глазами, затмевала худшие из его кошмаров. Он представил, как взбирается на квартердек Странника, едва не поскальзываясь в разливе бушующего дождя, и там видит Эдварда, за руку приколотого к штурвалу, окровавленного и избитого… Со шпагой, по рукоять ушедшей в его глазницу. Только отпрянув от постели так, будто она вдруг вспыхнула, Стид наконец сумел посмотреть прямиком в лишённое всяческих чувств и, уж тем более, прежних проблесков задора лицо. Серое, покрытое ссадинами, отёками и гематомами. А ведь Эдвард и впрямь мог погибнуть именно таким, брошенным и лишённым всякой надежды. Что осталось бы Стиду тогда? Зажав ладонью похолодевшие губы, он вскочил на ноги так быстро, как мог, и бросился прочь, пулей вылетев из каюты. Тич не стал смотреть ему вслед, прислонившись плечом к стене и устало выдохнув. В голове стояла дымка пряного дурмана. У Эдварда уже не хватало сил на то, чтобы бояться теней, протягивающих к нему свои щупальца из дальних углов каюты.