Неправильно

Шестнадцать. За то, что посмел надеяться. Семнадцать. За то, что посмел мечтать. Восемнадцать. За то, что посмел считать чужое своим… Лань Ванцзи, хмурясь, не поднял взгляда на открыто вызывающие к конфликту глаза, упрямо смотря на длинные белые одежды своего дяди. Тошнотворное ощущение головокружения не от боли, а от причастности ко всему происходящему путало сознание. Восемнадцать ему было прошедшей зимой, когда он еще пребывал в счастливом неведении, в забвении тысяч правил своего клана. Восемнадцать ему было, когда весной, в отличие от других альф, пережил спокойно период частых течек омег и чувствовал уверенно твердь под ногами, не витая в облаках влюбленности. Восемнадцать ему было летом в дни блаженного музицирования у холодных источников и самосовершенствования духа. Восемнадцать ему было новой зимой, когда он осознал, что, оказывается, ни черта не понимал в этой жизни. Восемнадцать ударов дисциплинарного кнута об этом свидетельствовали куда красноречивее всех речей, которые обрушил на него справедливо разгневанный дядя. — Считай, — напомнил строгий голос, не позволяя уклониться от наказания и возвращая к реальности. Утерев рукавом кровь, сочащуюся по краешку губ, произнес ледяным тоном вновь то, что крутилось на языке: — Девятнадцать. За то, что посмел любить… Должен был раздаться новый щелчок по спине, оставить следующую кровавую бороздку, но кнут, яростно свистнув в воздухе, вдруг глухо шлепнулся на землю. До ушей донеслось рассерженное перешептывание старейшин, которые стояли чуть в стороне, наблюдая за церемонией. — Повтори, — потребовал дядя. Но всю грудь сдавило, буквально не мог вдохнуть и выдохнуть, давясь словами, произнесенными так дерзко. Это вырвалось случайно, откуда-то из глубин сознания, бесконтрольно. Да, это были его мысли, и за них, как и за все, что совершил, было стыдно, едва позволял себе думать. Жить без оглядки на свод правил и прежние устои, жить одними эмоциями он не умел. Но захотел научиться. — Я… виноват, — как ответственный за наказания в своем клане, Лань Ванцзи с болью нахмурился и добавил. — Еще десять ударов. За дерзость. С этим никто не стал спорить. Звонкий кнут снова хлестко рассек спину, вынуждая кусать губы до крови, чтобы не согнуться под ударом… И вправду, дерзость. Никак иначе нельзя охарактеризовать то, как он ворвался в покои своего дяди, в дом, покой которого посмел разрушить, позволив себе слишком многое, и, упав на колени, умолял его отпустить Вэй Усяня, дать им обоим уйти из клана. Такое бесстыдное поведение прежде даже представить себе не мог, а теперь… Дошел до такого. Прежде он наказывал тех, кто ослушивался заветов предков, а теперь и сам стоял на коленях перед собравшимися старейшинами, собственным старшим братом, который болезненно хмурился и закрывал глаза при каждом щелчке кнута о спину. Это и для него будет уроком. Для каждого, кто станет вольнодумцем. Показательная порка лучшего адепта Гусу Лань — наглядное пособие для задумывающихся о правильности своей жизни. Вся его жизнь — библиотека, тишина, смирение — была чередой размеренных и выверенных, как по линейке, действий. Он четко представлял себе каждый свой следующий день, избегал сюрпризов и лишних волнений. Так учили в монастырях, и Лань Ванцзи готовился если не стать монахом, то попытаться познать вершины самосовершенствования с позиции простого заклинателя и прожить свои дни достойно благородного господина… Никак не разрушителя счастья человека, воспитавшего его. *** Дядя тогда сидел у окна за столом, на котором лежал веер, и наблюдал за падением снега на фоне черного ночного неба. Со стороны могло показаться из-за полуприкрытых век, что человек глубоко задумался о смысле жизни, течении времени. Но Лань Ванцзи, еще войдя, сразу понял, что, на самом деле, Лань Цижэнь замер в ожидании: руки его сухие и жилистые крепко были сцеплены пальцами друг за друга, будто перед нанесением удара. И ждал он именно своего младшего племянника: едва тот пересек порог, учитель перевел взгляд от снежинок на глаза молодого человека с выпытывающим взглядом. — Ты не спишь, — неожиданно первым заговорил Лань Цижэнь довольно холодным тоном. Ответа не последовало, поскольку Лань Ванцзи не планировал такого начала трудного диалога и смутился. Тогда строгий голос снова констатировал. — Как и я. Очередное нарушение правил. Второй молодой господин Лань невольно вздохнул, тоже взглянув на темноту за окном. Облачные Глубины уже спали, согласно предписанному распорядку. — А он спит. Лань Ванцзи ошарашенно расширил глаза, окончательно застигнутый врасплох. Его просчитали, видимо, еще до его прихода. Так и не смея шагнуть дальше, он не понимал, как теперь вести разговор, бегая взглядом по полу и ища в себе хоть какой-то собранности и трезвости рассудка. Преимущество внезапности темы было утрачено. — Крепкий сон свойственен тем, кто чист душой, — продолжал спокойно говорить Лань Цижэнь, смотря на племянника как бы с высоты. С высоты законного супруга на тайного любовника своего юного мужа. — Или тот, кто бессердечен. Впервые Лань Ванцзи снова прямо взглянул на дядю, удивляясь такой характеристике Вэй Усяня. Разве можно назвать того, кто горит, того, чья душа наполнена жизнью и страстью, бессердечным?! — Да, тебя зовут льдом, мой дорогой племянник, но настоящий лед именно мой неверный супруг, — учитель высокомерно хмыкнул, заметив, как болезненно уколол своего любимца. — Он ложится в постель с тобой и со мной с одинаковым желанием. С тем же желанием ложился под брата. С тем же желанием будет ложиться под кого-нибудь еще, если увидит в этом выгоду. Лань Цижэнь говорил это так твердо и уверенно, устало посматривая на юного племянника, будто уже полностью осознал эту жизнь, принял ее несовершенство и смирился с ее течением. Но Лань Ванцзи слышать такие оскорбления в адрес человека, который впервые всколыхнул всего его, пробудил запретные и прекрасные чувства, смиренно просто не мог. Кулаки от злости стиснулись, сдавливая напряжение внутри. Воспитание, благороднейшее для того времени, не позволяло размокнуть плотно сжатые губы и вступить в пререкания. — Он же омега, — вздохнул мужчина, наконец расслабленно поглаживая свою бородку. — Он по определению своему создан соблазнять альф, оставаясь при этом абсолютно равнодушным к ним. И мне жаль, мой дорогой, что ты попался на пути моего супруга. Он использует тебя. — Чушь. Наверное, это было последней каплей, ведь эти слова…так точно попадали в собственные страхи, а потому резали без ножа до крови встревоженное сердце. — Мне жаль тебя, Ванцзи, — покачал головой Лань Цижэнь. — Но это так. Омеги умеют опутывать наше сознание, но это … холодные твари. Они абсолютно ничего не чувствуют ни к кому. Невольно скрипнул зубами и чуть двинулся вперед, переполненный желанием защитить любимого человека от клеветы, но учитель предупредительно снова устало произнес: — Если ты не веришь мне, вспомни о течках омег. Отбудешь ты из Глубин во время его течки, так он же с удовольствием разделит со мной ложе. Животные инстинкты, выгода, черствое сердце — это все, на что они способны. Мой неверный супруг не исключение. Более того. Он не пытается даже разорвать наш союз, возвращается ко мне в постель каждый раз. Не так ли? До боли закусил губу. Так. Именно так. Но вслух произнес другое: — Он это делал ради меня. Не хотел, чтобы я пострадал. — Поэтому именно ты теперь пришел сам за наказанием, а он сейчас спокойно спит, — удрученно снова покачал головой учитель и нахмурился. — Умно. И почему же ты явился сейчас? Дыхания от волнения и без того не хватало, а теперь, когда вопрос был задан так прямо, и вовсе ребра будто сдавили все, не давая полноценно вздохнуть и выравнять голос, чтобы звучать не менее твердо и решительно, как дядя. И хотя Лань Цижэнь сидел, а Лань Ванцзи стоял с понуренной головой, явно чувствовалось превосходство первого. Все выглядело, словно отчитывание виновного, а не разговор двух зрелых мужчин, любящих одного человека. Достигнуть морального равенства было в такой ситуации практически невозможно, поэтому молодой господин Лань окончательно послушно опустился на колени и, уважительно сложив перед собой руки, выскребая остатки силы духа, заговорил, буквально отчеканивая: — Ребенок мой. Прошу: отпустите его. Мы уйдем из клана. Лань Ванцзи был уверен, что такой факт, как козырь из рукава, нарушит сложившееся положение чаш весов, однако Лань Цижэнь даже бровью не повел. Для него не стало удивлением отцовство племянника. Но впалые глаза и крупные синеющие мешки под глазами свидетельствовали, что эту новость он знал заранее и из-за нее тоже лишился покоя. — Это невозможно, Ванцзи. Он мой супруг перед людьми. Ребенок официально считается моим сыном. Уничижительно сделал пару шагов на коленях, умоляюще глядя на дядю: — Я заберу их, и мы не станем тенью на Вашем лице! Однако ответ был холоднее этой ночи, ставшей такой важной в жизни каждого из этих мужчин: — Увы, мой дорогой племянник. Это моя семья. Тебе придется смириться. Брови мгновенно болезненно нахмурились. Нет. Только не это. Лань Ванцзи ощутил, как нервно задергались мышцы лица, будто он вот-вот мог расплакаться. Продолжать жить так, как сейчас, было невозможно: видеть друг друга днем, мучиться от недоступности, а ночью умирать в любви и отчаянии. Но голос строгого наставника продолжал резать по живому: — Тебе придется смириться. Ты наследник клана Гусу Лань. Вы останетесь в клане оба. И ты примешь свою судьбу, женишься, заведешь своих детей. А я… Прощу тебя. Со временем. — Дядя… Медовые глаза с неверием и мольбой цеплялись взглядом за суровое выражение лица, отказываясь верить, что это окончательный приговор. — Ванцзи, я не стану ломать жизнь вам обоим. Вы вскоре наиграетесь, страсть, как палочка благовония, угаснет, но вы испортите судьбу своему ребенку, обрекая его на забвение и нищету, — звучало это благородство хуже проклятья. Лань Цижэнь вздохнул, скользнув взглядом по столу, а затем заговорил еще увереннее. — Не жалеешь себя — пожалей вечно беременного омегу, который будет воспитывать твоих детей, осуждаемый всем приличным обществом. Ваших детей не примут ни в одном великом ордене. И куда же они направят свои силы? Хорошо, если сумеют найти себе достойное пропитание. Ванцзи, нет. Нельзя ради своих чувств разрушить жизнь своих детей. Будь достойным человеком, который совершил ошибку, но вовремя ее осознал и не наломал дров. Дядя как человек опытный, увидевший жизнь, наверняка знал, о чем говорил, и наверняка был хотя бы частично прав. Умом прекрасно понимал, что нельзя было впутываться в эти заведомо разрушительные отношения. Понимал, что не виновато дитя, зачатое по глупости и неосторожности обоих юнош, а потому не должно страдать всю жизнь, проклиная юношеские чувства родителей. Понимал, что и сам, став изгоем, будет с трудом содержать свою семью, растущую год от года… Но как все это это объяснить заполошному сердцу? *** — Двадцать. Лань Ванцзи было назначено 33 удара дисциплинарным кнутом за проявленное дерзновение, за попытку отстоять свои права на чувства. И каждое нанесенное увечье было больнее вдвойне от осознания, что со временем раны на коже затянутся под действием трав лекарей Гусу Лань, но никакой кудесник не справится с оставленными следами на душе. Ему сначала показалось в мутнеющем взоре, что на площади, растрепанный и запыхавшийся, возник призрак Вэй Усяня, готового к битве, судя по торопливой походке и сцепленных в кулаки руках. От давящей боли, думал, мерещится желаемое, но звонкий голос омеги, раздавшийся в полной тишине, его словно пробудил, заставляя проморгаться и уверовать в видение на фоне мельтешащего снегопада: — Как вы смеете его трогать?! Завязывая на большом уже животе пояс с трудом, Вэй Усянь практически устремился на защиту Второго Нефрита, хотя ему тут же наперерез бросился Лань Сичэнь, опасаясь, что беременный омега попадет под гнев дяди и его меткий кнут. Но юноша проворно поднырнул буквально из-под его объятий и решительно двинулся к самому центру, где на него пристально смотрели оба его мужчины. Один из них уже явно настраивался на серьезный скандал, а другой умолял взглядом не приближаться. Жаль, что в тот момент не на него были обращены все взоры, с интересом наблюдая за разворачивающимися на главной сцене событиями. — За что он наказан? — Вэй Усянь звучал хоть и твердо, но подбородок подрагивал от волнения. Этот вопрос был брошен в лицо супругу, что надменно и довольно спокойно ждал подобного исхода, а потому, хоть и помедлив, равнодушно произнес в ответ, игнорируя нервный всплеск своего беременного мужа: — Иди домой. Простынешь. Тебе нельзя быть на холоде. Омега скрипнул зубами от злости и отмахнулся от предложенной кем-то зимней накидки. Белые нижние одежды беспорочного клана и без того словно жгли кожу, душили. Оторвав ворот от себя, будто и вправду страдает от жары в такое морозное утро, он заговорил сначала, казалось, сам с собой, не смотря ни на кого: ни на ненавистного мужа, ни на страдающего любовника, истекающего кровью, ни на любопытных людей. Лишь идеально белый снег точно был его обвиняемым. — Такие правильные внешне, такие справедливые и честные для всех… Такие чистые и благородные… Но сколько же грязи и гнили прячется в ваших домах! И вправду. Самые страшные секреты таились под лобными лентами, сдерживающими от проступков. Как же хотелось содрать с этих лживых и мерзких лиц кожу своими ногтями… — Ступай домой, ты уже бредишь от холода, — будто чувствуя, что вот-вот грянет гром, Лань Цижэнь неторопливо нахмурился и подозвал старшего племянника. — А-Хуань, отведи его домой. И позови лекаря, пусть проверит ребенка. Но Вэй Усянь предупредительно сделал шаг назад от растерянного и сомневающегося главы клана, который и с дядей был согласен, и где-то внутри догадывался, что его младшему брату нужна поддержка: — Я не уйду. А Вы, Цзэу-цзюнь, не спешите исполнять приказы своего отца, — омега злобно улыбнулся, заметив всеобщее смятение и перешептывание старейшин. — Да-да, Лань Сичэнь и Лань Чжань, вы не племянники моему супругу, а родные сыновья. Он насиловал Цинхэн-цзуня, Вашего папу, поскольку не смог добиться моей матери! Лицо старшего из братьев Лань окаменело от услышанного, отразив крайнее изумление в расширенных медовых глазах. Он действительно не подошел ближе к Вэй Усяню, но и не выглядел поверившим в услышанное. Глава Лань, обычно такой расторопный в решениях, оказался смятенным и запутавшимся, но любезнейший его будущий супруг вовремя оказался поблизости, ласково поглаживая по руке, чтобы помочь прийти в себя после такой новости. Именно он, этот же Не Хуайсан, выглядя таким взволнованным, вдруг прервал всеобщее ошеломление, выкрикнув невероятное: — Господа, лекаря, срочно! На последнем сроке горячка опасна! Вэй Усянь было обернулся, чтобы взглянуть на этого предателя, заставить его заткнуться, уже вновь сжав в гневе кулаки, но Лань Цижэнь, воспользовавшись растерянностью собравшихся, мгновенно подхватил поданную идею: — Слуги! Срочно! Вэй Ина — к лекарю. У него горячка! И только теперь несколько юношей, служивших клану, вышли из оцепенения и бросились к супругу учителя, скручивая его по рукам и ногам, хотя получалось это нелегко, поскольку омега, несмотря на свое положение, проявил недюжинную ловкость и верткость, видимо, подстегнутый яростью: — Ах ты!.. — Вэй Усянь неожиданно разразился в сторону Не Хуайсана отобранной бранью, окончательно запутывая клан Лань, который ожидал, что основной гнев омеги должен был быть направлен в сторону учителя. Да и сам сероватой наружности омега, выглядывая из-за Лань Сичэня, обиженно поджимал губы, недоумевая, отчего на него так ополчился человек, о котором он попытался позаботиться. Лань Ванцзи же, увидев, как обращаются с его любимым человеком, было подскочил, чтобы защитить, но его быстро догнал бессердечный и такой четкий в исполнении кнут. Багряная кровь мгновенно выплеснулась из его рта на белоснежное полотно перед ним, будто вырвался тот самый сгусток застоявшейся боли в груди. — Нет, Лань Чжань!.. — обернувшись на порыв Второго Нефрита подняться, Вэй Усянь растерял собранность и, ужаснувшись тому, как довольно крепкое юное тело рухнуло в снег, подкошенное болезненным ударом, не сумел оказать сопротивление слугам, схваченный за руки и уводимый с силой с площади…